Коварна тайга – захмелевшего человека того и гляди окровенит острым суком, схватит за ноги болотным засосом, а хуже того – перебьет позвоночник сосной. Не любит тайга водки! Поэтому и подозрительны лесозаготовители к человеку, перемешавшему сосновый запах тайги с сивушным запахом. Тверд закон у коренных, бывалых лесорубов: вон из тайги пьяный, чтобы не было страшного, а коли перехватил вчера, сглупил по неразумению – получай прогул! В нерабочее время пьяный не редкость, никаких особых чувств у лесозаготовителей, кроме любопытства – где это набрались да много ли хватили! – не вызывает.
– Чего молчите? – покачивается Федор у стола. – Разговаривать не желаете?.. А? Не желаете, да?
Молчат товарищи, приглядываются к Федору, определяют наметанным глазом, насколько он пьян. Михаил Силантьев по-собачьи поводит носом, принюхивается и определяет:
– Он водку в электростанции прятал! Ловкач! Артист! – И в голосе звучит зависть и удивление.
Бригадир скрывается в тени, Георгий Раков невозмутимо щурится, а Виктор и Борис – ноль внимания!
– Учитесь! Занимаетесь! – находит занятых парней пьяный глаз Федора – второй намертво прищурен. – Профессора! Преподаватели!
Парни спокойно встают, переглядываются, захватив по кипе учебников, неторопливо уходят в соседнюю комнату.
– Вот! – открывая второй глаз, с изумлением восклицает Федор. – Ты посмотри на них! Замыслили из себя людей! – Но, пьяный, он быстро забывает о парнях, шлепается на табуретку рядом с Силантьевым. – Мишка, здорово!.. Ты чего с нами не пил?
– А ты звал? – сердито вздергивает нос Силантьев. – Ты Изюмина пригласил…
– Правильно! Иди ты к черту, Мишка!
– Сам иди! – отругивается Силантьев, по видно, что он обижен не тем, что Федор обругал его, а тем, что не пригласил на выпивку. От механика, сидящего в тени, Силантьев демонстративно отворачивается.
Бригадир Семенов молчит. Чувство одиночества перед пьяным, распоясавшимся Федором испытывает он. Когда Титов, покачиваясь, вошел в комнату, спугнул уютную, дружелюбную тишину, на миг показалось бригадиру, что раздастся чей-то возмущенный голос, кто-то вскочит навстречу, остановит Федора гневным криком, жестом. Думалось бригадиру, что бурю негодования вызовет пьяный Федор у лесозаготовителей. Но ничего не случилось!.. Никита Федорович помаргивает ресничками, щурится, напускает на бородатое лицо выражение значительности, умудренности.
– Ты, Федор, перебрал! – замечает он. – Тут ведь такое дело, как говорится, немного не рассчитал, хватил лишнего – и готово! Шел бы ты спать, Федор!
– Никите Федоровичу, папаше, привет!
Спокоен, хранит обычную невозмутимость Раков.
– Набрался, как свинья! – после внимательного изучения Федоровой физиономии и неверных движений презрительно заключает он.
Титов глухо хохочет:
– Ты смотри, нет, ты смотри! Гошка заговорил! – Затем фамильярно, дружески наклоняется к Ракову, берет за пуговицу: – Слушай, Гошка, знаешь, кто я перед тобой?.. Раб! Понял, раб! А раз раб, то хочешь – ударь меня по морде! Ударь!
– Пошел к дьяволу.
– Правильно! Гони! Я кто – кирюха!
Один глаз Федора опять прищурен, чтобы не двоилось. Федор натыкается на стену, скользит по ней и вдруг трезвеет.
– Ага! Боевой листок! Замечательно!
Федор подходит к стене, широко раскинув руки, упирается ими по обе стороны от листка.
– Я… Федька… Похож… Здорово похож!
Федор снимает руки со стены, поворачивается как-то боком и замирает – on пытается рассчитать движения, чтобы сорвать боевой листок, и всем понятно это; он немного отклоняется назад, зрячим глазом находит край листа, нацеливается на него, но, прежде чем сделать движение к стенке, оборачивается к бригадиру:
– А я сейчас его сорву! Слышишь, бригадир, сорву… Возьму и сорву!
Петр Удочкин зажмуривается. Ему страшно. В памяти возникает далекое, школьное воспоминание – товарищ Петра вот так же сорвал классную стенную газету, в которой Петр нарисовал его. Последующее в памяти Удочкипа было ужасным. Товарища обсуждали на собрании, водили к директору, за четверть по поведению поставили двойку, а на школьной линейке вывели из строя. Петр боязливо открывает глаза в тот момент, когда Титов делает стремительное движение к стенке.
– Не надо! – вскрикивает Удочкин.
Петр, видимо, не замечает, что одновременно с движением Федора к стене механик Изюмин вскакивает с места, прыжкам преодолевает расстояние от печи до Титова и на лету хватает руку Федора. Тот теряет равновесие, поворачивается лицом к механику.
– Э, голубчик, это не положено! – улыбаясь прямо в лицо Федора, говорит Изюмин.
Петр Удочкин во все глаза смотрит на Изюмина и не может оторваться – красив он, притягателен до того, что становится сладко, томительно, и он не замечает, как его собственное лицо повторяет выражение лица механика: так же круто изгибается левая бровь, глубокая складка залегает на лбу, и все это покрыто ослепительной, немного искусственной улыбкой. Лицо Петра, как в зеркале, повторяет лицо механика.
– Боевые листки срывать нельзя! – терпеливо, как маленькому ребенку, поясняет Изюмин Федору. – Тебе надо ложиться спать!
Внимательно разглядывает механика бригадир Семенов, и ему вдруг кажется, что где-то он встречал этого человека. Где-то видел Григорий его ясные глаза, короткую верхнюю губу. Где-то видел. Но где – вспомнить не может…
– Спи, Федор! – настаивает механик.
Титов делает сладкое, умильное лицо, обнимает Изюмина с пьяной порывистостью:
– Ты мне друг? Друг!.. Дай я тебя, Валя, поцелую! – и действительно целует.
Механик смеется, разводит руками, точно восклицает: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Затем за руку ведет Федора к матрасу, усаживает, командует:
– Снимай сапоги… Теперь рубаху!.. Вот и хорошо! Спи! – Он отвертывается от Федора, достает из кармана платок и быстро вытирает то место, куда поцеловал Федор. Затем возвращается к печке. Он проходит мимо людей – высокий, подтянутый, стройный, и Никита Федорович уважительно говорит:
– Вот, как говорится, человек тоже выпил, а не пьяный… Уметь надо выпить, как и в любом деле!..
Бригадир Семенов сидит неподвижно. Он о чем-то думает.
6
Как звенья тракторной гусеницы, похожи друг на друга рабочие дни в Глухой Мяте. И точно так же, как гусеница на катки, плавно наматывается время на чередование дня и ночи. Расчерчен на клетки часов, разделен на две половинки рабочий день. В восемь часов начало, затем обед, два перекура по полчаса – и все. Плавно, неторопко течет гусеница времени, оставляя высокие штабеля на берегу Коло-Юла, прореживая густой сосняк.
Похожи рабочие дни в Глухой Мяте, словно близнецы, но есть и различие. Оно – в людях, которые бывают то веселые, то грустные, то энергичные, то отчего-то расслабленно-ленивые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Чего молчите? – покачивается Федор у стола. – Разговаривать не желаете?.. А? Не желаете, да?
Молчат товарищи, приглядываются к Федору, определяют наметанным глазом, насколько он пьян. Михаил Силантьев по-собачьи поводит носом, принюхивается и определяет:
– Он водку в электростанции прятал! Ловкач! Артист! – И в голосе звучит зависть и удивление.
Бригадир скрывается в тени, Георгий Раков невозмутимо щурится, а Виктор и Борис – ноль внимания!
– Учитесь! Занимаетесь! – находит занятых парней пьяный глаз Федора – второй намертво прищурен. – Профессора! Преподаватели!
Парни спокойно встают, переглядываются, захватив по кипе учебников, неторопливо уходят в соседнюю комнату.
– Вот! – открывая второй глаз, с изумлением восклицает Федор. – Ты посмотри на них! Замыслили из себя людей! – Но, пьяный, он быстро забывает о парнях, шлепается на табуретку рядом с Силантьевым. – Мишка, здорово!.. Ты чего с нами не пил?
– А ты звал? – сердито вздергивает нос Силантьев. – Ты Изюмина пригласил…
– Правильно! Иди ты к черту, Мишка!
– Сам иди! – отругивается Силантьев, по видно, что он обижен не тем, что Федор обругал его, а тем, что не пригласил на выпивку. От механика, сидящего в тени, Силантьев демонстративно отворачивается.
Бригадир Семенов молчит. Чувство одиночества перед пьяным, распоясавшимся Федором испытывает он. Когда Титов, покачиваясь, вошел в комнату, спугнул уютную, дружелюбную тишину, на миг показалось бригадиру, что раздастся чей-то возмущенный голос, кто-то вскочит навстречу, остановит Федора гневным криком, жестом. Думалось бригадиру, что бурю негодования вызовет пьяный Федор у лесозаготовителей. Но ничего не случилось!.. Никита Федорович помаргивает ресничками, щурится, напускает на бородатое лицо выражение значительности, умудренности.
– Ты, Федор, перебрал! – замечает он. – Тут ведь такое дело, как говорится, немного не рассчитал, хватил лишнего – и готово! Шел бы ты спать, Федор!
– Никите Федоровичу, папаше, привет!
Спокоен, хранит обычную невозмутимость Раков.
– Набрался, как свинья! – после внимательного изучения Федоровой физиономии и неверных движений презрительно заключает он.
Титов глухо хохочет:
– Ты смотри, нет, ты смотри! Гошка заговорил! – Затем фамильярно, дружески наклоняется к Ракову, берет за пуговицу: – Слушай, Гошка, знаешь, кто я перед тобой?.. Раб! Понял, раб! А раз раб, то хочешь – ударь меня по морде! Ударь!
– Пошел к дьяволу.
– Правильно! Гони! Я кто – кирюха!
Один глаз Федора опять прищурен, чтобы не двоилось. Федор натыкается на стену, скользит по ней и вдруг трезвеет.
– Ага! Боевой листок! Замечательно!
Федор подходит к стене, широко раскинув руки, упирается ими по обе стороны от листка.
– Я… Федька… Похож… Здорово похож!
Федор снимает руки со стены, поворачивается как-то боком и замирает – on пытается рассчитать движения, чтобы сорвать боевой листок, и всем понятно это; он немного отклоняется назад, зрячим глазом находит край листа, нацеливается на него, но, прежде чем сделать движение к стенке, оборачивается к бригадиру:
– А я сейчас его сорву! Слышишь, бригадир, сорву… Возьму и сорву!
Петр Удочкин зажмуривается. Ему страшно. В памяти возникает далекое, школьное воспоминание – товарищ Петра вот так же сорвал классную стенную газету, в которой Петр нарисовал его. Последующее в памяти Удочкипа было ужасным. Товарища обсуждали на собрании, водили к директору, за четверть по поведению поставили двойку, а на школьной линейке вывели из строя. Петр боязливо открывает глаза в тот момент, когда Титов делает стремительное движение к стенке.
– Не надо! – вскрикивает Удочкин.
Петр, видимо, не замечает, что одновременно с движением Федора к стене механик Изюмин вскакивает с места, прыжкам преодолевает расстояние от печи до Титова и на лету хватает руку Федора. Тот теряет равновесие, поворачивается лицом к механику.
– Э, голубчик, это не положено! – улыбаясь прямо в лицо Федора, говорит Изюмин.
Петр Удочкин во все глаза смотрит на Изюмина и не может оторваться – красив он, притягателен до того, что становится сладко, томительно, и он не замечает, как его собственное лицо повторяет выражение лица механика: так же круто изгибается левая бровь, глубокая складка залегает на лбу, и все это покрыто ослепительной, немного искусственной улыбкой. Лицо Петра, как в зеркале, повторяет лицо механика.
– Боевые листки срывать нельзя! – терпеливо, как маленькому ребенку, поясняет Изюмин Федору. – Тебе надо ложиться спать!
Внимательно разглядывает механика бригадир Семенов, и ему вдруг кажется, что где-то он встречал этого человека. Где-то видел Григорий его ясные глаза, короткую верхнюю губу. Где-то видел. Но где – вспомнить не может…
– Спи, Федор! – настаивает механик.
Титов делает сладкое, умильное лицо, обнимает Изюмина с пьяной порывистостью:
– Ты мне друг? Друг!.. Дай я тебя, Валя, поцелую! – и действительно целует.
Механик смеется, разводит руками, точно восклицает: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Затем за руку ведет Федора к матрасу, усаживает, командует:
– Снимай сапоги… Теперь рубаху!.. Вот и хорошо! Спи! – Он отвертывается от Федора, достает из кармана платок и быстро вытирает то место, куда поцеловал Федор. Затем возвращается к печке. Он проходит мимо людей – высокий, подтянутый, стройный, и Никита Федорович уважительно говорит:
– Вот, как говорится, человек тоже выпил, а не пьяный… Уметь надо выпить, как и в любом деле!..
Бригадир Семенов сидит неподвижно. Он о чем-то думает.
6
Как звенья тракторной гусеницы, похожи друг на друга рабочие дни в Глухой Мяте. И точно так же, как гусеница на катки, плавно наматывается время на чередование дня и ночи. Расчерчен на клетки часов, разделен на две половинки рабочий день. В восемь часов начало, затем обед, два перекура по полчаса – и все. Плавно, неторопко течет гусеница времени, оставляя высокие штабеля на берегу Коло-Юла, прореживая густой сосняк.
Похожи рабочие дни в Глухой Мяте, словно близнецы, но есть и различие. Оно – в людях, которые бывают то веселые, то грустные, то энергичные, то отчего-то расслабленно-ленивые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57