ведь преодоление такого желания всегда требует от субъекта
самоотверженности, следовательно, нуждается в самопринуждении, т. е. во
внутреннем принуждении к тому, что делают не очень-то охотно. Но никогда ни
одно существо не может дойти до такой ступени морального убеждения. В самом
деле, так как всякое существо, стало быть, в отношении того, чего оно
требует для полной удовлетворенности своим состоянием, всегда зависимо, то
оно никогда не может быть свободно от желаний и склонностей, которые,
основываясь на физических причинах, сами по себе не согласуются с моральным
законом, имеющим совершенно другие источники; стало быть, по отношению к
ним необходимо, чтобы убеждение его максим основывалось на моральном
принуждении, а не на доброхотной преданности, и на уважении, которое
требует соблюдения закона, хотя бы это делалось и неохотно, а не на любви,
которая не опасается никакого внутреннего противодействия закону, тем не
менее, однако, эту последнюю, а именно чистую любовь к закону (так как
тогда он перестал бы быть велением и моральность, которая субъективно
переходила бы в святость, перестала бы быть добродетелью), необходимо
сделать постоянной, хотя и недосягаемой, целью своих стремлений.
Действительно в том, что мы высоко ценим, но чего (сознавая собственные
слабости) боимся, благоговейный страх благодаря большей легкости
удовлетворять его превращается в привязанность, а уважение - в любовь; по
меньшей мере это было бы осуществлением намерения по отношению к закону,
если бы существо в состоянии было когда-нибудь достигнуть его.
Это рассуждение имеет своей целью не столько разъяснить указанную
евангельскую заповедь, чтобы определить религиозный фанатизм в любви к
богу, сколько точно определить нравственное убеждение непосредственно в
отношении обязанностей перед людьми и воспрепятствовать чисто этическому
фанатизму, заражающему много умов, или, где можно, предотвратить его.
Нравственная ступень, на которой стоит человек (а по нашему мнению, каждое
разумное существо), есть уважение к моральному закону. Убеждение, которое
ему надлежит иметь для соблюдения этого закона, состоит в том, чтобы
соблюдать его из чувства долга, а не из добровольного расположения и во
всяком случае не из непринуждаемого, самостоятельно и охотно
осуществляемого стремления соблюдать его, и моральное состояние человека, в
котором он всякий раз может находиться, есть добродетель, т. е. моральный
образ мыслей в борьбе, а не святость в мнимом обладании полной чистотой
намерений воли. Поощряя к поступкам как благородным, возвышенным и
великодушным, мы только настраиваем умы на моральный фанатизм и усиление
самомнения, когда внушаем им иллюзию, будто это не долг, т. е. уважение к
закону, иго которого (тем не менее легкое - его возлагает на нас сам разум)
они должны хотя бы и неохотно, нести, что служит определяющим основанием их
поступков, и который всегда их смиряет, когда они соблюдают его (повинуются
ему); будто от них ожидают таких поступков не из чувства долга, а как
подлинной заслуги. Не говоря уже о том, что, подражая таким действиям, а
именно из такого принципа, они отнюдь не удовлетворяли бы дух закона,
состоящий в подчиняющемся закону убеждении, а не в законосообразности
поступка (принцип здесь может быть каким угодно), и не говоря о том, что
они усматривают мотивы патологически (в симпатии или в самолюбии), а не
морально (в законе), - они таким образом порождают легкомысленный,
поверхностный и фантастический образ мыслей - им льстит добровольная
благонравность их души, которая не нуждается ни в подбадривании, ни в
обуздываний и которой не нужна даже заповедь; из-за этого они забывают о
своей обязанности, о которой они должны думать больше, чем о заслуге.
Можно, конечно, хвалить поступки других, которые были совершены с большой
самоотверженностью и притом ради долга, как благородные и возвышенные
деяния, но лишь постольку, поскольку имеются следы, дающие возможность
предполагать, что они совершены только из уважения к своему долгу, а не в
душевном порыве. Если хотят кому-то представить их как пример для
подражания, то в качестве побуждения к этому необходимо использовать
уважение к долгу (как единственное подлинное моральное чувство); это
серьезное и святое предписание, которое не позволяет нашему пустому
себялюбию забавляться патологическими побуждениями (поскольку они
аналогичны с моральностью) и хвастаться каким-то заслуженным нами
достоинством. Если только хорошенько поискать, то для всех достойных
похвалы поступков мы найдем закон долга, повелевающий, а не оставляющий на
наше усмотрение то, что могло бы нравиться нашей склонности. Это
единственный способ представления, который морально формирует душу, так как
только ему одному доступны твердые и точно определенные основоположения.
Если фанатизм в самом общем значении слова есть предпринятый согласно
основоположениям переход границ человеческого разума, то этический фанатизм
есть переход границ, устанавливаемых человечеству практическим чистым
разумом: этот разум позволяет искать субъективное определяющее основание
сообразных с долгом поступков, т. е. моральное побуждение к ним, только в
самом законе, а не в чем-нибудь другом, а убеждение, которое тем самым
вносится в максимы, усматривать только в уважении к этому закону, а не в
чем-нибудь другом; стало быть, он предписывает сделать высшим жизненным
принципом всякой моральности в человеке мысль о долге, усмиряющую всякое
высокомерие и всякое пустое самолюбие.
Если это так, то не только сочинители романов и сентиментальные наставники
(хотя они и осуждают сентиментальность), но иногда и философы, даже самые
строгие из них, стоики, вводили этический фанатизм вместо более трезвой, но
более мудрой дисциплины нравов, хотя фанатизм последних был более
героическим, а фанатизм первых - пошлым и томным, и без всякого лицемерия
можно повторить со всей справедливостью моральное учение Евангелия, что
прежде всего чистота морального принципа, а также соответствие его с
ограниченностью конечных существ подчинили все благонравное поведение
человека дисциплине предъявляемого долга, который не дает им предаваться
мечтаниям о воображаемых моральных совершенствах, и поставили в рамки
смирения (т. е. самопознания) как самомнение, так и самолюбие, которые
охотно забывают свои границы.
Долг! Ты возвышенное, великое слово, в тебе нет ничего приятного, что
льстило бы людям, ты требуешь подчинения, хотя, чтобы побудить волю, и не
угрожаешь тем, что внушало бы естественное отвращение в душе и пугало бы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
самоотверженности, следовательно, нуждается в самопринуждении, т. е. во
внутреннем принуждении к тому, что делают не очень-то охотно. Но никогда ни
одно существо не может дойти до такой ступени морального убеждения. В самом
деле, так как всякое существо, стало быть, в отношении того, чего оно
требует для полной удовлетворенности своим состоянием, всегда зависимо, то
оно никогда не может быть свободно от желаний и склонностей, которые,
основываясь на физических причинах, сами по себе не согласуются с моральным
законом, имеющим совершенно другие источники; стало быть, по отношению к
ним необходимо, чтобы убеждение его максим основывалось на моральном
принуждении, а не на доброхотной преданности, и на уважении, которое
требует соблюдения закона, хотя бы это делалось и неохотно, а не на любви,
которая не опасается никакого внутреннего противодействия закону, тем не
менее, однако, эту последнюю, а именно чистую любовь к закону (так как
тогда он перестал бы быть велением и моральность, которая субъективно
переходила бы в святость, перестала бы быть добродетелью), необходимо
сделать постоянной, хотя и недосягаемой, целью своих стремлений.
Действительно в том, что мы высоко ценим, но чего (сознавая собственные
слабости) боимся, благоговейный страх благодаря большей легкости
удовлетворять его превращается в привязанность, а уважение - в любовь; по
меньшей мере это было бы осуществлением намерения по отношению к закону,
если бы существо в состоянии было когда-нибудь достигнуть его.
Это рассуждение имеет своей целью не столько разъяснить указанную
евангельскую заповедь, чтобы определить религиозный фанатизм в любви к
богу, сколько точно определить нравственное убеждение непосредственно в
отношении обязанностей перед людьми и воспрепятствовать чисто этическому
фанатизму, заражающему много умов, или, где можно, предотвратить его.
Нравственная ступень, на которой стоит человек (а по нашему мнению, каждое
разумное существо), есть уважение к моральному закону. Убеждение, которое
ему надлежит иметь для соблюдения этого закона, состоит в том, чтобы
соблюдать его из чувства долга, а не из добровольного расположения и во
всяком случае не из непринуждаемого, самостоятельно и охотно
осуществляемого стремления соблюдать его, и моральное состояние человека, в
котором он всякий раз может находиться, есть добродетель, т. е. моральный
образ мыслей в борьбе, а не святость в мнимом обладании полной чистотой
намерений воли. Поощряя к поступкам как благородным, возвышенным и
великодушным, мы только настраиваем умы на моральный фанатизм и усиление
самомнения, когда внушаем им иллюзию, будто это не долг, т. е. уважение к
закону, иго которого (тем не менее легкое - его возлагает на нас сам разум)
они должны хотя бы и неохотно, нести, что служит определяющим основанием их
поступков, и который всегда их смиряет, когда они соблюдают его (повинуются
ему); будто от них ожидают таких поступков не из чувства долга, а как
подлинной заслуги. Не говоря уже о том, что, подражая таким действиям, а
именно из такого принципа, они отнюдь не удовлетворяли бы дух закона,
состоящий в подчиняющемся закону убеждении, а не в законосообразности
поступка (принцип здесь может быть каким угодно), и не говоря о том, что
они усматривают мотивы патологически (в симпатии или в самолюбии), а не
морально (в законе), - они таким образом порождают легкомысленный,
поверхностный и фантастический образ мыслей - им льстит добровольная
благонравность их души, которая не нуждается ни в подбадривании, ни в
обуздываний и которой не нужна даже заповедь; из-за этого они забывают о
своей обязанности, о которой они должны думать больше, чем о заслуге.
Можно, конечно, хвалить поступки других, которые были совершены с большой
самоотверженностью и притом ради долга, как благородные и возвышенные
деяния, но лишь постольку, поскольку имеются следы, дающие возможность
предполагать, что они совершены только из уважения к своему долгу, а не в
душевном порыве. Если хотят кому-то представить их как пример для
подражания, то в качестве побуждения к этому необходимо использовать
уважение к долгу (как единственное подлинное моральное чувство); это
серьезное и святое предписание, которое не позволяет нашему пустому
себялюбию забавляться патологическими побуждениями (поскольку они
аналогичны с моральностью) и хвастаться каким-то заслуженным нами
достоинством. Если только хорошенько поискать, то для всех достойных
похвалы поступков мы найдем закон долга, повелевающий, а не оставляющий на
наше усмотрение то, что могло бы нравиться нашей склонности. Это
единственный способ представления, который морально формирует душу, так как
только ему одному доступны твердые и точно определенные основоположения.
Если фанатизм в самом общем значении слова есть предпринятый согласно
основоположениям переход границ человеческого разума, то этический фанатизм
есть переход границ, устанавливаемых человечеству практическим чистым
разумом: этот разум позволяет искать субъективное определяющее основание
сообразных с долгом поступков, т. е. моральное побуждение к ним, только в
самом законе, а не в чем-нибудь другом, а убеждение, которое тем самым
вносится в максимы, усматривать только в уважении к этому закону, а не в
чем-нибудь другом; стало быть, он предписывает сделать высшим жизненным
принципом всякой моральности в человеке мысль о долге, усмиряющую всякое
высокомерие и всякое пустое самолюбие.
Если это так, то не только сочинители романов и сентиментальные наставники
(хотя они и осуждают сентиментальность), но иногда и философы, даже самые
строгие из них, стоики, вводили этический фанатизм вместо более трезвой, но
более мудрой дисциплины нравов, хотя фанатизм последних был более
героическим, а фанатизм первых - пошлым и томным, и без всякого лицемерия
можно повторить со всей справедливостью моральное учение Евангелия, что
прежде всего чистота морального принципа, а также соответствие его с
ограниченностью конечных существ подчинили все благонравное поведение
человека дисциплине предъявляемого долга, который не дает им предаваться
мечтаниям о воображаемых моральных совершенствах, и поставили в рамки
смирения (т. е. самопознания) как самомнение, так и самолюбие, которые
охотно забывают свои границы.
Долг! Ты возвышенное, великое слово, в тебе нет ничего приятного, что
льстило бы людям, ты требуешь подчинения, хотя, чтобы побудить волю, и не
угрожаешь тем, что внушало бы естественное отвращение в душе и пугало бы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58