Если кому сильно надо. Значит, сильно.
— Сука, сука, кто придумал брать философов в артиллерию!
— Минобороны.
— Вообще-то, — примирительно сказал Колчак, щурясь на оседающее над Кремлем бурое облачко, — в старое время комендору давали за хороший выстрел чарку и серебряный рубелек.
— Си-чаззз. Сам выпью. Ладно, пошли… вспрыснем.
28
«Я вижу город Петроград в двухтысячном году: бежит матрос, бежит солдат, стреляют на ходу, банкир готовит пулемет — сейчас он вступит в бой. Висит плакат: „Долой господ!“, „Анархию долой!“
Иванов-Седьмой дважды перечитал написанное, и пришел к выводу, что написал стихи. Автор был приятно поражен. До этого единственное стихотворение в жизни удалось ему в семнадцать лет. Оно было о трагической любви и самопожертвовании. Под влиянием своего произведения он подал документы в военно-морское училище. Понадобилось прожить жизнь и завершить карьеру, чтобы обнаружить себя на поэтической вершине.
«Стихи рождаются в душе, но происходят из жизни», — сказал он себе и задумчиво посмотрел на жизнь. Жизнь на «Авроре» наблюдалась в иллюминатор. Там действительно бежал солдат, и довольно быстро. Но торговцы настигали. В руке солдат зажал блок сигарет. Дистанция сокращалась, и бой, похоже, предстоял вскоре. Мысленно солдат наверняка стрелял, но ему мешало отсутствие автомата.
«Словно прирос к руке солдата автомат», — застрочил Иванов-Седьмой. — «Всюду врагов своих заклятых бил солдат!»
Торговцы догнали солдата и принялись бить. Поэт отвернулся.
Не было бы счастья, да несчастье помогло, горько вздохнул он. К поэзии летописец обращается от беспомощности. Когда по какой-либо причине не может (или не хочет) изложить события честной прозой.
А события последнего времени поставили Иванова-Седьмого в тупик. В поисках выхода из тупика искусство попробовало опять принадлежать народу. Отчаявшийся автор обратился к аудитории: господа, чего вы хотите? Как правильно? Что вам видится?
Кубрику виделось примерно так:
Сводный отряд добровольцев Балтфлота (семьсот человек, полный экипаж) прибывает на «Аврору». В баталерке всем раздаются черные кожаные куртки, а в оружейке — маузеры. Грузовики экспроприируются прямо на улицах. Правительство арестовывается, шпионы, вредители и олигархи расстреливаются. Летучие отряды матросского гнева захватывают телевидение, радио, редакции газет, вокзалы, аэропорты, банки. Объявляется о смене власти. Спешно проводятся честные всеобщие выборы. Но диктатора на первые лет пять назначим сами. И — дембель всей команде. Денежное вознаграждение — и по домам!
Кают-компания, в силу возраста и образования, была вдумчивее и обстоятельнее:
Людьми, конечно, пополниться. И озаботиться современным оружием. Решительным штурмом захватить Лубянку (нужны огнеметы). И одновременно — здание Министерства обороны. Директора ФСБ и министра обороны брать ночью, в постелях, живьем. Под пистолетом они отдают приказы дзержинской дивизии, или как ее сейчас, Таманской и Кантемировской: не вмешиваться. Президент, правительство, Дума, Останкино — хватит по одному штурмовому взводу.
После этого все разводили руками, матерились, смеялись и добавляли:
— Но это — в нормальной стране! Прошло бы — на голубом глазу. А в этом сумасшедшем доме — сам видишь, разве можно что-нибудь планировать?!
Иванов-Седьмой впал в ступор, затворился у себя и стал писать стихи: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, какой пассаж, едрена мать, во что же нам осталось верить? Родина-мать проглотила аршин, тужится мальчик на судне один. Политическая воля, нет уж дней тех сладких боле, где под каждым нам кустом был готов и стол, и дурдом: воля волей, коли сил невпроворот, а если наоборот, шпрот вам в рот? Плохая им досталась доля, не многие вернулись с поля, когда б на то не Божья воля — мы б не вошли в Москву ни во сне, ни наяву, сами еле на плаву, драть кремлевскую братву. Сегодня мы не на параде, все вы бляди!»
— Да вы никак нахрюкались! — удивился вестовой, расталкивая его к обеду.
— Что-о?!
— Виноват. Я хотел сказать: наклюкались.
— Такова па-а-ээоу!эть-тическая жизнь… — заплетающимся языком выговорил Иванов-Седьмой, борясь со спазмами.
Обед был прерван транслированным воплем сигнальщика:
— Мужики-и! Вы телевизор смотрите?!!
Резко бросили жрать и включились в политику.
На балконе Белого дома махал кулаком и мегафоном генерал Макашов. Со своим породистым носом на усатой шайбе он походил на карточного короля в камуфляже, ловко вынутого из рукава. Высовываясь над пластиковым щитом, которым прикрывал его автоматчик, он выбрасывал в толпу внизу:
— Не будет вам больше! Ни мэров! Ни сэров! Ни пэров! Ни херов!
Толпа одобрительно ржала и горела рвением.
— А что будет? — вдумчиво спросил Шурка.
— Херы-то чем ему мешают? — удивился Вырин. — И как понимать, что их больше не будет?
Мегафон перехватил вкусно-мужиковатый усач Руцкой.
— Тоже мне, воевода, — презрительно сказал Колчак. — Комполка — он и есть комполка. Подполковник. Авиатор. Его дело что? — взлет-посадка, убитых списать. Полез…
— Мужчины, служившие в армии, сейчас получат оружие! — командовал Руцкой. — Машины стоят у здания мэрии. Товарищи — колонной двигаться к Останкино и захватить этот очаг заразы!
— Что у нас за национальная страсть захватывать очаги заразы, — сказал Колчак. — И так мало, что ли. Жадность фраера погубит.
— Погодите, — сообразил Ольховский. — Что за хренотень… Я ведь это уже помню!
— Все помнят, Петр Ильич, — ответили ему. — Ничто не ново под луной. Не обязательно забывать старое, чтобы оно стало новым.
С крыш защелкали снайперы.
Движение у Белого дома приобрело характер ошпаренного муравейника. Какой-то мужик потащил в кусты огромный старинный телевизор.
По другому каналу Горбачев в светлой курточке вместо пиджака долго думал и сообщил:
— Процесс пошел.
— Бшкин кот, без вариантов пошел, — подтвердила кают-компания. — Но почему такая походка?
Армейский грузовик высадил двери Останкино. Грохнул гранатомет. Автоматные очереди с визгом рикошетили от стен. Зрители переживали с балконов.
— Бондарчук, — проговорил Беспятых. — Спорю — Бондарчук.
— Что — Бондарчук?
— Ставил массовки. У него за них «Оскар» был.
— Для Бондарчука слишком мало народу, — авторитетно заявил доктор.
— А ты убитых посчитай… киновед.
Ольховский вернулся в кают-компанию как раз к моменту, когда Черномырдин повторял свой гениальный лозунг девяностых:
— Хотели как лучше, а вышло как всегда.
— Учитесь, братцы, — назидательно обратился Колчак, — как не надо делать переворот.
— Как не надо — у нас знатоков до фига. А вот как надо?
— Как надо?! Пойди и посмотри в зеркало. Можешь посмотреть на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Сука, сука, кто придумал брать философов в артиллерию!
— Минобороны.
— Вообще-то, — примирительно сказал Колчак, щурясь на оседающее над Кремлем бурое облачко, — в старое время комендору давали за хороший выстрел чарку и серебряный рубелек.
— Си-чаззз. Сам выпью. Ладно, пошли… вспрыснем.
28
«Я вижу город Петроград в двухтысячном году: бежит матрос, бежит солдат, стреляют на ходу, банкир готовит пулемет — сейчас он вступит в бой. Висит плакат: „Долой господ!“, „Анархию долой!“
Иванов-Седьмой дважды перечитал написанное, и пришел к выводу, что написал стихи. Автор был приятно поражен. До этого единственное стихотворение в жизни удалось ему в семнадцать лет. Оно было о трагической любви и самопожертвовании. Под влиянием своего произведения он подал документы в военно-морское училище. Понадобилось прожить жизнь и завершить карьеру, чтобы обнаружить себя на поэтической вершине.
«Стихи рождаются в душе, но происходят из жизни», — сказал он себе и задумчиво посмотрел на жизнь. Жизнь на «Авроре» наблюдалась в иллюминатор. Там действительно бежал солдат, и довольно быстро. Но торговцы настигали. В руке солдат зажал блок сигарет. Дистанция сокращалась, и бой, похоже, предстоял вскоре. Мысленно солдат наверняка стрелял, но ему мешало отсутствие автомата.
«Словно прирос к руке солдата автомат», — застрочил Иванов-Седьмой. — «Всюду врагов своих заклятых бил солдат!»
Торговцы догнали солдата и принялись бить. Поэт отвернулся.
Не было бы счастья, да несчастье помогло, горько вздохнул он. К поэзии летописец обращается от беспомощности. Когда по какой-либо причине не может (или не хочет) изложить события честной прозой.
А события последнего времени поставили Иванова-Седьмого в тупик. В поисках выхода из тупика искусство попробовало опять принадлежать народу. Отчаявшийся автор обратился к аудитории: господа, чего вы хотите? Как правильно? Что вам видится?
Кубрику виделось примерно так:
Сводный отряд добровольцев Балтфлота (семьсот человек, полный экипаж) прибывает на «Аврору». В баталерке всем раздаются черные кожаные куртки, а в оружейке — маузеры. Грузовики экспроприируются прямо на улицах. Правительство арестовывается, шпионы, вредители и олигархи расстреливаются. Летучие отряды матросского гнева захватывают телевидение, радио, редакции газет, вокзалы, аэропорты, банки. Объявляется о смене власти. Спешно проводятся честные всеобщие выборы. Но диктатора на первые лет пять назначим сами. И — дембель всей команде. Денежное вознаграждение — и по домам!
Кают-компания, в силу возраста и образования, была вдумчивее и обстоятельнее:
Людьми, конечно, пополниться. И озаботиться современным оружием. Решительным штурмом захватить Лубянку (нужны огнеметы). И одновременно — здание Министерства обороны. Директора ФСБ и министра обороны брать ночью, в постелях, живьем. Под пистолетом они отдают приказы дзержинской дивизии, или как ее сейчас, Таманской и Кантемировской: не вмешиваться. Президент, правительство, Дума, Останкино — хватит по одному штурмовому взводу.
После этого все разводили руками, матерились, смеялись и добавляли:
— Но это — в нормальной стране! Прошло бы — на голубом глазу. А в этом сумасшедшем доме — сам видишь, разве можно что-нибудь планировать?!
Иванов-Седьмой впал в ступор, затворился у себя и стал писать стихи: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, какой пассаж, едрена мать, во что же нам осталось верить? Родина-мать проглотила аршин, тужится мальчик на судне один. Политическая воля, нет уж дней тех сладких боле, где под каждым нам кустом был готов и стол, и дурдом: воля волей, коли сил невпроворот, а если наоборот, шпрот вам в рот? Плохая им досталась доля, не многие вернулись с поля, когда б на то не Божья воля — мы б не вошли в Москву ни во сне, ни наяву, сами еле на плаву, драть кремлевскую братву. Сегодня мы не на параде, все вы бляди!»
— Да вы никак нахрюкались! — удивился вестовой, расталкивая его к обеду.
— Что-о?!
— Виноват. Я хотел сказать: наклюкались.
— Такова па-а-ээоу!эть-тическая жизнь… — заплетающимся языком выговорил Иванов-Седьмой, борясь со спазмами.
Обед был прерван транслированным воплем сигнальщика:
— Мужики-и! Вы телевизор смотрите?!!
Резко бросили жрать и включились в политику.
На балконе Белого дома махал кулаком и мегафоном генерал Макашов. Со своим породистым носом на усатой шайбе он походил на карточного короля в камуфляже, ловко вынутого из рукава. Высовываясь над пластиковым щитом, которым прикрывал его автоматчик, он выбрасывал в толпу внизу:
— Не будет вам больше! Ни мэров! Ни сэров! Ни пэров! Ни херов!
Толпа одобрительно ржала и горела рвением.
— А что будет? — вдумчиво спросил Шурка.
— Херы-то чем ему мешают? — удивился Вырин. — И как понимать, что их больше не будет?
Мегафон перехватил вкусно-мужиковатый усач Руцкой.
— Тоже мне, воевода, — презрительно сказал Колчак. — Комполка — он и есть комполка. Подполковник. Авиатор. Его дело что? — взлет-посадка, убитых списать. Полез…
— Мужчины, служившие в армии, сейчас получат оружие! — командовал Руцкой. — Машины стоят у здания мэрии. Товарищи — колонной двигаться к Останкино и захватить этот очаг заразы!
— Что у нас за национальная страсть захватывать очаги заразы, — сказал Колчак. — И так мало, что ли. Жадность фраера погубит.
— Погодите, — сообразил Ольховский. — Что за хренотень… Я ведь это уже помню!
— Все помнят, Петр Ильич, — ответили ему. — Ничто не ново под луной. Не обязательно забывать старое, чтобы оно стало новым.
С крыш защелкали снайперы.
Движение у Белого дома приобрело характер ошпаренного муравейника. Какой-то мужик потащил в кусты огромный старинный телевизор.
По другому каналу Горбачев в светлой курточке вместо пиджака долго думал и сообщил:
— Процесс пошел.
— Бшкин кот, без вариантов пошел, — подтвердила кают-компания. — Но почему такая походка?
Армейский грузовик высадил двери Останкино. Грохнул гранатомет. Автоматные очереди с визгом рикошетили от стен. Зрители переживали с балконов.
— Бондарчук, — проговорил Беспятых. — Спорю — Бондарчук.
— Что — Бондарчук?
— Ставил массовки. У него за них «Оскар» был.
— Для Бондарчука слишком мало народу, — авторитетно заявил доктор.
— А ты убитых посчитай… киновед.
Ольховский вернулся в кают-компанию как раз к моменту, когда Черномырдин повторял свой гениальный лозунг девяностых:
— Хотели как лучше, а вышло как всегда.
— Учитесь, братцы, — назидательно обратился Колчак, — как не надо делать переворот.
— Как не надо — у нас знатоков до фига. А вот как надо?
— Как надо?! Пойди и посмотри в зеркало. Можешь посмотреть на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107