Мордастый уже смотрел мимо.
Не взглянула на него и секьюрити.
Он неторопливо и деловито двинулся в сторону автобусной остановки, всем видом показывая и даже играя перед самим собой, что идет пешком не потому, что у него нет машины вроде оставшихся за спиной у гостиницы, а потому что неограничен в любых своих действиях и предпочитает прогуливаться пешком. Отойдя на хорошее расстояние, он сказал: — Ну, твою же мать!.. — покрутил головой и сплюнул.
10
Как по мере роста знания открывается до бесконечности смежная область еще не знаемого — так с ходом корабельных работ вырастал до нереального объем всего того, что требовалось сделать. Мознаим впал в коматозное состояние.
— Хочешь увидеть лицо Сизифа, оглушенного своим камнем? — шепнул Беспятых доктору за четырехчасовым чаем в кают-компании.
Мознаим очнулся оттого, что горечь жизни стала нестерпимой и достигла чисто физического ощущения. Он допил чай и прислушался к желудку. Желудок ответил конвульсивной попыткой вывернуть себя через пищевод. В стакане были размешаны две ложки соли: Акела промахнулся.
— Не горько, Виталий Николаевич? — посочувствовал Беспятых.
— Это вы для очищения организма? — поинтересовался доктор.
Кают-компания захохотала. Мознаим обиделся и вышел. Взбалтывание при ходьбе послужило катализатором реакции, он впрыгнул в гальюн и хлынул верхом и низом, как если бы проглотил огнетушитель. Организм действительно очистился: голова стала ясной. Это была ясность смертного приговора.
Этот приговор он попытался опротестовать у командира.
— Нужна хотя бы одна кормовая пародинамомашина, — рыдал он. А где я возьму новые паропроводы для высокого давления? Их из водопроводных труб не сваришь!
Музыкальное ухо могло обнаружить в его плаче мелодическую полифонию, он был построен подобно симфонии в четырех частях, и тональность всех четырех была исключительно ре-минор. Менялись лишь скорость и сила от форте до пианиссимо. Бессердечно развлекшись, Ольховский прервал эту филармонию практическим вопросом:
— Сколько тебе надо?
— Чего? — остановил Мознаим пиление безумного смычка.
— Людей и денег.
— Это работа для дока! Для судоремонтного завода!
В дверь вежливо постучали.
— Кто еще? — заорал Ольховский.
И вошли именно те, кем он только что интересовался: люди и деньги. Первые были представлены старпомом и старшиной второй статьи Бубновым, и хотя невысокий старпом пихал его рукой в загривок чуть даже снизу, впечатление от композиции возникало, как если бы кошка тащила в зубах за шиворот поджавшего лапки котенка. Деньги же содержались в фанерном ящике со знакомой нам надписью «На реставрацию музея крейсера “Аврора”», каковой ящик был извлечен из пакета, загадочно улыбающегося лицом Моны Лизы и сердечно извиняющегося «Sorry, Leonardo».
— Сори, понимаешь?! — спросил Колчак, вытряхивая на стол веер бумажек и ручей рублевых монет.
Вид денег был в принципе приятен, но их мелкость выглядела оскорбительной. Ольховский потребовал объяснений.
— Еду мимо метро, — задыхался от негодования Колчак. — Смотрю — кто! Стоит! Этот сучонок сшибал деньги у метро! Можете почитать, под каким соусом! А от самого разит! Нет, это ж надо додуматься!..
— Товарищ командир, разрешите обратиться! — отчаянно воззвал Шурка, проклиная свое невезение: он действительно врезал в разливе двести под бутерброд, давно сделав наблюдение, что под выпивкой время летит быстрее и тем самым процесс заработка субъективно ускоряется.
— Не команда революционного крейсера, а жулье-с! Побирухи!
— Боже! — обратился Ольховский, стремясь излить в одной фразе все, чем мучила его окружающая действительность: — Когда матросы столичного гарнизона начинают просить милостыню на панели — державу уже ничто не спасет!
— Спас-сет! — пообещал Колчак.
— Спасет! — стремительно возразил Шурка. — Это не милостыня!
— Лепта, подаяние, улов, хабар! — выстрелил очередь синонимов Колчак.
— Это сбор средств! — объявил Шурка, поддавая вибрирующих модуляций, по смыслу соответствующих разрыванию тельняшки на груди. — Как бывало — подписка населения на новый истребитель! или… броненосец!
— О, где бы взять приличного истребителя на вас на всех!..
Но по дороге от метро Шурка успел продумать линию защиты. От страха выдумка дозрела до правды.
— Это же для «Авроры»! За кого вы меня принимаете! Нам же нужны деньги! ремонтные работы! хозспособом! ударники для пушек!
— Дисбат!!!
— Ударники для орудий! где взять! а еще снаряды! элеваторы!
— Ударник коммунистического труда! В зад и в глотку! В дисбат!!! Какие еще на хрен ударники?! попрошайка, хам… мошенник!
Шурка прибег к бессмертной системе Станиславского: умер от оскорбления.
— Расстреливайте, — сказал он. — Я пошел для корабля на это, что, не унижение?., и вы после этого…
— Одну минуту, — подал голос забытый на диванчике Мознаим. — Ты хочешь сказать, что ударник бакового орудия — твоя работа, что ли?
— А чья еще?
Произошло молчание. Ольховский осознавал столь простое объяснение чуда, беспокоившего его, но и вдохновлявшего, и не мог так сразу смириться. Мознаим соображал, не воспользоваться ли подходящей обстановкой к своей пользе и раскрыть происхождение мазута, но решил пока воздержаться. Колчак же детально вообразил последующие действия реставратора, учитывая его реплику о снарядах, и пожелтел. По направлению и углу возвышения ствола бакового орудия снаряду полагалось вмазать куда-нибудь по Московскому вокзалу и площади Восстания — и символика тут ни при чем, голая баллистика.
— Почему не доложил? — трибунальским голосом просвистел он. — Почему самодеятельность?..
— Стеснялся… — бессмысленно ляпнул Шурка.
— Чего стеснялся?!
— Хотел проверить…
— Что?! Что проверить, кретин?! Уебище, ты же дебил!
— Думал, сюрприз…
Ольховский истерически рассмеялся.
— О Господи, — вытер он слезы. — Списать тебя, что ли…
— Товарищ капитан первого ранга! Не надо!
— А пил зачем, болван? Братался с народом?
— Для храбрости… от стыда… — с исключительной искренностью сказал Шурка.
— До принятия окончательного решения — под арест. Скажи дежурному, чтобы запер тебя в носовом артпогребе. Нет! Лучше в кормовом… от греха подальше.
Денег на столе оказалось сто шестьдесят два рубля семьдесят копеек, две финских марки, одна немецкая, один английский фунт и один монгольский тугрик, который можно было не считать.
— Подписка на броненосец, говорите… — прищурился Ольховский. — Будем считать, что здесь десять долларов. Один человек, тридцать дней — это триста долларов в месяц. Ничего, да?
— Ни хрена себе, — сказал Мознаим.
— Умножить на двадцать человек — это шесть тысяч баксов в месяц!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107