первый, второй... Третий - это я сейчас. Совершенно разные люди, с одним именем, с одной биографией, но гни бы друг друга не узнали, не поняли, больше того, они ненавидели бы один одного. О ком рассказывать, когда я как большая матрешка: вытащишь одну - ищи в ней другую.
Судим сегодня друг друга, торопимся: этот был правоверный коммунист, как он мог положить партбилет? А этот - стать верующим, ходить в церковь? Выбросить в мусоропровод собрание сочинений Ленина - обманул (встречала и таких)... Молится новым богам... Да, может! Я в это верю... Я это знаю... В другой раз кажется, что я прожила не свою, а чью-то жизнь... На художественной выставке как-то, иду - картина: сирень, скамейка и женщина в длинном платье... Стою и не могу отойти...
Была девочка... Девочка из далекого Петропавловска-на-Камчатке, теперь - большой город, а тогда - разбросанные военные посекли с одной русской школой в центре. она любила книги Николая Островского и Жюля Верна. Мечтала жить в семнадцатом году, чтобы участвовать в революции, видеть живого Ленина, или в двадцать первом - двадцать втором веке, когда звездные корабли полетят к далеким мирам. Как и другие мальчишки и девчонки. Мы все тогда были одинаковые, я могу сказать, что, пока жил Сталин, мы все были одинаковые. Мой шестнадцатилетний племянник недавно мне сказал:
--- Надоел ваш Сталин! Об Иване Грозном читать буду, а о Сталине не хочу.
Скоро интерес к нему останется только у нас, у сталинского поколения. Жертва и палач взаимно обречены, как сиамские близнецы. Требуется хирургическое вмешательство... Чтобы отделить мою девочку от того мартовского дня, когда она вернулась из школы и увидела плачущих родителей: "Сталин умер!" (Да-да, опять и опять Сталин, о котором вы слышать уже не можете, а вынь его из нашей жизни - ничего не останется, никакого смысла, даже страшного.) На улице пурга, мороз (в такие дни обычно детей отпускали, закрывали школу), но она ставит в угол портфель и поворачивает назад. не пообедав. Как это хлебать суп, когда он умер!! Он!! Всю дорогу плачет - семь километров, уже два раза в это день исхоженных. Никто не знал, никто не приказывал, все до единого ученика и учителя вернулись в школу. Люди шли туда, где они работали, в библиотеки, клубы, чтобы быть вместе. Цепочкой брели назад, держась за веревку, - в пургу собьешься со следа, потеряешься и замерзнешь. И на следующий день она запомнит длинные черные ленты людей на чистом снегу... И траурную музыку... И, как сигнал из космоса (так это далеко), голос московского диктора :"Говорит Москва! Говорит Москва!.."
Потом эта девочка поступит на философский факультет Ленинградского университета, в те времена самый вольнолюбивый. Но при ней будут бояться рассказывать политические анекдоты: однажды она заявит, что пойдет и донесет, так как смеяться над нашими недостатками могут только враги...
Слепая, почти безвинная готовность пойти, донести. Это было... Со мной было... Я боялась этой девочки... Я сама до сих пор боюсь этой сталинской девочки... Люди веры... Они и вправду слепы... Как влюбленные... Интеллектуалы и малограмотные... У моей бабушки вместо иконы висел в рамке потрет Ленина, и у отца, военного инженера, на столе стоял бюст Ленина... Разбирайтесь, судите их... Нас... Всех... Мистика! Повседневная мистика нашей жизни...
"Да, - спросите вы, - но кто-то же рассказывал политические анекдоты? Кто-то, вообще, плевал на все?" Всегда есть люди (их больше), живущие в стороне, и, конечно, их тоже затягивает общий поток, но не с той силой. И есть деятельные, сильные натуры, они страстно, беззаветно бросаются в самую глубь - новой веры, новой идеи. Лучшие! Эта девочка была из них, из лучших. Вы никогда не думали о том, что идея сожрала, растлила и изуродовала лучших? Вам открылось, вы увидели ее кровавое лицо, а мы смотрели, любили другое трогательное, поэтическое... Какое мучительное освобождение... Пытка... Плечом к плечу, нас сплотили, сбили - мы не могли разлепиться. Монолит, блок! Боже мой! Ты там не в силах вырваться, как бабочка в цементе... Ты не можешь себя оторвать. Кто ты? Ты только монолит, без "я", со всеми. Когда я это осознала? В пятьдесят лет... В сумасшедшем доме... О! Это безумная история, советский детектив...
Но был еще XX съезд... Доклад Хрущева... Отец купил утром газету и закрылся с ней в своей комнате... через сутки вышел:
- Ленин осудил бы то, что произошло после его смерти. Если бы он не умер...
Через какое-то время, месяц-два прошло, застрелился сосед. Позавтракал, побрился... Старый чекист, его в нашем доме боялись... Все гадали: чего же испугался он сам? После я узнала, что тогда по стране прокатилась волна самоубийств бывших энкэвэдэшников, тех, кто струсил или судил себя сам...
Я забыла сказать, что родители мои уже жили в Ленинграде, я оканчивала университет... Это уже совершенно другое время, и мы другие. Мы пели песни Окуджавы, читали самиздат, захлебывались стихами Евтушенко, Вознесенского, Беллы Ахмадулиной... Поэты выступали на стадионах... Там, где сегодня Кашпировский, Глоба; колдуны, хироманты и предсказатели заняли место поэтов. Я увлеклась биографиями вождей, письмами, мемуарами, воспоминаниями. Меня волновала их жизнь. Дзержинский, Луначарский, Бухарин... Помню письма Дзержинского из тюрьмы, светлые, юношеские: как он отдал больному товарищу единственный свитер (эти детали тогда гипнотизировали, пронизывали). Отдать последнее, пожертвовать! Больной Ленин отправил в детский приют масло, присланное ему крестьянами... Голодный обморок Цюрупы, комиссара по продовольствию... Вот оно великое, чистое, оно же было, надо его только очистить, вернуться к истокам... К началу... А там все прекрасно. высоко. Это было второе наше рождение! Счастье от того, что мы снова что-то преодолели, победили. Как после исповеди, почти, сказала бы я сейчас, церковное чувство... Потом появились пьесы Михаила Шатрова о революции, их запрещали, за них воевали. о них спорили... (Закуривает.) Бросаю курить, сигареты от себя прячу... А за ночь сегодня полпачки... Не могла дождаться утра, когда вы придете... Мне важно самой в себе разобраться, накренилось что-то в душе, не восстанавливается. Беспощадное чувство поражения... И даже не обмана, а самообмана... Так о чем мы?
Дети апрельской оттепели! Наша смелость уже не смелость, наши истины уже не истины. Как мы были наивны. Ленин хороший, а Сталин плохой... Построим "коммунизм с человеческим лицом"... Сама идея не подвергалась сомнениям, она казалась незыблемой, вечной, как небосвод. Мы - авангард... Огромная пылающая домна... И каждый из нас - частица этой горящей, кипящей лавы... Сидеть дома в роскошной квартире?! Никогда! Счастливое самоотречение, одержимость... Отдать свою жизнь ради чего-то великолепного, не личного, а общего. Ради всех!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Судим сегодня друг друга, торопимся: этот был правоверный коммунист, как он мог положить партбилет? А этот - стать верующим, ходить в церковь? Выбросить в мусоропровод собрание сочинений Ленина - обманул (встречала и таких)... Молится новым богам... Да, может! Я в это верю... Я это знаю... В другой раз кажется, что я прожила не свою, а чью-то жизнь... На художественной выставке как-то, иду - картина: сирень, скамейка и женщина в длинном платье... Стою и не могу отойти...
Была девочка... Девочка из далекого Петропавловска-на-Камчатке, теперь - большой город, а тогда - разбросанные военные посекли с одной русской школой в центре. она любила книги Николая Островского и Жюля Верна. Мечтала жить в семнадцатом году, чтобы участвовать в революции, видеть живого Ленина, или в двадцать первом - двадцать втором веке, когда звездные корабли полетят к далеким мирам. Как и другие мальчишки и девчонки. Мы все тогда были одинаковые, я могу сказать, что, пока жил Сталин, мы все были одинаковые. Мой шестнадцатилетний племянник недавно мне сказал:
--- Надоел ваш Сталин! Об Иване Грозном читать буду, а о Сталине не хочу.
Скоро интерес к нему останется только у нас, у сталинского поколения. Жертва и палач взаимно обречены, как сиамские близнецы. Требуется хирургическое вмешательство... Чтобы отделить мою девочку от того мартовского дня, когда она вернулась из школы и увидела плачущих родителей: "Сталин умер!" (Да-да, опять и опять Сталин, о котором вы слышать уже не можете, а вынь его из нашей жизни - ничего не останется, никакого смысла, даже страшного.) На улице пурга, мороз (в такие дни обычно детей отпускали, закрывали школу), но она ставит в угол портфель и поворачивает назад. не пообедав. Как это хлебать суп, когда он умер!! Он!! Всю дорогу плачет - семь километров, уже два раза в это день исхоженных. Никто не знал, никто не приказывал, все до единого ученика и учителя вернулись в школу. Люди шли туда, где они работали, в библиотеки, клубы, чтобы быть вместе. Цепочкой брели назад, держась за веревку, - в пургу собьешься со следа, потеряешься и замерзнешь. И на следующий день она запомнит длинные черные ленты людей на чистом снегу... И траурную музыку... И, как сигнал из космоса (так это далеко), голос московского диктора :"Говорит Москва! Говорит Москва!.."
Потом эта девочка поступит на философский факультет Ленинградского университета, в те времена самый вольнолюбивый. Но при ней будут бояться рассказывать политические анекдоты: однажды она заявит, что пойдет и донесет, так как смеяться над нашими недостатками могут только враги...
Слепая, почти безвинная готовность пойти, донести. Это было... Со мной было... Я боялась этой девочки... Я сама до сих пор боюсь этой сталинской девочки... Люди веры... Они и вправду слепы... Как влюбленные... Интеллектуалы и малограмотные... У моей бабушки вместо иконы висел в рамке потрет Ленина, и у отца, военного инженера, на столе стоял бюст Ленина... Разбирайтесь, судите их... Нас... Всех... Мистика! Повседневная мистика нашей жизни...
"Да, - спросите вы, - но кто-то же рассказывал политические анекдоты? Кто-то, вообще, плевал на все?" Всегда есть люди (их больше), живущие в стороне, и, конечно, их тоже затягивает общий поток, но не с той силой. И есть деятельные, сильные натуры, они страстно, беззаветно бросаются в самую глубь - новой веры, новой идеи. Лучшие! Эта девочка была из них, из лучших. Вы никогда не думали о том, что идея сожрала, растлила и изуродовала лучших? Вам открылось, вы увидели ее кровавое лицо, а мы смотрели, любили другое трогательное, поэтическое... Какое мучительное освобождение... Пытка... Плечом к плечу, нас сплотили, сбили - мы не могли разлепиться. Монолит, блок! Боже мой! Ты там не в силах вырваться, как бабочка в цементе... Ты не можешь себя оторвать. Кто ты? Ты только монолит, без "я", со всеми. Когда я это осознала? В пятьдесят лет... В сумасшедшем доме... О! Это безумная история, советский детектив...
Но был еще XX съезд... Доклад Хрущева... Отец купил утром газету и закрылся с ней в своей комнате... через сутки вышел:
- Ленин осудил бы то, что произошло после его смерти. Если бы он не умер...
Через какое-то время, месяц-два прошло, застрелился сосед. Позавтракал, побрился... Старый чекист, его в нашем доме боялись... Все гадали: чего же испугался он сам? После я узнала, что тогда по стране прокатилась волна самоубийств бывших энкэвэдэшников, тех, кто струсил или судил себя сам...
Я забыла сказать, что родители мои уже жили в Ленинграде, я оканчивала университет... Это уже совершенно другое время, и мы другие. Мы пели песни Окуджавы, читали самиздат, захлебывались стихами Евтушенко, Вознесенского, Беллы Ахмадулиной... Поэты выступали на стадионах... Там, где сегодня Кашпировский, Глоба; колдуны, хироманты и предсказатели заняли место поэтов. Я увлеклась биографиями вождей, письмами, мемуарами, воспоминаниями. Меня волновала их жизнь. Дзержинский, Луначарский, Бухарин... Помню письма Дзержинского из тюрьмы, светлые, юношеские: как он отдал больному товарищу единственный свитер (эти детали тогда гипнотизировали, пронизывали). Отдать последнее, пожертвовать! Больной Ленин отправил в детский приют масло, присланное ему крестьянами... Голодный обморок Цюрупы, комиссара по продовольствию... Вот оно великое, чистое, оно же было, надо его только очистить, вернуться к истокам... К началу... А там все прекрасно. высоко. Это было второе наше рождение! Счастье от того, что мы снова что-то преодолели, победили. Как после исповеди, почти, сказала бы я сейчас, церковное чувство... Потом появились пьесы Михаила Шатрова о революции, их запрещали, за них воевали. о них спорили... (Закуривает.) Бросаю курить, сигареты от себя прячу... А за ночь сегодня полпачки... Не могла дождаться утра, когда вы придете... Мне важно самой в себе разобраться, накренилось что-то в душе, не восстанавливается. Беспощадное чувство поражения... И даже не обмана, а самообмана... Так о чем мы?
Дети апрельской оттепели! Наша смелость уже не смелость, наши истины уже не истины. Как мы были наивны. Ленин хороший, а Сталин плохой... Построим "коммунизм с человеческим лицом"... Сама идея не подвергалась сомнениям, она казалась незыблемой, вечной, как небосвод. Мы - авангард... Огромная пылающая домна... И каждый из нас - частица этой горящей, кипящей лавы... Сидеть дома в роскошной квартире?! Никогда! Счастливое самоотречение, одержимость... Отдать свою жизнь ради чего-то великолепного, не личного, а общего. Ради всех!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47