В самом деле, закон чистой свободной воли полагает
эту волю совершенно в другой сфере, чем эмпирическая сфера, и
необходимость, которую он выражает, так как она не должна быть естественной
необходимостью, может, следовательно, состоять только в формальных условиях
возможности закона вообще. Всякая материя практических правил всегда
основывается на субъективных условиях, которые не придают ей никакой
всеобщности для разумных существ, кроме обусловленной (в случае если я
желаю того или другого, как я должен тогда поступать, чтобы сделать это
действительным), и во всех этих правилах главное - принцип личного счастья.
Бесспорно, конечно, что всякое ведение должно иметь и предмет, стало быть
материю; но эта материя не есть еще поэтому определяющее основание и
условие максимы; если бы это было так, то максима не могла бы быть выражена
во всеобщей законодательной форме, так как тоща определяющей причиной
произвольного выбора было бы ожидание существования предмета и в основу
воления следовало бы полагать зависимость способности желания от
существования какой-нибудь вещи, а эту зависимость можно искать только в
эмпирических условиях, и поэтому она никогда не может служить основанием
для необходимого и всеобщего правила. Так, счастье чужих существ могло бы
быть объектом воли разумного существа. Но если бы это счастье было
определяющим основанием максимы, то следовало бы предположить, что в
благополучии других мы находим не только естественное удовольствие, но Ѕ
потребность, как к тому приводит у людей симпатия (sympathetische
Sinnesart). Но такой потребности я не могу предполагать у каждого разумного
существа (у бога ее вовсе нет). Следовательно, хотя материя максимы и может
оставаться, но она не должна быть ее условием, иначе такая максима не
годится для закона. Следовательно, одна лишь форма закона, который
ограничивает материно, вместе с тем должна быть и основой для того, чтобы
Присовокупить эту материю к воле, но не предполагать ее. Материей,
например, будет мое личное счастье. Если я счастье признаю за каждым (как
это и на самом деле я могу сделать для конечного существа), оно тогда может
стать объективным практическим законом, когда я включаю в него и счастье
других. Следовательно, закон, предписывающий содействовать счастью других,
возникает не из предположения, что это есть объект для произвольного выбора
каждого, а только из того, что форма всеобщности, которой требует разум как
условия для того, чтобы максиме себялюбия придать объективную значимость
закона, становится определяющим основанием воли; следовательно, объект
(счастье других) не был определяющим основанием чистой воли; исключительно
лишь формой закона я ограничиваю свою максиму, основанную на склонности,
чтобы придать ей всеобщность закона и таким образом сообразовать ее с
чистым практическим разумам; лишь из этого ограничения, а не из прибавления
какой-либо внешней побудительной причины и могло возникнуть понятие
обязательности - распространить максиму моего себялюбия и на счастье
других.
Примечание II
Будет прямой противоположностью принципу нравственности, если определяющим
основанием воли сделают принцип личного счастья, к которому, как я показал
выше, надо причислить вообще все, что полагает определяющее основание,
которое должно служить законом, в чем-нибудь ином, а не в законодательной
форме максимы. Это противоречие, однако, не только логическое в отличие от
противоречия между эмпирически обусловленными правилами, которые кое-кто
хотел возвести в степень необходимых принципов познания, но и практическое,
и, если бы голос разума по отношению к воле не был столь четким, столь
незаглушимым и столь внятным даже для самого простого человека, оно могло
бы совершенно погубить нравственность; так что оно может сохраняться только
в сбивающих с толку спекуляциях школ, которые достаточно дерзки, чтобы не
внимать этому небесному голосу, лишь бы сохранить теорию, над которой не
надо ломать себе голову.
Если вообще любимый тобой близкий друг вздумает оправдываться перед тобой
по поводу данного им ложного показания, ссылаясь прежде всего на священный,
по его словам, долг личного счастья, а затем перечислять выгоды, какие он
благодаря этому получил, и будет хвалиться, что поступил умно,
позаботившись обезопасить себя от всех улик, даже со стороны тебя, которому
он открывает эту тайну только для того, чтобы он в любое время мог отрицать
это, а потом с полной серьезностью станет утверждать, будто он исполнил
истинный долг человека, - то ты или рассмеешься ему в лицо, или с
отвращением отвернешься от него, хотя бы ты решительно ничего не мог
возразить против таких действий, когда кто-то строил свои основоположения
только на собственной выгоде. Или предположите, что вам рекомендуют
человека в качестве эконома, на которого вы можете слепо положиться во всех
своих делах; чтобы внушить к нему доверие, станут вам превозносить его как
умного человека, который прекрасно понимает свои интересы, а также как
человека неутомимо деятельного, который не оставит неиспользованным для
этого ни одного удобного случая; наконец, чтобы не было никаких опасений
насчет грубого своекорыстия с его стороны, станут хвалить его, что он
человек очень тонкий, что ищет для себя удовольствия не в накоплении денег
или грубой роскоши, а в расширении своих знаний, в избранном и образованном
обществе, даже в благотворении нуждающимся, но что он, впрочем, не особенно
разборчив в средствах (а ведь эти средства достойны или недостойны в
зависимости от цели), и чужие деньги, и чужое добро, лишь бы никто не узнал
или не мешал, для него так же хороши, как и его собственные. В таком случае
вы подумаете, что тот, кто рекомендует вам этого человека, или подтрунивает
над вами, или выжил из ума. - Границы между нравственностью и себялюбием
столько четко и резко проведены, что даже самый простой глаз не ошибется и
определит, к чему относится то или другое. Следующие немногие замечания
могут, правда, при столько очевидной истине показаться излишними, но все же
они служат по крайней мере для того, чтобы сделать несколько более
отчетливым суждение обыденного человеческого разума.
Принцип счастья хотя и может давать максимы, но не такие, которые годились
бы для закона воли, даже если мы делаем своим объектом всеобщее счастье.
Действительно, так как познание этого счастья основывается на одних только
данных опыта, так как любое суждение об этом в очень большой степени
зависит у каждого от его мнения, которое к тому же весьма непостоянно, то
можно, конечно, дать общие (generelle), но вовсе не универсальные правила,
т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
эту волю совершенно в другой сфере, чем эмпирическая сфера, и
необходимость, которую он выражает, так как она не должна быть естественной
необходимостью, может, следовательно, состоять только в формальных условиях
возможности закона вообще. Всякая материя практических правил всегда
основывается на субъективных условиях, которые не придают ей никакой
всеобщности для разумных существ, кроме обусловленной (в случае если я
желаю того или другого, как я должен тогда поступать, чтобы сделать это
действительным), и во всех этих правилах главное - принцип личного счастья.
Бесспорно, конечно, что всякое ведение должно иметь и предмет, стало быть
материю; но эта материя не есть еще поэтому определяющее основание и
условие максимы; если бы это было так, то максима не могла бы быть выражена
во всеобщей законодательной форме, так как тоща определяющей причиной
произвольного выбора было бы ожидание существования предмета и в основу
воления следовало бы полагать зависимость способности желания от
существования какой-нибудь вещи, а эту зависимость можно искать только в
эмпирических условиях, и поэтому она никогда не может служить основанием
для необходимого и всеобщего правила. Так, счастье чужих существ могло бы
быть объектом воли разумного существа. Но если бы это счастье было
определяющим основанием максимы, то следовало бы предположить, что в
благополучии других мы находим не только естественное удовольствие, но Ѕ
потребность, как к тому приводит у людей симпатия (sympathetische
Sinnesart). Но такой потребности я не могу предполагать у каждого разумного
существа (у бога ее вовсе нет). Следовательно, хотя материя максимы и может
оставаться, но она не должна быть ее условием, иначе такая максима не
годится для закона. Следовательно, одна лишь форма закона, который
ограничивает материно, вместе с тем должна быть и основой для того, чтобы
Присовокупить эту материю к воле, но не предполагать ее. Материей,
например, будет мое личное счастье. Если я счастье признаю за каждым (как
это и на самом деле я могу сделать для конечного существа), оно тогда может
стать объективным практическим законом, когда я включаю в него и счастье
других. Следовательно, закон, предписывающий содействовать счастью других,
возникает не из предположения, что это есть объект для произвольного выбора
каждого, а только из того, что форма всеобщности, которой требует разум как
условия для того, чтобы максиме себялюбия придать объективную значимость
закона, становится определяющим основанием воли; следовательно, объект
(счастье других) не был определяющим основанием чистой воли; исключительно
лишь формой закона я ограничиваю свою максиму, основанную на склонности,
чтобы придать ей всеобщность закона и таким образом сообразовать ее с
чистым практическим разумам; лишь из этого ограничения, а не из прибавления
какой-либо внешней побудительной причины и могло возникнуть понятие
обязательности - распространить максиму моего себялюбия и на счастье
других.
Примечание II
Будет прямой противоположностью принципу нравственности, если определяющим
основанием воли сделают принцип личного счастья, к которому, как я показал
выше, надо причислить вообще все, что полагает определяющее основание,
которое должно служить законом, в чем-нибудь ином, а не в законодательной
форме максимы. Это противоречие, однако, не только логическое в отличие от
противоречия между эмпирически обусловленными правилами, которые кое-кто
хотел возвести в степень необходимых принципов познания, но и практическое,
и, если бы голос разума по отношению к воле не был столь четким, столь
незаглушимым и столь внятным даже для самого простого человека, оно могло
бы совершенно погубить нравственность; так что оно может сохраняться только
в сбивающих с толку спекуляциях школ, которые достаточно дерзки, чтобы не
внимать этому небесному голосу, лишь бы сохранить теорию, над которой не
надо ломать себе голову.
Если вообще любимый тобой близкий друг вздумает оправдываться перед тобой
по поводу данного им ложного показания, ссылаясь прежде всего на священный,
по его словам, долг личного счастья, а затем перечислять выгоды, какие он
благодаря этому получил, и будет хвалиться, что поступил умно,
позаботившись обезопасить себя от всех улик, даже со стороны тебя, которому
он открывает эту тайну только для того, чтобы он в любое время мог отрицать
это, а потом с полной серьезностью станет утверждать, будто он исполнил
истинный долг человека, - то ты или рассмеешься ему в лицо, или с
отвращением отвернешься от него, хотя бы ты решительно ничего не мог
возразить против таких действий, когда кто-то строил свои основоположения
только на собственной выгоде. Или предположите, что вам рекомендуют
человека в качестве эконома, на которого вы можете слепо положиться во всех
своих делах; чтобы внушить к нему доверие, станут вам превозносить его как
умного человека, который прекрасно понимает свои интересы, а также как
человека неутомимо деятельного, который не оставит неиспользованным для
этого ни одного удобного случая; наконец, чтобы не было никаких опасений
насчет грубого своекорыстия с его стороны, станут хвалить его, что он
человек очень тонкий, что ищет для себя удовольствия не в накоплении денег
или грубой роскоши, а в расширении своих знаний, в избранном и образованном
обществе, даже в благотворении нуждающимся, но что он, впрочем, не особенно
разборчив в средствах (а ведь эти средства достойны или недостойны в
зависимости от цели), и чужие деньги, и чужое добро, лишь бы никто не узнал
или не мешал, для него так же хороши, как и его собственные. В таком случае
вы подумаете, что тот, кто рекомендует вам этого человека, или подтрунивает
над вами, или выжил из ума. - Границы между нравственностью и себялюбием
столько четко и резко проведены, что даже самый простой глаз не ошибется и
определит, к чему относится то или другое. Следующие немногие замечания
могут, правда, при столько очевидной истине показаться излишними, но все же
они служат по крайней мере для того, чтобы сделать несколько более
отчетливым суждение обыденного человеческого разума.
Принцип счастья хотя и может давать максимы, но не такие, которые годились
бы для закона воли, даже если мы делаем своим объектом всеобщее счастье.
Действительно, так как познание этого счастья основывается на одних только
данных опыта, так как любое суждение об этом в очень большой степени
зависит у каждого от его мнения, которое к тому же весьма непостоянно, то
можно, конечно, дать общие (generelle), но вовсе не универсальные правила,
т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58