маковка сосны, раскачиваясь, чертит серые облака.
– Бойся! – кричит Виктор.
Маковка сосны замирает. С земли это выжидательное мгновение кажется долгим, но треск усиливается, смачно и хрустко рвутся волокна, дерево поворачивается вокруг себя, и тогда вершина чертит на облаках стремительную, пологую дугу.
Земля дрожит и стонет.
Если отойти в сторону и прислушаться к звукам лесосеки, ухо уловит ритм, систему в кажущемся хаосе. Если слушать долго рабочий шум, может показаться, что по лесосеке идет медлительный, ленивый великан: сделает шаг – постоит, подумает; поставит ногу, снова шагнет. И каждый его шаг сотрясает землю. А перед тем, как шагнуть, великан честно предупреждает обитателей тайги:
– Бойся!
В одиннадцать часов на лесосеку приходит Изюмин. Появляется он внезапно, точно по волшебству возникает из сосен. Механик в шуршащем брезентовом плаще, капюшон откинут.
– Отдыхается? – спрашивает он ребят, которые сидят на стволе дерева.
– Ничего! Спасибо! – оживленно отвечают они и повертываются к механику, улыбаются, ждут дальнейших слов. Валентин Семенович усаживается рядом, достает дорогую папиросу, протягивает портсигар Борису, зная, что он откажется. И когда Борис презрительно отворачивается от папирос, серьезно говорит:
– Понимаю, понимаю! В здоровом теле – здоровый дух!
Механик играет серьезностью сдвинутых бровей, осуждающе поджатых губ, строжает взглядом.
– Табак – яд! Известно ли вам, ученые мужи, что никотин из пяти папирос способен убить лошадь?
– Известно!
– Сколь велика ваша ученость! – притворно удивляется Изюмин.
Механик умеет придавать своему лицу нужное выражение – оно послушно ему, тренированное и мускулистое. Особенно выразителен у Изюмина рот – длинный, яркий, с необычно подвижной верхней губой. Она словно живет отдельно на красивом лице механика. Брови у него густые и черные, а волосы светлые.
– Да!.. – сочувственно говорит механик. – Это печально, но факт – приходится некоторым людям вместо науки заниматься презренной прозой! Например, валить лес!
– То есть нам? – смешливо тычет пальцем себя в грудь Борис.
– Совершенно справедливо изволили заметить: именно вам! – печалится Изюмин, сильно затягиваясь папиросой. Он выпускает дым струйкой, потом колечком, затем зигзагом и с тщеславным видом специалиста смотрит на то, как в воздухе плывут красивые фигуры. Кажется, что в этот миг для него нет ничего интереснее завитков дыма. Но он, видимо, не забывает сказанного, потому что немного погодя продолжает: – Наука вступает в противоречие с интересами производства. Любопытно!
Затронутый с философским вздохом вопрос интересен и ребятам – они переглядываются, пожимают плечами.
– Поконкретней нельзя? – в тон механику спрашивает Борис.
– Можно! – вздыхает Изюмин. – Можно и поконкретнее!.. Обдумывая ваше житие в Глухой Мяте, я прихожу к выводу, что вы не очень спешите положить свои животы на алтарь. Прямо скажу, не очень! – И он многозначительно поднимает руку с дорогой папиросой, театрально взмахивает ею, как будто в пальцах зажата не папироса, а меч. – Вот потому и заключаю о вопиющем противоречии науки и производства.
И он склоняет голову набок с видом любителя музыки на симфоническом концерте.
– Вы хотите сказать, что мы больше заинтересованы в подготовке к экзаменам, чем в работе?
Механик решительным жестом выбрасывает вперед ладони, старается выразить гневный протест, и ему удается это: парни, увидев его позу, расширенные негодованием глаза, возмущенный взлет черных бровей, не выдерживают – смеются. А он возмущенно говорит:
– Не кощунствуйте, Виктор! Ничего подобного я не утверждал. Наоборот, я всегда подчеркиваю, что вы выполняете и значительно перевыполняете нормы выработки… – заключает он таким тоном, что не понять – шутит или действительно хвалит парней. Переход от шутки к серьезности, к налитому значительностью молчанию знаком ребятам – Изюмин так делает часто. Вот шутит он, посмеивается, фиглярничает, и вдруг – другой человек перед ними! И этот человек много старше первого. Когда механик шутит, ему можно дать лет тридцать, когда серьезен – все сорок.
– Ну ладно! – говорит Изюмин. – Делу время, потехе час! Пойду!
Он щелчком забрасывает папиросу, поднимается и уж было уходит, как вдруг вспоминает что-то и хлопает себя по лбу:
– Совсем запамятовал! Краешком уха слышал сегодня, что бригадир в связи с приходом в его владения весны вынашивает план перехода то ли на десяти-, то ли на двенадцатичасовой рабочий день. Точно не помню… Что вы скажете по этому поводу?
Они переглядываются, а механик настороженно следит за парнями. Видимо, он что-то улавливает в их переглядывании, что-то понимает, потому что успокаивающе машет рукой:
– В обморок можно не падать! Вопрос еще не решен! Он, наверное, будет дебатироваться в том случае, если победное шествие весны продолжится… Работайте, умножайте!
Механик скрывается в сосняке.
– Интересная новость… – раздумчиво говорит Виктор, пощипывая пушок на верхней губе. – Впрочем, посмотрим!
– Правильно! Время покажет! – отвечает Борис, и они расходятся по рабочим местам…
3
За двадцать минут до обеда Михаил Силантьев просит Петра Удочкина: «Пореви сучкорезкой, я в одно местечко сбегаю!» – и, получив согласие, торопливо снимает брезентовый фартук.
«Чего это он?» – раздумывает Удочкин, включая инструмент. Услышав разговор, отрывается от пилы бригадир Семенов, смотрит на торопящегося Силантьева, хочет что-то сказать, но не успевает – Силантьев спрыгивает с эстакады и скрывается.
Петр провожает его взглядом, не замечая, что сучкорезка дико заливается на холостом ходу.
– Выключи! – точно издалека доносится до него голос бригадира, и Петр приходит в себя. Наклоняясь к свежему хлысту, думает: «К Дарье побежал!» Потом Петр тщательно срезает толстый сук, заравнивает место, любуется на работу и нагибается к другому сучку. «К Дарье побежал! – продолжает размышлять он. – Что он, интересно, задумал?» Длинное, большегубое лицо Петра задумчиво. Он лезет в карман пиджака, достает перевитый березовый корень… Силантьев, напыжившись, глядит на него, словно говорит: «Хорошие попадались бабенки! Я им спуску не давал!»
– Обидит он Дарью! – шепотом произносит Удочкин, бросает сучкорезку и перешагивает через хлыст, чтобы спуститься с эстакады. Но он не успевает сделать этого.
– Ты куда? – останавливает Удочкина бригадир.
– Сейчас вернусь, Григорий Григорьевич!
– Вы что, товарищи! Это демонстрация? Пятнадцать минут до обеда, а вы разбегаетесь! Вернись на место, Петр! – сердится Семенов.
Удочкин возвращается к сучкорезке.
«Ведь обидит Михаил Дарью!» – уверенно думает он, ворочая тяжелым инструментом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Бойся! – кричит Виктор.
Маковка сосны замирает. С земли это выжидательное мгновение кажется долгим, но треск усиливается, смачно и хрустко рвутся волокна, дерево поворачивается вокруг себя, и тогда вершина чертит на облаках стремительную, пологую дугу.
Земля дрожит и стонет.
Если отойти в сторону и прислушаться к звукам лесосеки, ухо уловит ритм, систему в кажущемся хаосе. Если слушать долго рабочий шум, может показаться, что по лесосеке идет медлительный, ленивый великан: сделает шаг – постоит, подумает; поставит ногу, снова шагнет. И каждый его шаг сотрясает землю. А перед тем, как шагнуть, великан честно предупреждает обитателей тайги:
– Бойся!
В одиннадцать часов на лесосеку приходит Изюмин. Появляется он внезапно, точно по волшебству возникает из сосен. Механик в шуршащем брезентовом плаще, капюшон откинут.
– Отдыхается? – спрашивает он ребят, которые сидят на стволе дерева.
– Ничего! Спасибо! – оживленно отвечают они и повертываются к механику, улыбаются, ждут дальнейших слов. Валентин Семенович усаживается рядом, достает дорогую папиросу, протягивает портсигар Борису, зная, что он откажется. И когда Борис презрительно отворачивается от папирос, серьезно говорит:
– Понимаю, понимаю! В здоровом теле – здоровый дух!
Механик играет серьезностью сдвинутых бровей, осуждающе поджатых губ, строжает взглядом.
– Табак – яд! Известно ли вам, ученые мужи, что никотин из пяти папирос способен убить лошадь?
– Известно!
– Сколь велика ваша ученость! – притворно удивляется Изюмин.
Механик умеет придавать своему лицу нужное выражение – оно послушно ему, тренированное и мускулистое. Особенно выразителен у Изюмина рот – длинный, яркий, с необычно подвижной верхней губой. Она словно живет отдельно на красивом лице механика. Брови у него густые и черные, а волосы светлые.
– Да!.. – сочувственно говорит механик. – Это печально, но факт – приходится некоторым людям вместо науки заниматься презренной прозой! Например, валить лес!
– То есть нам? – смешливо тычет пальцем себя в грудь Борис.
– Совершенно справедливо изволили заметить: именно вам! – печалится Изюмин, сильно затягиваясь папиросой. Он выпускает дым струйкой, потом колечком, затем зигзагом и с тщеславным видом специалиста смотрит на то, как в воздухе плывут красивые фигуры. Кажется, что в этот миг для него нет ничего интереснее завитков дыма. Но он, видимо, не забывает сказанного, потому что немного погодя продолжает: – Наука вступает в противоречие с интересами производства. Любопытно!
Затронутый с философским вздохом вопрос интересен и ребятам – они переглядываются, пожимают плечами.
– Поконкретней нельзя? – в тон механику спрашивает Борис.
– Можно! – вздыхает Изюмин. – Можно и поконкретнее!.. Обдумывая ваше житие в Глухой Мяте, я прихожу к выводу, что вы не очень спешите положить свои животы на алтарь. Прямо скажу, не очень! – И он многозначительно поднимает руку с дорогой папиросой, театрально взмахивает ею, как будто в пальцах зажата не папироса, а меч. – Вот потому и заключаю о вопиющем противоречии науки и производства.
И он склоняет голову набок с видом любителя музыки на симфоническом концерте.
– Вы хотите сказать, что мы больше заинтересованы в подготовке к экзаменам, чем в работе?
Механик решительным жестом выбрасывает вперед ладони, старается выразить гневный протест, и ему удается это: парни, увидев его позу, расширенные негодованием глаза, возмущенный взлет черных бровей, не выдерживают – смеются. А он возмущенно говорит:
– Не кощунствуйте, Виктор! Ничего подобного я не утверждал. Наоборот, я всегда подчеркиваю, что вы выполняете и значительно перевыполняете нормы выработки… – заключает он таким тоном, что не понять – шутит или действительно хвалит парней. Переход от шутки к серьезности, к налитому значительностью молчанию знаком ребятам – Изюмин так делает часто. Вот шутит он, посмеивается, фиглярничает, и вдруг – другой человек перед ними! И этот человек много старше первого. Когда механик шутит, ему можно дать лет тридцать, когда серьезен – все сорок.
– Ну ладно! – говорит Изюмин. – Делу время, потехе час! Пойду!
Он щелчком забрасывает папиросу, поднимается и уж было уходит, как вдруг вспоминает что-то и хлопает себя по лбу:
– Совсем запамятовал! Краешком уха слышал сегодня, что бригадир в связи с приходом в его владения весны вынашивает план перехода то ли на десяти-, то ли на двенадцатичасовой рабочий день. Точно не помню… Что вы скажете по этому поводу?
Они переглядываются, а механик настороженно следит за парнями. Видимо, он что-то улавливает в их переглядывании, что-то понимает, потому что успокаивающе машет рукой:
– В обморок можно не падать! Вопрос еще не решен! Он, наверное, будет дебатироваться в том случае, если победное шествие весны продолжится… Работайте, умножайте!
Механик скрывается в сосняке.
– Интересная новость… – раздумчиво говорит Виктор, пощипывая пушок на верхней губе. – Впрочем, посмотрим!
– Правильно! Время покажет! – отвечает Борис, и они расходятся по рабочим местам…
3
За двадцать минут до обеда Михаил Силантьев просит Петра Удочкина: «Пореви сучкорезкой, я в одно местечко сбегаю!» – и, получив согласие, торопливо снимает брезентовый фартук.
«Чего это он?» – раздумывает Удочкин, включая инструмент. Услышав разговор, отрывается от пилы бригадир Семенов, смотрит на торопящегося Силантьева, хочет что-то сказать, но не успевает – Силантьев спрыгивает с эстакады и скрывается.
Петр провожает его взглядом, не замечая, что сучкорезка дико заливается на холостом ходу.
– Выключи! – точно издалека доносится до него голос бригадира, и Петр приходит в себя. Наклоняясь к свежему хлысту, думает: «К Дарье побежал!» Потом Петр тщательно срезает толстый сук, заравнивает место, любуется на работу и нагибается к другому сучку. «К Дарье побежал! – продолжает размышлять он. – Что он, интересно, задумал?» Длинное, большегубое лицо Петра задумчиво. Он лезет в карман пиджака, достает перевитый березовый корень… Силантьев, напыжившись, глядит на него, словно говорит: «Хорошие попадались бабенки! Я им спуску не давал!»
– Обидит он Дарью! – шепотом произносит Удочкин, бросает сучкорезку и перешагивает через хлыст, чтобы спуститься с эстакады. Но он не успевает сделать этого.
– Ты куда? – останавливает Удочкина бригадир.
– Сейчас вернусь, Григорий Григорьевич!
– Вы что, товарищи! Это демонстрация? Пятнадцать минут до обеда, а вы разбегаетесь! Вернись на место, Петр! – сердится Семенов.
Удочкин возвращается к сучкорезке.
«Ведь обидит Михаил Дарью!» – уверенно думает он, ворочая тяжелым инструментом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57