В баре Брет тоже не было, и я перед уходом еще раз заглянул наверх, потом взял такси и поехал в кафе «Селект». Пересекая Сену, я видел вереницу пустых барж на буксире; высоко сидя в воде, они шли по течению, и, когда они проплывали под мостом, матросы отталкивались шестами. Река была красивая. В Париже всегда приятно ехать по мосту.
Такси, объехав памятник создателю семафора, который изображен выполняющим придуманный им маневр, свернуло на бульвар Распай, и я откинулся назад, чтобы не видеть этого куска пути. Ехать по бульвару Распай всегда было скучно. На линии Париж — Лион между Фонтенбло и Монтеро есть такое место, где я всегда испытываю скуку, пустоту и усталость, пока не проеду его. Вероятно, такие мертвые точки в пути возникают из-за каких-нибудь ассоциаций. В Париже есть улицы не менее уродливые, чем бульвар Распай. Пешком я совершенно спокойно могу пройти ее. Но ездить по ней я не выношу. Может быть, я где-нибудь читал о ней. На Роберта Кона все в Париже так действовало. Удивительно, откуда у Кона эта неприязнь к Парижу? Уж не от Менкена ли? Менкен, кажется, ненавидит Париж. Много на свете молодых людей, которые любят и не любят по Менкену.
Такси остановилось перед кафе «Ротонда». Какое бы кафе на Монпарнасе вы ни назвали шоферу, садясь в такси на правом берегу Сены, он все равно привезет вас в «Ротонду». Через десять лет ее место, вероятно, займет кафе «Купол». Но мне и так было уже близко. Я прошел мимо унылых столиков «Ротонды» к кафе «Селект». Внутри, у стойки, сидело несколько человек, а снаружи, в одиночестве, сидел Харви Стоун. Перед ним стояла горка блюдец, и он был очень небрит.
— Садитесь, — сказал Харви, — я поджидал вас.
— А в чем дело?
— Ни в чем. Просто поджидал вас.
— На скачках были?
— Нет. С воскресенья не был.
— Что вам пишут из Америки?
— Ничего. Решительно ничего.
— А в чем дело?
— Не знаю. Я порвал с ними. Я решительно порвал с ними. — Он наклонился вперед и посмотрел мне в глаза. — Знаете, что я вам скажу, Джейк?
— Что?
— Я уже пять дней ничего не ел.
Я быстро подсчитал в уме. Три дня назад в «Нью-йоркском баре» Харви выиграл у меня двести франков в покерные кости.
— А в чем дело?
— Денег нет. Деньги не пришли. — Он помолчал. — Знаете, Джейк, это очень странно. Когда я такой, я люблю быть один. Мне хочется сидеть в свой комнате. Я как кошка.
Я порылся в кармане.
— Сотня устроит вас, Харви?
— Да.
— Вставайте. Пойдем обедать.
— Успеется. Выпейте со мной.
— Лучше бы вы поели.
— Нет. Когда я такой, мне все равно, есть или не есть.
Мы выпили. Харви прибавил мое блюдце к своей горке.
— Вы знаете Менкена, Харви?
— Да. А что?
— Какой он?
— Он ничего. Говорит очень смешные вещи. Я недавно обедал с ним, и мы заговорили о Гоффенхеймере. «Беда в том, — сказал Менкен, — что он прикидывается святошей». Это недурно.
— Верно, недурно.
— А вообще он выдохся, — продолжал Харви. — Он уже написал обо всем, что знает, а теперь берется за все то, чего не знает.
— Он, должно быть, правда, ничего, — сказал я. — Только читать его я не могу.
— Ну, сейчас никто его не читает. Разве что те, кто когда-то читал труды Института Александра Гамильтона.
— Ну что ж, — сказал я. — И это было неплохо.
— Конечно, — поддакнул Харви.
Несколько минут мы сидели, погруженные в глубокомысленное молчание.
— Еще стаканчик?
— Давайте, — сказал Харви.
— А вот Кон идет, — сказал я.
Роберт Кон переходил улицу.
— Кретин, — сказал Харви.
Кон подошел к нашему столику.
— Привет, друзья, — сказал он.
— Привет, Роберт, — сказал Харви. — Я только что говорил Джейку, что вы кретин.
— Что это значит?
— Скажите сразу. Не думайте. Что бы вы сделали, если бы могли сделать все, что вам хочется?
Кон задумался.
— Не надо думать. Выкладывайте сразу.
— Не знаю, — сказал Кон. — А зачем это вообще?
— Просто — что бы вы сделали? Первое, что придет в голову. Как бы глупо это ни было.
— Не знаю, — сказал Кон. — Пожалуй, я охотнее всего опять стал бы играть в футбол, теперь, когда у меня есть тренировка.
— Я ошибся, — сказал Харви. — Это не кретинизм. Это просто случай задержанного развития.
— Вы ужасно остроумны, Харви, — сказал Кон. — Вы дождетесь, что кто-нибудь съездит вам по физиономии.
Харви Стоун засмеялся.
— Вы так думаете? Не съездит, не беспокойтесь. Потому что мне на это наплевать. Я не боксер.
— Вряд ли вам было бы наплевать.
— Именно было бы. В этом ваша основная ошибка. Вы плохо соображаете.
— Хватит говорить обо мне.
— Как угодно, — сказал Харви. — Мне наплевать на вас. Вы для меня нуль.
— Довольно, Харви, — сказал я. — Выпейте еще портвейну.
— Нет, — сказал он. — Я пойду куда-нибудь и поем. Еще увидимся, Джейк.
Он встал из-за стола и пошел по улице. Я смотрел, как он пересекает мостовую, маленький, грузный, с неторопливой уверенностью пробираясь между машинами.
— Он всегда ужасно злит меня, — сказал Кон. — Не выношу его.
— А мне он нравится, — сказал я. — Я даже люблю его. Не нужно на него злиться.
— Я знаю, — сказал Кон. — Просто он действует мне на нервы.
— Поработали сегодня?
— Нет. Сегодня не клеилось. Сейчас мне гораздо труднее, чем когда я писал первую книгу. Никак не могу наладиться.
Бодрая уверенность, с какой он ранней весной вернулся из Америки, уже исчезла. Тогда он не сомневался в своем литературном таланте, и его мучила только жажда приключений. Теперь эта уверенность исчезла. Мне кажется, что я как-то не сумел отчетливо обрисовать Роберта Кона. Дело в том, что, пока он не влюбился в Брет, он никогда не говорил ничего такого, что отличало бы его от других людей. Он красиво играл в теннис, был хорошо сложен, ловок, недурно играл в бридж я чем-то неуловимо, напоминал студента. Я ни разу не слышал, чтобы он в большой компании сказал что-нибудь необычное. Он носил рубашки фасона поло — как мы их называли в университете и как их, вероятно, называют и теперь, — но не старался казаться моложе своих лет. Не думаю, чтобы он очень любил франтить. Внешне он сформировался в Принстоне. Внутренне он сложился под влиянием двух женщин, воспитавших его. В нем была милая мальчишеская веселость, которую ни той, ни другой не удалось вытравить из него, и я, вероятно, не сумел этого показать. Например, играя в теннис, он очень любил выигрывать. Ему, должно быть, хотелось выиграть не меньше, чем знаменитой Ленглен. С другой стороны, он не дулся, когда проигрывал. После того как он влюбился в Брет, все его мастерство пошло прахом. Он стал проигрывать таким теннисистам, которые никогда и не мечтали побить его. Но относился он к этому очень мило.
Итак, мы сидели на террасе кафе «Селект», и Харви Стоун только что пересек улицу.
— Поедем в «Клозери де Лила», — сказал я.
— У меня свидание.
— В котором часу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Такси, объехав памятник создателю семафора, который изображен выполняющим придуманный им маневр, свернуло на бульвар Распай, и я откинулся назад, чтобы не видеть этого куска пути. Ехать по бульвару Распай всегда было скучно. На линии Париж — Лион между Фонтенбло и Монтеро есть такое место, где я всегда испытываю скуку, пустоту и усталость, пока не проеду его. Вероятно, такие мертвые точки в пути возникают из-за каких-нибудь ассоциаций. В Париже есть улицы не менее уродливые, чем бульвар Распай. Пешком я совершенно спокойно могу пройти ее. Но ездить по ней я не выношу. Может быть, я где-нибудь читал о ней. На Роберта Кона все в Париже так действовало. Удивительно, откуда у Кона эта неприязнь к Парижу? Уж не от Менкена ли? Менкен, кажется, ненавидит Париж. Много на свете молодых людей, которые любят и не любят по Менкену.
Такси остановилось перед кафе «Ротонда». Какое бы кафе на Монпарнасе вы ни назвали шоферу, садясь в такси на правом берегу Сены, он все равно привезет вас в «Ротонду». Через десять лет ее место, вероятно, займет кафе «Купол». Но мне и так было уже близко. Я прошел мимо унылых столиков «Ротонды» к кафе «Селект». Внутри, у стойки, сидело несколько человек, а снаружи, в одиночестве, сидел Харви Стоун. Перед ним стояла горка блюдец, и он был очень небрит.
— Садитесь, — сказал Харви, — я поджидал вас.
— А в чем дело?
— Ни в чем. Просто поджидал вас.
— На скачках были?
— Нет. С воскресенья не был.
— Что вам пишут из Америки?
— Ничего. Решительно ничего.
— А в чем дело?
— Не знаю. Я порвал с ними. Я решительно порвал с ними. — Он наклонился вперед и посмотрел мне в глаза. — Знаете, что я вам скажу, Джейк?
— Что?
— Я уже пять дней ничего не ел.
Я быстро подсчитал в уме. Три дня назад в «Нью-йоркском баре» Харви выиграл у меня двести франков в покерные кости.
— А в чем дело?
— Денег нет. Деньги не пришли. — Он помолчал. — Знаете, Джейк, это очень странно. Когда я такой, я люблю быть один. Мне хочется сидеть в свой комнате. Я как кошка.
Я порылся в кармане.
— Сотня устроит вас, Харви?
— Да.
— Вставайте. Пойдем обедать.
— Успеется. Выпейте со мной.
— Лучше бы вы поели.
— Нет. Когда я такой, мне все равно, есть или не есть.
Мы выпили. Харви прибавил мое блюдце к своей горке.
— Вы знаете Менкена, Харви?
— Да. А что?
— Какой он?
— Он ничего. Говорит очень смешные вещи. Я недавно обедал с ним, и мы заговорили о Гоффенхеймере. «Беда в том, — сказал Менкен, — что он прикидывается святошей». Это недурно.
— Верно, недурно.
— А вообще он выдохся, — продолжал Харви. — Он уже написал обо всем, что знает, а теперь берется за все то, чего не знает.
— Он, должно быть, правда, ничего, — сказал я. — Только читать его я не могу.
— Ну, сейчас никто его не читает. Разве что те, кто когда-то читал труды Института Александра Гамильтона.
— Ну что ж, — сказал я. — И это было неплохо.
— Конечно, — поддакнул Харви.
Несколько минут мы сидели, погруженные в глубокомысленное молчание.
— Еще стаканчик?
— Давайте, — сказал Харви.
— А вот Кон идет, — сказал я.
Роберт Кон переходил улицу.
— Кретин, — сказал Харви.
Кон подошел к нашему столику.
— Привет, друзья, — сказал он.
— Привет, Роберт, — сказал Харви. — Я только что говорил Джейку, что вы кретин.
— Что это значит?
— Скажите сразу. Не думайте. Что бы вы сделали, если бы могли сделать все, что вам хочется?
Кон задумался.
— Не надо думать. Выкладывайте сразу.
— Не знаю, — сказал Кон. — А зачем это вообще?
— Просто — что бы вы сделали? Первое, что придет в голову. Как бы глупо это ни было.
— Не знаю, — сказал Кон. — Пожалуй, я охотнее всего опять стал бы играть в футбол, теперь, когда у меня есть тренировка.
— Я ошибся, — сказал Харви. — Это не кретинизм. Это просто случай задержанного развития.
— Вы ужасно остроумны, Харви, — сказал Кон. — Вы дождетесь, что кто-нибудь съездит вам по физиономии.
Харви Стоун засмеялся.
— Вы так думаете? Не съездит, не беспокойтесь. Потому что мне на это наплевать. Я не боксер.
— Вряд ли вам было бы наплевать.
— Именно было бы. В этом ваша основная ошибка. Вы плохо соображаете.
— Хватит говорить обо мне.
— Как угодно, — сказал Харви. — Мне наплевать на вас. Вы для меня нуль.
— Довольно, Харви, — сказал я. — Выпейте еще портвейну.
— Нет, — сказал он. — Я пойду куда-нибудь и поем. Еще увидимся, Джейк.
Он встал из-за стола и пошел по улице. Я смотрел, как он пересекает мостовую, маленький, грузный, с неторопливой уверенностью пробираясь между машинами.
— Он всегда ужасно злит меня, — сказал Кон. — Не выношу его.
— А мне он нравится, — сказал я. — Я даже люблю его. Не нужно на него злиться.
— Я знаю, — сказал Кон. — Просто он действует мне на нервы.
— Поработали сегодня?
— Нет. Сегодня не клеилось. Сейчас мне гораздо труднее, чем когда я писал первую книгу. Никак не могу наладиться.
Бодрая уверенность, с какой он ранней весной вернулся из Америки, уже исчезла. Тогда он не сомневался в своем литературном таланте, и его мучила только жажда приключений. Теперь эта уверенность исчезла. Мне кажется, что я как-то не сумел отчетливо обрисовать Роберта Кона. Дело в том, что, пока он не влюбился в Брет, он никогда не говорил ничего такого, что отличало бы его от других людей. Он красиво играл в теннис, был хорошо сложен, ловок, недурно играл в бридж я чем-то неуловимо, напоминал студента. Я ни разу не слышал, чтобы он в большой компании сказал что-нибудь необычное. Он носил рубашки фасона поло — как мы их называли в университете и как их, вероятно, называют и теперь, — но не старался казаться моложе своих лет. Не думаю, чтобы он очень любил франтить. Внешне он сформировался в Принстоне. Внутренне он сложился под влиянием двух женщин, воспитавших его. В нем была милая мальчишеская веселость, которую ни той, ни другой не удалось вытравить из него, и я, вероятно, не сумел этого показать. Например, играя в теннис, он очень любил выигрывать. Ему, должно быть, хотелось выиграть не меньше, чем знаменитой Ленглен. С другой стороны, он не дулся, когда проигрывал. После того как он влюбился в Брет, все его мастерство пошло прахом. Он стал проигрывать таким теннисистам, которые никогда и не мечтали побить его. Но относился он к этому очень мило.
Итак, мы сидели на террасе кафе «Селект», и Харви Стоун только что пересек улицу.
— Поедем в «Клозери де Лила», — сказал я.
— У меня свидание.
— В котором часу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53