– Чего же хорошего? Только что выбрался парень из серьезного испытания и на тебе – новое. Действительно, беда одна никогда не приходит, другую за собой тащит. Вот она, диалектика жизни, – и он неприязненно оглянулся на майора.
Но Дробышев уже не хотел расставаться с хорошим настроением, овладевшим им после звонка Кострова:
– Ничего, товарищ генерал. Мы диалектику усчили не по Гегелю… или как там образно выразился в свое время товарищ Маяковский. Коммунисты не боятся трудностей. – Он посмотрел на письменный стол и с решительным видом хлопнул себя кулаком в грудь: – Ладно! Была не была! Вы кому-нибудь эту бумагу показывали?.. Нет? Так и не торопитесь. Давайте ее мне. Попробую что-либо предпринять. А вам мой совет таков. Ни бровью, ни глазом не выдавайте Володе, что на него пришел тревожный сигнал.
Может, и были какие-то свои слабости и недостатки у майора Ивана Михайловича Дробышева, они ж многим человеческим характерам свойственны, но болтливостью и легкомыслием он не обладал и никогда не бросал слов на ветер. Еще в кабинете генерала Мочалова, отказываясь поначалу от определенного ответа, он напряженно обдумывал случившееся. «Нечего сказать, хорошенький подарочек преподнес этот председатель поселкового Совета Сизов. Получить такое серьезное сообщение о нашем космонавте… И когда!»
Шагая по аллее городка к проходной, Дробышев продолжал взвешивать обстоятельства, сопутствовавшие этому событию. Постепенно мысли его принимали стройное течение. Садясь в «Победу», он коротко бросил водителю: «В управление». И тот, ни о чем не спрашивая, поняв, что майор торопится, безмолвно погнал машину по шоссе. Дробышев снова мысленно вернулся к бумаге, поступившей на имя Мочалова и теперь лежавшей в его рабочей папке. Чем-то она ему сразу не понравилась. Выполняя множество поручений, он не однажды сталкивался с изготовленными в самых далеких уголках страны документами. Были среди них и не совсем грамотные по стилю, или существо вопроса излагалось так косноязычно и путано, что приходилось по нескольку раз вчитываться, прежде чем становилось ясным содержание. Но это письмо чем-то отличалось от таких документов. «Чем же? – спросил самого себя Дробышев и самому себе ответил: – Развязностью». Таким же развязным, как и косо прилепленный, словно подгулявший, штамп, было и содержание. Эта развязность мелькнула во фразе – «может, он имеет доступ к секретному оружию», которой автор письма словно хотел сказать неизвестному ему командиру: такого нельзя держать там, где секретное оружие, нельзя ему верить. К такой попытке навязать свое мнение другому лицу не мог прибегнуть человек скромный, поставивший перед собой задачу только проинформировать. В конце письма не менее пошло звучала и другая фраза: «Мне думается, что вам, как командиру, эту правду знать надо».
Но только ли этим не понравилось письмо? Нет, не только. В сорок третьем году были изгнаны гитлеровцы из маленького этого поселка, примыкающего к большой донецкой железнодорожной станции, и окружающих деревень. В деревне или поселке – все как на ладони. Это не в огромном городе, где житель северного района может а всю жизнь ни разу не встретиться с жителем южного. Там, в поселке, каждый со своими делами и поступками на виду. Так почему же за долгие годы никто и никогда не сообщил об отце Кострова и только сейчас, через такой большой промежуток времени, понадобилось колыхнуть старое, чтобы омрачить жизнь Володе Кострову? Надо проверить, и как можно скорее. «Проверить… – про себя усмехнулся Дробышев. – Проверять можно по-разному». Раньше, когда сплошь и рядом нарушалась революционная законность, слово «проверить» нередко понималось и как необходимость усилить донос новыми фактами и предположениями, праведными и неправедными, но такими, чтобы после них не мог уже пикнуть человек, на которого донос поступил. А теперь он, майор госбезопасности Дробышев, будет заниматься проверкой этого тяжелого обвинения с единственной целью, чтобы прежде всего выявить пусть самую жесткую, но только правду, а если ее нет и написанное – вымысел, то сделать все, чтобы освободить Володю Кострова от клеветы, обелить и возвысить его имя, потому что он прежде всего советский человек.
«Гордись, Иван Михайлович, – говорил самому себе Дробышев, – гордись этой своей миссией и всегда помни святые слова великого чекиста Страны Советов Дзержинского о том, что непримиримость к врагам революции ничего общего не имеет с ложной подозрительностью к честным советским людям».
Машина мчалась сквозь зеленый лес, и вместе с ветром о стекло бились осколки солнечных лучей. Дробышев думал о призвании чекиста, о своих друзьях. Он с гордостью вспоминал тех своих товарищей, которые даже в трудное время оставались честными и непреклонными продолжателями дела Дзержинского, наследниками его заветов. Он с грустью думал о книгах и пьесах, посвященных тяжелым годам, где работникам госбезопасности часто была уготована роль исполнителей несправедливых решений и репрессий. Так ли это? Разве в те годы все наши чекисты становились такими, какими хотел их видеть Берия и его приспешники? Разве не было непримиримых, несломленных, даже ушедших из жизни с гордо поднятой головой?
Дробышеву вспомнился рассказ их генерала о храбром чекисте подполковнике Бахметьеве. Давно это было. Кончилась война, и штаб штурмовой авиационной дивизии стоял в маленьком немецком городке под Берлином. Дивизия три долгих года шла сюда от сожженного фашистами знаменитого волжского города, оставляя на пути своем обломки сбитых над полем боя «ильюшиных» и десятки пилотских могил. Горек и славен был путь, окончившийся победой. Когда войска наши с трех сторон окружили Берлин, командир дивизии Илья Спиридонович Постников в последний раз повел сорок штурмовиков на район рейхстага. Низко стлался над спаленными кварталами дым. В Ширее плавали распухшие трупы. По приказу самого фюрера потоки воды заливали метро, не щадя стариков, детей и женщин, спасавшихся в тоннеле от бомбежек и артиллерийских перестрелок. Лишь в районе рейхстага еще продолжалась агония сопротивляющихся. Из парка Тиргартен били по нашим войскам батареи, выкрашенные в мертвенно-зеленый цвет. Минометы преградили дорогу танкам. И вот тогда-то нанесли по огневым точкам мощный удар сорок «ильюшиных». А полковник Постников, выходя из последней атаки, умудрился сбросить алый вымпел победы на мрачное здание рейхстага, охваченное огнем.
Потом наступила тишина. Дивизия Ильи Спиридоновича Постникова осталась на прежнем аэродроме. Раньше с него штурмовики уходили в бой. Но войны уже не было. Потекли первые мирные дни с очень еще редкими учебными полетами, потому что не сразу после войны выработали штабы планы боевой учебы, с частым застольем, потому что не пережили еще как следует люди, ходившие четыре года между жизнью и смертью, все величие Победы, с охотами и рыбалками в свободные часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106