Все чисто про них рассказывал, хоть это нам и ни к чему. И как у Автономова попала под поезд жена, а он за-ради дочери уже двадцать лет бобылем живет. И что у комиссара его жена такая красавица, что он специально для нее каждый раз перекапывает и возит с места на место кусты каких-то заграничных роз.
«Воистину тесен мир, – слушая ее, думал Греков. – И ничего в нем не скрыть от чужих глаз и ушей».
– Веселый такой, – не замечая потемневшего взгляда Грекова, продолжала Зинаида. – И как наберется цимлянского, все старается какую-нибудь из девчат под куст затянуть. Одну, совсем молоденькую, ему все-таки удалось затянуть, а потом она тоже подалась за ним на стройку. Вот мне и вспомнилось все это, а я возьми и брякни. – Зинаида умолкла, и лицо у нее запылало так, что она прикрылась рукавом широкой кофты. – Зачем, и сама не знаю. Нет, знаю, – тут же и сказала она совсем тихо и невнятно из-за рукава своей кофты. – Вам в станице разве не рассказывали за меня?
Греков признался:
– Краем уха слышал, но так ничего и не понял.
Поверх рукава кофты она недоверчиво посмотрела на него. Полудиск ущербной луны, поднимающейся из-за Дона, осветил ее. За спиной ее с ветвей сада сочился красноватый свет.
– Ну тогда я сама расскажу. Я давно уже собиралась, все-таки вы моих родителей знали. А вы, конечно, смотрели все это время на меня и думали: сцепи сорвалась. Сколько раз собиралась рассказать, а как вспомню, что вы оттуда же приехали, где и он… – она не договорила, – так опять не могу себя перебороть. Как вздумаюсь, что я вам здесь вареники леплю, а вы его там кондером кормите…
Она опять стала той. Зинаидой Махровой, которую уже привык видеть Греков. Своим взглядом она так бы и прожгла его. Но Греков почти грубо прервал ее:
– Так же я все равно ничего не пойму. Ты сперва сядь.
Повинуясь ему, она села на табурет и уставилась на него все еще непонимающим взглядом. Да что он, и в самом деле слепой или глухой, если всей станице давно уже всё-всё известно?!
12
И в самые жаркие дни во дворе у Григория Шпакова холодок. Донские чаши виноградных кустов темно-зеленой крышей накрыли всю его усадьбу, а между сохами гуляет сквозняк. Воздух не застаивается в саду, потому что Шпаков выбирал себе усадьбу на самом высоком склоне в седле между буграми. Вся станица, Дон и займище были отсюда на виду и веселили взор хозяина усадьбы, когда он утром, в полдень или вечером оглядывал все, что раскинулось внизу, и даже замечал взблескивающего серебром сазана, выпрыгивающего из воды.
Цимлянские лозы, насаженные им на своей усадьбе какие десять, а какие двадцать лет назад, давно укрепились в красной глине, которую так уважает виноград, и никогда еще не обижали его. У Григория Шпакова не бывало неурожаев. Ни разу еще не было, чтобы недоопылился весной виноград или же потом прихватила его мильдью, как это нередко случалось в колхозе, в общественном саду. Не доходило до того, чтобы побил укрытые землей на зиму, как шубой, па-шины мороз.
Не страдали виноградные кусты и от нередкой в этих местах суши. Перед тем как насадить сад, Шпаков долго искал и нашел склон с жилой подпочвенной воды, которая с тех пор не скупясь омывала корни винограда. Возросший от первых дней жизни среди виноградных лоз, Шпаков всю жизнь и присматривался что к чему, и прислушивался к словам старых казаков, никогда не был глух и к советам того зеленого журнала, который почтарка каждый месяц бросала ему в щель прибитого к воротам ящика. Ни глух не был, ни скун на всевозможные новые справочники по виноградарству, на которые денег не жалел, давно уже усвоив, что вовремя истраченная копейка обязательно возблагодарит рублем. Например, давно уже уверился он, что опрыскивать виноград бордоской смесью надо не только после того, как перезимовавшая в земле лоза уже оперилась листвой, и не только после того, как прошел летний дождь и наступила духота, а еще до того, как на лозе раскрылись клювики почек и зацвел виноград. Если надо было, то и по шесть, по семь раз опрыскивал за лето сад, в то время как в колхозе еле успевали опрыснуть его два или три раза. Да еще и прибегали к Григорию из бригады за ранцевым опрыскивателем. Он, понятно, никогда не отказывал, его должность старшего весовщика на токах и в садово-виноградной бригаде не позволяла ему пренебрегать интересами колхоза.
Для полной же гарантии стояли в саду у него пятьдесят ульев. Прочитав статейку в журнале, он сам и пчел надрессировал, чтобы они опыляли виноград. Вот что такое наука.
Как раз посредине его усадьбы, по седлу между двумя буграми проходил затененный камышом родник, выбиваясь чистой как слеза водой из-под глины. Вода в роднике была сладкая и такая холодная, что сводило зубы. Поэтому Григорий поставил деревянный сруб, опустив туда плавающий насос, чтобы тот насасывал ему воды для полива в установленный на четырех столбах большой, сваренный из листов толстого железа бак. Когда по всей станице в сухой год, как пламенем, охватывало виноград, у Шпакова он зеленел молодо и ярко. А чтобы не поливать лозу студеной водой, он утром накачивал ее в бак, за день она нагревалась на солнце, и потом пускал ее по канавке под кусты. Самотеком она разбегалась по всему саду. Почему и собирал всего с двадцати соток донских чаш до четырех тонн винограда. Возил его ранней осенью в корзинах на базары в разные города, договариваясь со знакомыми капитанами самоходных барж и с шоферами грузовых автомашин. Не на какие-нибудь ворованные, а на собственноручно нажитые деньги построил себе из толстых деревянных пластин не дом, а целый терем двадцать на двадцать метров, застекленную веранду, но жил в нем один – с тех пор как жена однажды уплыла от него на барже с заезжим матросом. И никто никогда не смог бы ударить по глазам старшего весовщика Григория Шпакова, что он хоть один килограмм зерна или винограда утащил с колхозного тока или из сада. Нет, все знали, что Шпаков не вор. Репутация его в станице была выше этих подозрений.
Так что же теперь, отказаться от нее и от всего другого, что было нажито за всю жизнь, поверив тому же Грекову, что ничего этого больше не будет, все под воду уйдет? Как это уйдет? А зачем же тогда Григорий Шпаков забирался со своим теремом и садом на самый верх склона и всю жизнь глядел оттуда на станицу сверху в непоколебимой уверенности, что так оно всегда и останется? Зачем все здоровье и душу вогнал в эту красную глину, которая для других, лодырей так и осталась обыкновенной глиной, а для него оказалась золотым дном? Чтобы это золотое дно навсегда скрылось под водой? Нет, пусть кто-нибудь другой поверит Грекову, а он никогда. Если даже и затопит станицу, все равно не сдвинется со своей верхотуры. Пусть вода попробует достанет его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
«Воистину тесен мир, – слушая ее, думал Греков. – И ничего в нем не скрыть от чужих глаз и ушей».
– Веселый такой, – не замечая потемневшего взгляда Грекова, продолжала Зинаида. – И как наберется цимлянского, все старается какую-нибудь из девчат под куст затянуть. Одну, совсем молоденькую, ему все-таки удалось затянуть, а потом она тоже подалась за ним на стройку. Вот мне и вспомнилось все это, а я возьми и брякни. – Зинаида умолкла, и лицо у нее запылало так, что она прикрылась рукавом широкой кофты. – Зачем, и сама не знаю. Нет, знаю, – тут же и сказала она совсем тихо и невнятно из-за рукава своей кофты. – Вам в станице разве не рассказывали за меня?
Греков признался:
– Краем уха слышал, но так ничего и не понял.
Поверх рукава кофты она недоверчиво посмотрела на него. Полудиск ущербной луны, поднимающейся из-за Дона, осветил ее. За спиной ее с ветвей сада сочился красноватый свет.
– Ну тогда я сама расскажу. Я давно уже собиралась, все-таки вы моих родителей знали. А вы, конечно, смотрели все это время на меня и думали: сцепи сорвалась. Сколько раз собиралась рассказать, а как вспомню, что вы оттуда же приехали, где и он… – она не договорила, – так опять не могу себя перебороть. Как вздумаюсь, что я вам здесь вареники леплю, а вы его там кондером кормите…
Она опять стала той. Зинаидой Махровой, которую уже привык видеть Греков. Своим взглядом она так бы и прожгла его. Но Греков почти грубо прервал ее:
– Так же я все равно ничего не пойму. Ты сперва сядь.
Повинуясь ему, она села на табурет и уставилась на него все еще непонимающим взглядом. Да что он, и в самом деле слепой или глухой, если всей станице давно уже всё-всё известно?!
12
И в самые жаркие дни во дворе у Григория Шпакова холодок. Донские чаши виноградных кустов темно-зеленой крышей накрыли всю его усадьбу, а между сохами гуляет сквозняк. Воздух не застаивается в саду, потому что Шпаков выбирал себе усадьбу на самом высоком склоне в седле между буграми. Вся станица, Дон и займище были отсюда на виду и веселили взор хозяина усадьбы, когда он утром, в полдень или вечером оглядывал все, что раскинулось внизу, и даже замечал взблескивающего серебром сазана, выпрыгивающего из воды.
Цимлянские лозы, насаженные им на своей усадьбе какие десять, а какие двадцать лет назад, давно укрепились в красной глине, которую так уважает виноград, и никогда еще не обижали его. У Григория Шпакова не бывало неурожаев. Ни разу еще не было, чтобы недоопылился весной виноград или же потом прихватила его мильдью, как это нередко случалось в колхозе, в общественном саду. Не доходило до того, чтобы побил укрытые землей на зиму, как шубой, па-шины мороз.
Не страдали виноградные кусты и от нередкой в этих местах суши. Перед тем как насадить сад, Шпаков долго искал и нашел склон с жилой подпочвенной воды, которая с тех пор не скупясь омывала корни винограда. Возросший от первых дней жизни среди виноградных лоз, Шпаков всю жизнь и присматривался что к чему, и прислушивался к словам старых казаков, никогда не был глух и к советам того зеленого журнала, который почтарка каждый месяц бросала ему в щель прибитого к воротам ящика. Ни глух не был, ни скун на всевозможные новые справочники по виноградарству, на которые денег не жалел, давно уже усвоив, что вовремя истраченная копейка обязательно возблагодарит рублем. Например, давно уже уверился он, что опрыскивать виноград бордоской смесью надо не только после того, как перезимовавшая в земле лоза уже оперилась листвой, и не только после того, как прошел летний дождь и наступила духота, а еще до того, как на лозе раскрылись клювики почек и зацвел виноград. Если надо было, то и по шесть, по семь раз опрыскивал за лето сад, в то время как в колхозе еле успевали опрыснуть его два или три раза. Да еще и прибегали к Григорию из бригады за ранцевым опрыскивателем. Он, понятно, никогда не отказывал, его должность старшего весовщика на токах и в садово-виноградной бригаде не позволяла ему пренебрегать интересами колхоза.
Для полной же гарантии стояли в саду у него пятьдесят ульев. Прочитав статейку в журнале, он сам и пчел надрессировал, чтобы они опыляли виноград. Вот что такое наука.
Как раз посредине его усадьбы, по седлу между двумя буграми проходил затененный камышом родник, выбиваясь чистой как слеза водой из-под глины. Вода в роднике была сладкая и такая холодная, что сводило зубы. Поэтому Григорий поставил деревянный сруб, опустив туда плавающий насос, чтобы тот насасывал ему воды для полива в установленный на четырех столбах большой, сваренный из листов толстого железа бак. Когда по всей станице в сухой год, как пламенем, охватывало виноград, у Шпакова он зеленел молодо и ярко. А чтобы не поливать лозу студеной водой, он утром накачивал ее в бак, за день она нагревалась на солнце, и потом пускал ее по канавке под кусты. Самотеком она разбегалась по всему саду. Почему и собирал всего с двадцати соток донских чаш до четырех тонн винограда. Возил его ранней осенью в корзинах на базары в разные города, договариваясь со знакомыми капитанами самоходных барж и с шоферами грузовых автомашин. Не на какие-нибудь ворованные, а на собственноручно нажитые деньги построил себе из толстых деревянных пластин не дом, а целый терем двадцать на двадцать метров, застекленную веранду, но жил в нем один – с тех пор как жена однажды уплыла от него на барже с заезжим матросом. И никто никогда не смог бы ударить по глазам старшего весовщика Григория Шпакова, что он хоть один килограмм зерна или винограда утащил с колхозного тока или из сада. Нет, все знали, что Шпаков не вор. Репутация его в станице была выше этих подозрений.
Так что же теперь, отказаться от нее и от всего другого, что было нажито за всю жизнь, поверив тому же Грекову, что ничего этого больше не будет, все под воду уйдет? Как это уйдет? А зачем же тогда Григорий Шпаков забирался со своим теремом и садом на самый верх склона и всю жизнь глядел оттуда на станицу сверху в непоколебимой уверенности, что так оно всегда и останется? Зачем все здоровье и душу вогнал в эту красную глину, которая для других, лодырей так и осталась обыкновенной глиной, а для него оказалась золотым дном? Чтобы это золотое дно навсегда скрылось под водой? Нет, пусть кто-нибудь другой поверит Грекову, а он никогда. Если даже и затопит станицу, все равно не сдвинется со своей верхотуры. Пусть вода попробует достанет его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81