Особенно страшна была вторая ночь: в первую — он еще неясно понимал, что такое происходит в крепости. Потом стало легче. «Да, я внутренне был вполне подготовлен», — думал с удовлетворением и гордостью Яценко. Все же в пятом часу, с рассветом, когда становилось ясно, что, если и расстреляют, то уж никак не в эту ночь, Николай, Петрович испытывал необыкновенное облегчение, которого он стыдился: «Вот и подготовлен!.. Слабое животное человек…» На самом деле он все-таки не верил, что его казнят, — юрист в нем сидел твердо. Яценко знал из исторических книг, что в пору революций людей часто казнили без всякой вины; но отнести к себе такую возможность ему было трудно. Никаких приготовлений он не делал, чувствуя, что готовиться по-настоящему можно только в самую последнюю минуту, когда ни сомнений, ни надежды больше не останется. Николай Петрович заставлял себя заполнять день так же, как прежде, однако, шахматные партии у него не выходили. Читал он теперь только философские и религиозные книги, а в них самые важные, трагические главы. Это чтение его успокаивало; но иногда, в худшие минуты, ему казалось, что успокоение от книг было не настоящим, искусственным, порою чисто словесным. Так, ненадолго доставила ему утешение мысль греческого мудреца: «Пока ты существуешь, нет смерти; когда приходит смерть, ты больше не существуешь; значит бояться тебе нечего». Потом Николай Петрович подумал, что мысль — эффектная и фальшивая. «Все равно, как я твердо знаю, что Ахиллес догонит черепаху, чтобы они там ни говорили. Вот здесь, в камере, и я существую, и смерть существует рядом со мной… Нет, не так успокаивают куранты…»
Часто думал Яценко и о том, что он обязан соблюсти до конца достоинство, — обязан и перед собой, и перед памятью Наташи, и перед Витей, хоть Витя, верно, никогда о том не узнает. Он чувствовал ответственность и перед всей своей прошлой деятельностью, перед русским государством, перед тем ведомством, в котором прошла вся его жизнь: несмотря на свои новые мысли, Николай Петрович свою службу вспоминал с гордостью.
На допрос его позвали в первом часу ночи. Для расстрела час был слишком ранний, и Яценко поверил, что зовут именно на допрос. «Наконец-то хватились!» — с радостным и тревожным чувством думал он, следуя за латышами в канцелярию крепости.
— Садитесь, пожалуйста, — негромко сказал сидевший за столом человек. Яценко вздрогнул. Он сел на стул под матовой лампой.
«Ни к чему все это, старые фокусы, знаю», — подумал Николай Петрович. Он знавал, особенно в провинции, следователей, которые при допросе устраивались так, что на допрашиваемых падал свет, а допрашивающий оставался в тени, — и очень верили в этот школьно-романтический прием. «Все-таки у Скобцова в Саратове не было в камере так темно. Этот, вероятно, еще мальчишка… Да мне совершенно все равно. Неужели, однако, так и разговаривать с разных концов комнаты?.. — Глаза Николая Петровича немного привыкли к темноте, но разглядеть комиссара он не мог. — Нет, не мальчишка, кажется, длинная борода… Хорошо, дальше что?» — спросил он себя с неловким чувством, — так непривычно было сидеть у стены на стуле, без стола. Не зная, что делать с руками, он положил их на колени и немного наклонился вперед.
— Ваша фамилия? — спросил комиссар.
— Яценко, — ответил Николай Петрович, не сразу соразмерив звук голоса с непривычно большим расстоянием от собеседника.
— Имя-отчество?
— Николай Петрович.
— Николай Петрович Яценко, — повторил голос в темноте. Николай Петрович вдруг почувствовал легкое сердцебиение. — Вы были действительным статским советником в пору царизма? — поспешно спросил комиссар и, не дожидаясь ответа, добавил: — Что вы можете сказать по делу, по которому вы обвиняетесь?.. Предупреждаю, что на уличающие вас вопросы вы можете не отвечать.
Сердце у Николая Петровича как будто без причины забилось еще сильнее. — «Не случился бы нервный припадок!.. Надо ответить… Что ж это, он пародирует наш суд?.. Пускай, мне все равно. Только бы сердце успокоилось… Что такое он спросил?» — Яценко воспроизвел в памяти звук заданного ему вопроса: «…по делу, по которому вы обвиняетесь…»
— Мне неизвестно, по какому делу я обвиняюсь, — ответил он.
— Вот как?.. Ничего неизвестно?
— Ничего.
— Ничего… Так-с…
Комиссар помолчал.
— Вы привлекаетесь к ответственности по делу о контрреволюционной Федосьевской организации, — сказал он наконец.
— Виноват, какой организации?
— Федосьевской… Федосьевской контрреволюционной организации, — повторил комиссар.
— Я о такой организации сейчас в первый раз в жизни слышу.
— В первый раз в жизни слышите?
— Да, в первый раз от вас слышу.
— Ах, от меня в первый раз слышите? Может быть, от других слыхали прежде?
«Ну да, шулер! — подумал Яценко. — Или он издевается? И тон как будто издевательский… Конечно, мне все равно… Как колотится, однако, сердце… Не упасть бы в обморок…»
— Нет, и от других никогда не слыхал, — равнодушным тоном ответил он, справившись с дыханием.
— И от других никогда не слыхали?.. Так-с…
— Не слыхал.
— А о господине Сергее Федосьеве вы слышали? — спросил, опять помолчав, комиссар.
— О том, который при старом строе ведал политической полицией?
— О нем самом.
— Да, о нем слышал.
— О нем слышали… Может, и лично знали?
— Да, знал и лично.
— Его знали и лично… Так-с… Когда вы его видели в последний раз?
— Давно… Года полтора-два тому назад.
— Ах, года полтора-два тому назад? Стало быть, еще при царизме?
— Да, при старом строе.
— С тех пор ни разу не видали?
— Нет, с тех пор ни разу не видал.
— Так-с… На какой почве состоялось ваше знакомство?
— У нас раз возникли деловые служебные отношения, — ответил, с трудом дыша, Яценко. Непонятная тревога росла у него с каждой минутой. «Надо отвечать коротко… Так легче…»
— Деловые служебные отношения? Письменные?
— Как?.. Нет, устные.
— Только устные?
— Да, только устные.
— Федосьев никогда вам не писал?
— Никогда…
— Ни разу?
— Ни разу… Дайте, однако, вспомнить… Нет, ни разу.
— В этом уверены?
— Совершенно уверен.
— Нам, напротив, известно, что он вам писал, гражданин Яценко.
— Вы ошибаетесь.
— Вспомните… Постарайтесь вспомнить…
— Я твердо помню: Федосьев никогда мне не писал.
— Так-с… Где находится ваш служебный архив?
— В ту пору, когда я был следователем по важнейшим делам, мой архив находился в здании суда на Литейном (Николай Петрович передохнул после длинного предложения). И лотом вместе с этим зданием сгорел… После февральской революции я получил другое назначение, и с тех пор мои бумаги…
— Тогда сгорел весь ваш архив? — перебил его комиссар.
— Да, тот архив весь.
— Разве вы никогда не уносили служебных бумаг из здания суда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Часто думал Яценко и о том, что он обязан соблюсти до конца достоинство, — обязан и перед собой, и перед памятью Наташи, и перед Витей, хоть Витя, верно, никогда о том не узнает. Он чувствовал ответственность и перед всей своей прошлой деятельностью, перед русским государством, перед тем ведомством, в котором прошла вся его жизнь: несмотря на свои новые мысли, Николай Петрович свою службу вспоминал с гордостью.
На допрос его позвали в первом часу ночи. Для расстрела час был слишком ранний, и Яценко поверил, что зовут именно на допрос. «Наконец-то хватились!» — с радостным и тревожным чувством думал он, следуя за латышами в канцелярию крепости.
— Садитесь, пожалуйста, — негромко сказал сидевший за столом человек. Яценко вздрогнул. Он сел на стул под матовой лампой.
«Ни к чему все это, старые фокусы, знаю», — подумал Николай Петрович. Он знавал, особенно в провинции, следователей, которые при допросе устраивались так, что на допрашиваемых падал свет, а допрашивающий оставался в тени, — и очень верили в этот школьно-романтический прием. «Все-таки у Скобцова в Саратове не было в камере так темно. Этот, вероятно, еще мальчишка… Да мне совершенно все равно. Неужели, однако, так и разговаривать с разных концов комнаты?.. — Глаза Николая Петровича немного привыкли к темноте, но разглядеть комиссара он не мог. — Нет, не мальчишка, кажется, длинная борода… Хорошо, дальше что?» — спросил он себя с неловким чувством, — так непривычно было сидеть у стены на стуле, без стола. Не зная, что делать с руками, он положил их на колени и немного наклонился вперед.
— Ваша фамилия? — спросил комиссар.
— Яценко, — ответил Николай Петрович, не сразу соразмерив звук голоса с непривычно большим расстоянием от собеседника.
— Имя-отчество?
— Николай Петрович.
— Николай Петрович Яценко, — повторил голос в темноте. Николай Петрович вдруг почувствовал легкое сердцебиение. — Вы были действительным статским советником в пору царизма? — поспешно спросил комиссар и, не дожидаясь ответа, добавил: — Что вы можете сказать по делу, по которому вы обвиняетесь?.. Предупреждаю, что на уличающие вас вопросы вы можете не отвечать.
Сердце у Николая Петровича как будто без причины забилось еще сильнее. — «Не случился бы нервный припадок!.. Надо ответить… Что ж это, он пародирует наш суд?.. Пускай, мне все равно. Только бы сердце успокоилось… Что такое он спросил?» — Яценко воспроизвел в памяти звук заданного ему вопроса: «…по делу, по которому вы обвиняетесь…»
— Мне неизвестно, по какому делу я обвиняюсь, — ответил он.
— Вот как?.. Ничего неизвестно?
— Ничего.
— Ничего… Так-с…
Комиссар помолчал.
— Вы привлекаетесь к ответственности по делу о контрреволюционной Федосьевской организации, — сказал он наконец.
— Виноват, какой организации?
— Федосьевской… Федосьевской контрреволюционной организации, — повторил комиссар.
— Я о такой организации сейчас в первый раз в жизни слышу.
— В первый раз в жизни слышите?
— Да, в первый раз от вас слышу.
— Ах, от меня в первый раз слышите? Может быть, от других слыхали прежде?
«Ну да, шулер! — подумал Яценко. — Или он издевается? И тон как будто издевательский… Конечно, мне все равно… Как колотится, однако, сердце… Не упасть бы в обморок…»
— Нет, и от других никогда не слыхал, — равнодушным тоном ответил он, справившись с дыханием.
— И от других никогда не слыхали?.. Так-с…
— Не слыхал.
— А о господине Сергее Федосьеве вы слышали? — спросил, опять помолчав, комиссар.
— О том, который при старом строе ведал политической полицией?
— О нем самом.
— Да, о нем слышал.
— О нем слышали… Может, и лично знали?
— Да, знал и лично.
— Его знали и лично… Так-с… Когда вы его видели в последний раз?
— Давно… Года полтора-два тому назад.
— Ах, года полтора-два тому назад? Стало быть, еще при царизме?
— Да, при старом строе.
— С тех пор ни разу не видали?
— Нет, с тех пор ни разу не видал.
— Так-с… На какой почве состоялось ваше знакомство?
— У нас раз возникли деловые служебные отношения, — ответил, с трудом дыша, Яценко. Непонятная тревога росла у него с каждой минутой. «Надо отвечать коротко… Так легче…»
— Деловые служебные отношения? Письменные?
— Как?.. Нет, устные.
— Только устные?
— Да, только устные.
— Федосьев никогда вам не писал?
— Никогда…
— Ни разу?
— Ни разу… Дайте, однако, вспомнить… Нет, ни разу.
— В этом уверены?
— Совершенно уверен.
— Нам, напротив, известно, что он вам писал, гражданин Яценко.
— Вы ошибаетесь.
— Вспомните… Постарайтесь вспомнить…
— Я твердо помню: Федосьев никогда мне не писал.
— Так-с… Где находится ваш служебный архив?
— В ту пору, когда я был следователем по важнейшим делам, мой архив находился в здании суда на Литейном (Николай Петрович передохнул после длинного предложения). И лотом вместе с этим зданием сгорел… После февральской революции я получил другое назначение, и с тех пор мои бумаги…
— Тогда сгорел весь ваш архив? — перебил его комиссар.
— Да, тот архив весь.
— Разве вы никогда не уносили служебных бумаг из здания суда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101