Постепенно я узнала, что у Габриэля, так же как и у меня, нет матери. Она родила его, будучи уже не первой молодости, и, произведя сына на свет, тут же этот свет покинула. То, что мы оба росли без матерей, сблизило нас еще больше.
У Габриэля была сестра на пятнадцать лет его старше — вдова с семнадцатилетним сыном. Был у него и отец — очень старый.
— Когда я родился, — рассказывал Габриэль, — отцу было почти шестьдесят, а матери сорок. Некоторые наши слуги говорили, что меня родили «по рассеянности». Другие считали, что я убил свою мать.
Ярость душила меня. Уж я-то знала, как ранят такие небрежные слова чувствительного ребенка.
— Какая чепуха! — воскликнула я, и глаза у меня вспыхнули от гнева, как всегда, когда я сталкивалась с несправедливостью.
Габриэль засмеялся, взял мою руку и крепко ее сжал. А потом серьезно произнес:
— Вот видите, я без вас пропаду. А вы сможете защитить меня от всех этих наветов.
— Но вы ведь не ребенок, — с некоторой досадой возразила я и, удивившись этой досаде, поняла, что она как раз и вызвана желанием защищать его. Мне хотелось, чтобы он стал сильным и ничего не боялся.
— Некоторые остаются детьми до самой смерти.
— Опять вы про смерть! — возмутилась я. — Почему вы вечно рассуждаете о смерти?
— Да, верно! Я все время о ней думаю, — ответил Габриэль. — Видимо, потому, что хочу полностью насладиться каждой минутой жизни.
Тогда я не поняла, о чем он, и попросила рассказывать о своей семье дальше.
— Хозяйство у нас ведет Руфь. Так будет, пока я не женюсь. Ну а тогда хозяйкой, конечно, станет моя жена, так как я — единственный сын и «Услады» когда-нибудь перейдут ко мне.
— Вы говорите об «Усладах» чуть ли не с благоговением.
— Но это же мой дом.
— И все-таки… — Я чуть не сказала: «По-моему, вы рады быть от него подальше», но вовремя прикусила язык. — Вы не слишком спешите туда вернуться.
Габриэль не заметил моей заминки. Он тихо, будто про себя, проговорил:
— Конечно, на моем месте должен был быть Саймон.
— Саймон? Кто это?
— Саймон Редверз. Он мне что-то вроде кузена. Его бабушка — сестра моего отца. Так что он тоже некоторым образом Рокуэлл. Вряд ли он вам понравится. Но вам и не придется с ним часто встречаться. «Келли Грейндж» и «Услады» не так уж тесно связаны.
Габриэль говорил так, будто не сомневался, что я стану его женой и заживу в их доме.
Иногда я задумывалась, уж не действует ли Габриэль с коварным расчетом. Он так умело описывал мне свой дом и своих родных, что постепенно я стала живо их представлять, и чем ярче представляла, тем сильнее овладевала мной жажда увидеть «Кирклендские услады». Это было какое-то навязчивое стремление, не слишком приятное, ио, тем не менее, непобедимое.
Мне не терпелось увидеть своими глазами серые камни, из которых триста лет назад сложили дом, руины, которые, если глядеть на них с балкона, кажутся вовсе не руинами, а самим старинным аббатством.
Мало-помалу жизнь Габриэля увлекла меня. Я чувствовала, что, если он уедет, мне будет очень тоскливо, я ни в чем не найду успокоения. И не перестану раскаиваться, что дала ему уехать.
И вот однажды в солнечный погожий день я, как всегда, отправилась гулять с Пятницей, который бежал за мной следом. На пустоши нам повстречался Габриэль. Мы сели на землю, прислонившись к валуну, а Пятница расположился перед нами и, слегка склонив голову набок, переводил глазки с меня на Габриэля, словно прислушиваясь к нашему разговору. Он явно млел от счастья, и мы понимали почему — потому что он видел нас вместе.
— Я еще не все сказал вам, Кэтрин, — вздохнул Габриэль.
Я обрадовалась, ожидая, что он собирается поведать о чем-то, о чем долгое время не решался заговорить.
— Я хотел бы услышать от вас, что вы согласны выйти за меня замуж, — продолжал он, — но вы молчите. А ведь я вам не безразличен, вам приятно быть со мной, правда?
Я посмотрела на него и увидела вновь его сведенные к переносице брови, недоуменное разочарование на лице и вспомнила, как преображается оно, когда Габриэль забывает о своей печали и, отбросив мрачные мысли, становится весел. Во мне поднялось желание навсегда избавить его от тоски, сделать его жизнь безоблачной, счастливой, излечить его, как я излечила Пятницу.
— Конечно, вы мне не безразличны, — ответила я. — Нам хорошо вместе. А если вы уедете…
— Вам будет меня не хватать, — договорил он за меня, — но не так сильно, как мне вас, Кэтрин. Я хочу, чтобы вы уехали со мной. Я не хочу уезжать один.
— Но почему вы настаиваете?
— Как — почему? Неужели вы не понимаете? Потому что люблю вас. Потому что не хочу с вами расставаться.
— Но может быть… есть и еще какая-то причина?
— Какая же еще? — переспросил он. Но при этом отвел взгляд, и я почувствовала, что мне еще многое предстоит узнать.
— Габриэль, вы должны сказать мне все, — повинуясь инстинкту, попросила я.
— Вы правы, Кэтрин. Есть кое-что, что вы должны знать. Без вас мне не быть счастливым… а жить мне осталось недолго.
Я отшатнулась.
— Что вы хотите сказать? — резко спросила я.
Он выпрямился и, глядя прямо перед собой, объяснил:
— Мне суждено прожить недолго, всего несколько лет. Мне уже вынесен смертный приговор.
Я рассердилась. От этих разговоров о смерти терпение мое лопалось.
— Хватит драматизировать! — воскликнула я. — Объясните толком, что вы имеете в виду!
— Все очень просто. У меня слабое сердце. Это у нас семейное. Мой старший брат умер молодым. Мать умерла в родах, но по той же причине — больное сердце не выдержало моего появления на свет. Я могу умереть завтра… в будущем году… через пять лет. На больший срок уповать не приходится. Это уж будет чудо.
У меня сжалось сердце — так захотелось утешить его! Он, поняв, какое впечатление произвели на меня его слова, грустно добавил:
— Мне не придется долго докучать вам, Кэтрин.
— Не смейте так говорить! — воскликнула я, стремительно вскочив. Мной овладела такая жалость, что я не в силах была произнести еще хоть слово.
Я быстро зашагала в сторону дома, и Габриэль, нагнав меня, пошел рядом. Мы оба молчали, а Пятница бежал впереди, склонив набок голову, и все время озабоченно оглядывался. Его взгляд молил, чтобы мы опять повеселели.
В эту ночь я не сомкнула глаз. Из головы не шли мысли о Габриэле, о том, как я ему нужна. Вот, значит, почему он так отличается от всех, кого я знала, — ведь до сих пор мне не встречались приговоренные к смерти. В ушах у меня звучал его голос: «Я могу умереть завтра… в будущем году… через пять лет. На больший срок уповать не приходится, это уж будет чудо». Я видела перед собой его полные грусти глаза и вспоминала, какими веселыми они могут быть. И я — только я — способна принести ему счастье на отведенный судьбою срок. Могла ли я не думать об этом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
У Габриэля была сестра на пятнадцать лет его старше — вдова с семнадцатилетним сыном. Был у него и отец — очень старый.
— Когда я родился, — рассказывал Габриэль, — отцу было почти шестьдесят, а матери сорок. Некоторые наши слуги говорили, что меня родили «по рассеянности». Другие считали, что я убил свою мать.
Ярость душила меня. Уж я-то знала, как ранят такие небрежные слова чувствительного ребенка.
— Какая чепуха! — воскликнула я, и глаза у меня вспыхнули от гнева, как всегда, когда я сталкивалась с несправедливостью.
Габриэль засмеялся, взял мою руку и крепко ее сжал. А потом серьезно произнес:
— Вот видите, я без вас пропаду. А вы сможете защитить меня от всех этих наветов.
— Но вы ведь не ребенок, — с некоторой досадой возразила я и, удивившись этой досаде, поняла, что она как раз и вызвана желанием защищать его. Мне хотелось, чтобы он стал сильным и ничего не боялся.
— Некоторые остаются детьми до самой смерти.
— Опять вы про смерть! — возмутилась я. — Почему вы вечно рассуждаете о смерти?
— Да, верно! Я все время о ней думаю, — ответил Габриэль. — Видимо, потому, что хочу полностью насладиться каждой минутой жизни.
Тогда я не поняла, о чем он, и попросила рассказывать о своей семье дальше.
— Хозяйство у нас ведет Руфь. Так будет, пока я не женюсь. Ну а тогда хозяйкой, конечно, станет моя жена, так как я — единственный сын и «Услады» когда-нибудь перейдут ко мне.
— Вы говорите об «Усладах» чуть ли не с благоговением.
— Но это же мой дом.
— И все-таки… — Я чуть не сказала: «По-моему, вы рады быть от него подальше», но вовремя прикусила язык. — Вы не слишком спешите туда вернуться.
Габриэль не заметил моей заминки. Он тихо, будто про себя, проговорил:
— Конечно, на моем месте должен был быть Саймон.
— Саймон? Кто это?
— Саймон Редверз. Он мне что-то вроде кузена. Его бабушка — сестра моего отца. Так что он тоже некоторым образом Рокуэлл. Вряд ли он вам понравится. Но вам и не придется с ним часто встречаться. «Келли Грейндж» и «Услады» не так уж тесно связаны.
Габриэль говорил так, будто не сомневался, что я стану его женой и заживу в их доме.
Иногда я задумывалась, уж не действует ли Габриэль с коварным расчетом. Он так умело описывал мне свой дом и своих родных, что постепенно я стала живо их представлять, и чем ярче представляла, тем сильнее овладевала мной жажда увидеть «Кирклендские услады». Это было какое-то навязчивое стремление, не слишком приятное, ио, тем не менее, непобедимое.
Мне не терпелось увидеть своими глазами серые камни, из которых триста лет назад сложили дом, руины, которые, если глядеть на них с балкона, кажутся вовсе не руинами, а самим старинным аббатством.
Мало-помалу жизнь Габриэля увлекла меня. Я чувствовала, что, если он уедет, мне будет очень тоскливо, я ни в чем не найду успокоения. И не перестану раскаиваться, что дала ему уехать.
И вот однажды в солнечный погожий день я, как всегда, отправилась гулять с Пятницей, который бежал за мной следом. На пустоши нам повстречался Габриэль. Мы сели на землю, прислонившись к валуну, а Пятница расположился перед нами и, слегка склонив голову набок, переводил глазки с меня на Габриэля, словно прислушиваясь к нашему разговору. Он явно млел от счастья, и мы понимали почему — потому что он видел нас вместе.
— Я еще не все сказал вам, Кэтрин, — вздохнул Габриэль.
Я обрадовалась, ожидая, что он собирается поведать о чем-то, о чем долгое время не решался заговорить.
— Я хотел бы услышать от вас, что вы согласны выйти за меня замуж, — продолжал он, — но вы молчите. А ведь я вам не безразличен, вам приятно быть со мной, правда?
Я посмотрела на него и увидела вновь его сведенные к переносице брови, недоуменное разочарование на лице и вспомнила, как преображается оно, когда Габриэль забывает о своей печали и, отбросив мрачные мысли, становится весел. Во мне поднялось желание навсегда избавить его от тоски, сделать его жизнь безоблачной, счастливой, излечить его, как я излечила Пятницу.
— Конечно, вы мне не безразличны, — ответила я. — Нам хорошо вместе. А если вы уедете…
— Вам будет меня не хватать, — договорил он за меня, — но не так сильно, как мне вас, Кэтрин. Я хочу, чтобы вы уехали со мной. Я не хочу уезжать один.
— Но почему вы настаиваете?
— Как — почему? Неужели вы не понимаете? Потому что люблю вас. Потому что не хочу с вами расставаться.
— Но может быть… есть и еще какая-то причина?
— Какая же еще? — переспросил он. Но при этом отвел взгляд, и я почувствовала, что мне еще многое предстоит узнать.
— Габриэль, вы должны сказать мне все, — повинуясь инстинкту, попросила я.
— Вы правы, Кэтрин. Есть кое-что, что вы должны знать. Без вас мне не быть счастливым… а жить мне осталось недолго.
Я отшатнулась.
— Что вы хотите сказать? — резко спросила я.
Он выпрямился и, глядя прямо перед собой, объяснил:
— Мне суждено прожить недолго, всего несколько лет. Мне уже вынесен смертный приговор.
Я рассердилась. От этих разговоров о смерти терпение мое лопалось.
— Хватит драматизировать! — воскликнула я. — Объясните толком, что вы имеете в виду!
— Все очень просто. У меня слабое сердце. Это у нас семейное. Мой старший брат умер молодым. Мать умерла в родах, но по той же причине — больное сердце не выдержало моего появления на свет. Я могу умереть завтра… в будущем году… через пять лет. На больший срок уповать не приходится. Это уж будет чудо.
У меня сжалось сердце — так захотелось утешить его! Он, поняв, какое впечатление произвели на меня его слова, грустно добавил:
— Мне не придется долго докучать вам, Кэтрин.
— Не смейте так говорить! — воскликнула я, стремительно вскочив. Мной овладела такая жалость, что я не в силах была произнести еще хоть слово.
Я быстро зашагала в сторону дома, и Габриэль, нагнав меня, пошел рядом. Мы оба молчали, а Пятница бежал впереди, склонив набок голову, и все время озабоченно оглядывался. Его взгляд молил, чтобы мы опять повеселели.
В эту ночь я не сомкнула глаз. Из головы не шли мысли о Габриэле, о том, как я ему нужна. Вот, значит, почему он так отличается от всех, кого я знала, — ведь до сих пор мне не встречались приговоренные к смерти. В ушах у меня звучал его голос: «Я могу умереть завтра… в будущем году… через пять лет. На больший срок уповать не приходится, это уж будет чудо». Я видела перед собой его полные грусти глаза и вспоминала, какими веселыми они могут быть. И я — только я — способна принести ему счастье на отведенный судьбою срок. Могла ли я не думать об этом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81