Кто говорит?
Все молчали.
Они встали, торопясь уйти.
Он не предложил им ни кумыса, ни беседы. С ненавистью он смотрел им вслед.
Когда Мамай остался один, к нему подошел Бернаба:
– Они ненадежны, хан. Надо искать других.
– Воины – не верблюжий навоз. По степи не валяются.
– У меня есть план…
– Некогда, некогда! Пока Дмитрий торжествует, надо подкрасться, обрушиться, не дать опомниться!
Снова вскочил, побледнел и затопал:
– Жечь их! Резать! Давить!
Вскоре успокоился.
– Времени у нас есть только, чтоб вдеть ногу в стремя и хлестнуть коня.
Бернаба смолчал.
– А как я тебе велел: ты учишь русский язык?
– Каждый день.
– Уже говоришь?
– Понемногу.
– За русского годишься, как мы условились?
– Рано еще.
– Торопись.
Бернаба придвинулся; наклонился к Мамаеву уху:
– Остерегись: хан будет рад твоему поражению.
Мамай понимал, что Бернаба хочет ему славы и силы. Он дает советы, помогает, поддерживает, ибо гибель Мамая – это гибель Бернабы, всех его генуэзских надежд. Кому из татар понадобится этот чужеземец, хотя и отатаренный; кому из генуэзцев понадобится столь отатаренный бездельник, хотя и генуэзец!
Мамаю этот хитрый проходимец во многом помог. Бернаба видел многие страны, над ним небосвод был высок и просторен.
Бернаба давал советы безжалостные, подлые, корыстные. Но они совпадали с мечтами Мамая, и этот проходимец был ему ближе всех друзей.
Мамай сказал:
– Хан не будет рад. Я одержу победу.
Бернаба молча отодвинулся: в комнате с ковров собирал сор раб. Ухо раба было срезано, и он низко на щеку опускал рыжие волосы. Раба звали Клим. Он был рожден рязанкой от чьих-то воинов, проходивших мимо.
«Если на Рязанской земле родится человек рыжеволосый, белотелый, значит, родичи его пришлые» – так хитро однажды объяснил Бернабе сей раб, когда Бернаба спросил: «Кто ты, бурнастый?»
Раб не видел родины тридцать лет. Он уже плохо стал говорить по-русски. Мамай заметил, что, чем чаще случались в Орде убийства ханов, тем одобрительнее раб глядел на Мамая, и Мамай приблизил раба: доверил ему уборку комнат и присмотр за едой. И стал отпускать молиться в русскую церковь.
Бернаба удалился. Раб ушел. Мамай спустился в сад.
Было невыносимо думать теперь о Воже. Но начинался новый поход, и крылья надежд прикрыли вожскую рану.
Ночь стояла тихая. Люди не пели; не гремели барабаны. Лишь кое-где розовели глиняные стены, озаренные отсветами вечерних костров. Да в темноте осеннего неба кровавой каплей висела одинокая звезда. Громко текла вода в ручье. Пахло степными травами – полынью и мятой, и к ним примешивался чуждый аромат садовых цветов: так по кошме, не сливаясь с ней, ложатся чуждые войлоку узоры.
Мамай не думал о поражении – его охватили надежды похода. Уже не терпелось поскорее тронуться в путь.
А Бернаба лежал на полу и неистово заучивал русские слова.
– Комонь, комонь, комонь…
Затем говорил вслух:
– Комонь – это лошадь.
Потом опять зубрил:
– Кметь, кметь, кметь…
И повторял вслух:
– Кметь – это воин.
Так Бернаба овладевал неодолимым языком русов. Наконец он отодвинул из памяти и комоня и кмета, опрокинулся на спину и, глядя в низкий, собранный из палочек потолок, стал вспоминать Омара.
Персидский язык дался ему легче. Бернабе было восемнадцать лет, когда отец его умер в Казвине. Было Бернабе двадцать два года, когда, задержанного за отцовы долги, купцы выкупили и взяли его с собой в Кафу, на Черное море.
Но не отпустили. Когда исполнилось Бернабе двадцать семь лет, он побывал в Константинополе, а тридцати лет оказался Мамаевым рабом в Сарае. Он поехал торговать, задолжал, и товарищи, не простив неудачнику долгов, продали Бернабу в Сарае, как осла.
А Омар так хорошо говорил:
– Все обратятся в глину! Как это стихами? И дальше: гончар возьмет ком этой глины и слепит чашу для вина из царских черепов и из ног рабов. Не спеши, брат! Не спеши! Ноги вынесут тебя из рабства. Но лучше будет, если с тобой они вынесут еще что-нибудь.
Вдруг в ужасе он вскочил. Но это только свеча, догорев, упала.
Глава 20
РЯЗАНЬ
Кирилл знал: много огня и крови видала Рязанская земля. Первая на Руси она приняла татарские удары. Седьмой год пошел, как всю Рязань повыжгли, повытоптали.
И Кирилл подивился: ныне стоял город высокий, дубовый, складный.
Непросторен, сжат, как кулак, готовый ответить ударом на удар. Гордый город над светлой и просторной Окой.
Высоко текли над ним облака. Густо синело осеннее небо, и молодые деревья поднимали позолоченные крылья, словно готовые взлететь.
Скупо подкрашены киноварью верха серых стен. Узкой каймой расшиты у рязан рубахи. Чужеземца сторонятся – не в пример Москве. Недоверчивы видно, много от чужих народов принято ими мук и обид.
Кирилл, любопытный до новых городов и обычаев, вникал во все. И лапти по-иному тут сплетены – лыко узко, а работа мелкая. И в холстину пускают синюю нитку – из такой полосатой холстины мужики портки носят. И волосом рязане рыжее, каштановей. И молодые каштаны стоят в городе. Любят тут сады садить, цветы растить. Телеги на базаре и те не как в Москве – покруглее, на ходу бойки.
Пошел по слободам, спрашивал людей, заговаривал. А люди, слыша его пришлую речь, отвечали сурово, неразговорчиво.
Только девушки, поблескивая карими глазами, ласково пересмеивались ему вослед, и Кирилл тихонько насмешливо пропел:
А у нас в Рязани
Грибы с глазами,
Их едят,
А они – глядят…
Девушки оробели и скрылись.
У Пронских ворот встретился неторопливый длинный обоз с припасами: боярам везли из вотчин урожай. Колеса глубоко проваливались в колеи; тощие лошади, напрягшись в хомутах, еле выволакивали возы в гору.
Один из мужиков долго бился над своей лошадью: колесо рассохлось, деревянный обруч лопнул, и телега застряла в глубокой колее; остервенев, мужик истрепал лычную плеть о лошадиный крестец. Конская кожа взмокла и побурела от ударов, а мужик все стегал лошадь, заставляя пересилить самое себя.
– Стой! – строго сказал Кирилл.
Мужик опустил плеть.
– А ежли б тя так хлестать, чтоб ты сдеял?
Вокруг них быстро собрался народ.
– Ух ты! – озлился мужик. – Я исконный рязан, а ты с Москвы назирать явился!
Кирилл угадал недружелюбное молчание народа.
– Не быть московской голове над Рязанью!
– А ежели у тебя своей головы нет?
– Слыхали?
– А чего слыхать, коли то на твоем коне видать.
– Мой конь. Захочу – убью сейчас! Мое право.
– Дурак, – ответил Кирилл.
Тотчас молчание людей переросло в рев:
– Учить нас!
– Москва нас срамить пришла.
– А что на него глядеть!
Кирилл обернулся к ним, улыбнулся и сказал:
– Дураки.
Но отвечать им не дал. Голос его вдруг стал тверд, как меч:
– Что стоит один час работы? Спрашиваю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Все молчали.
Они встали, торопясь уйти.
Он не предложил им ни кумыса, ни беседы. С ненавистью он смотрел им вслед.
Когда Мамай остался один, к нему подошел Бернаба:
– Они ненадежны, хан. Надо искать других.
– Воины – не верблюжий навоз. По степи не валяются.
– У меня есть план…
– Некогда, некогда! Пока Дмитрий торжествует, надо подкрасться, обрушиться, не дать опомниться!
Снова вскочил, побледнел и затопал:
– Жечь их! Резать! Давить!
Вскоре успокоился.
– Времени у нас есть только, чтоб вдеть ногу в стремя и хлестнуть коня.
Бернаба смолчал.
– А как я тебе велел: ты учишь русский язык?
– Каждый день.
– Уже говоришь?
– Понемногу.
– За русского годишься, как мы условились?
– Рано еще.
– Торопись.
Бернаба придвинулся; наклонился к Мамаеву уху:
– Остерегись: хан будет рад твоему поражению.
Мамай понимал, что Бернаба хочет ему славы и силы. Он дает советы, помогает, поддерживает, ибо гибель Мамая – это гибель Бернабы, всех его генуэзских надежд. Кому из татар понадобится этот чужеземец, хотя и отатаренный; кому из генуэзцев понадобится столь отатаренный бездельник, хотя и генуэзец!
Мамаю этот хитрый проходимец во многом помог. Бернаба видел многие страны, над ним небосвод был высок и просторен.
Бернаба давал советы безжалостные, подлые, корыстные. Но они совпадали с мечтами Мамая, и этот проходимец был ему ближе всех друзей.
Мамай сказал:
– Хан не будет рад. Я одержу победу.
Бернаба молча отодвинулся: в комнате с ковров собирал сор раб. Ухо раба было срезано, и он низко на щеку опускал рыжие волосы. Раба звали Клим. Он был рожден рязанкой от чьих-то воинов, проходивших мимо.
«Если на Рязанской земле родится человек рыжеволосый, белотелый, значит, родичи его пришлые» – так хитро однажды объяснил Бернабе сей раб, когда Бернаба спросил: «Кто ты, бурнастый?»
Раб не видел родины тридцать лет. Он уже плохо стал говорить по-русски. Мамай заметил, что, чем чаще случались в Орде убийства ханов, тем одобрительнее раб глядел на Мамая, и Мамай приблизил раба: доверил ему уборку комнат и присмотр за едой. И стал отпускать молиться в русскую церковь.
Бернаба удалился. Раб ушел. Мамай спустился в сад.
Было невыносимо думать теперь о Воже. Но начинался новый поход, и крылья надежд прикрыли вожскую рану.
Ночь стояла тихая. Люди не пели; не гремели барабаны. Лишь кое-где розовели глиняные стены, озаренные отсветами вечерних костров. Да в темноте осеннего неба кровавой каплей висела одинокая звезда. Громко текла вода в ручье. Пахло степными травами – полынью и мятой, и к ним примешивался чуждый аромат садовых цветов: так по кошме, не сливаясь с ней, ложатся чуждые войлоку узоры.
Мамай не думал о поражении – его охватили надежды похода. Уже не терпелось поскорее тронуться в путь.
А Бернаба лежал на полу и неистово заучивал русские слова.
– Комонь, комонь, комонь…
Затем говорил вслух:
– Комонь – это лошадь.
Потом опять зубрил:
– Кметь, кметь, кметь…
И повторял вслух:
– Кметь – это воин.
Так Бернаба овладевал неодолимым языком русов. Наконец он отодвинул из памяти и комоня и кмета, опрокинулся на спину и, глядя в низкий, собранный из палочек потолок, стал вспоминать Омара.
Персидский язык дался ему легче. Бернабе было восемнадцать лет, когда отец его умер в Казвине. Было Бернабе двадцать два года, когда, задержанного за отцовы долги, купцы выкупили и взяли его с собой в Кафу, на Черное море.
Но не отпустили. Когда исполнилось Бернабе двадцать семь лет, он побывал в Константинополе, а тридцати лет оказался Мамаевым рабом в Сарае. Он поехал торговать, задолжал, и товарищи, не простив неудачнику долгов, продали Бернабу в Сарае, как осла.
А Омар так хорошо говорил:
– Все обратятся в глину! Как это стихами? И дальше: гончар возьмет ком этой глины и слепит чашу для вина из царских черепов и из ног рабов. Не спеши, брат! Не спеши! Ноги вынесут тебя из рабства. Но лучше будет, если с тобой они вынесут еще что-нибудь.
Вдруг в ужасе он вскочил. Но это только свеча, догорев, упала.
Глава 20
РЯЗАНЬ
Кирилл знал: много огня и крови видала Рязанская земля. Первая на Руси она приняла татарские удары. Седьмой год пошел, как всю Рязань повыжгли, повытоптали.
И Кирилл подивился: ныне стоял город высокий, дубовый, складный.
Непросторен, сжат, как кулак, готовый ответить ударом на удар. Гордый город над светлой и просторной Окой.
Высоко текли над ним облака. Густо синело осеннее небо, и молодые деревья поднимали позолоченные крылья, словно готовые взлететь.
Скупо подкрашены киноварью верха серых стен. Узкой каймой расшиты у рязан рубахи. Чужеземца сторонятся – не в пример Москве. Недоверчивы видно, много от чужих народов принято ими мук и обид.
Кирилл, любопытный до новых городов и обычаев, вникал во все. И лапти по-иному тут сплетены – лыко узко, а работа мелкая. И в холстину пускают синюю нитку – из такой полосатой холстины мужики портки носят. И волосом рязане рыжее, каштановей. И молодые каштаны стоят в городе. Любят тут сады садить, цветы растить. Телеги на базаре и те не как в Москве – покруглее, на ходу бойки.
Пошел по слободам, спрашивал людей, заговаривал. А люди, слыша его пришлую речь, отвечали сурово, неразговорчиво.
Только девушки, поблескивая карими глазами, ласково пересмеивались ему вослед, и Кирилл тихонько насмешливо пропел:
А у нас в Рязани
Грибы с глазами,
Их едят,
А они – глядят…
Девушки оробели и скрылись.
У Пронских ворот встретился неторопливый длинный обоз с припасами: боярам везли из вотчин урожай. Колеса глубоко проваливались в колеи; тощие лошади, напрягшись в хомутах, еле выволакивали возы в гору.
Один из мужиков долго бился над своей лошадью: колесо рассохлось, деревянный обруч лопнул, и телега застряла в глубокой колее; остервенев, мужик истрепал лычную плеть о лошадиный крестец. Конская кожа взмокла и побурела от ударов, а мужик все стегал лошадь, заставляя пересилить самое себя.
– Стой! – строго сказал Кирилл.
Мужик опустил плеть.
– А ежли б тя так хлестать, чтоб ты сдеял?
Вокруг них быстро собрался народ.
– Ух ты! – озлился мужик. – Я исконный рязан, а ты с Москвы назирать явился!
Кирилл угадал недружелюбное молчание народа.
– Не быть московской голове над Рязанью!
– А ежели у тебя своей головы нет?
– Слыхали?
– А чего слыхать, коли то на твоем коне видать.
– Мой конь. Захочу – убью сейчас! Мое право.
– Дурак, – ответил Кирилл.
Тотчас молчание людей переросло в рев:
– Учить нас!
– Москва нас срамить пришла.
– А что на него глядеть!
Кирилл обернулся к ним, улыбнулся и сказал:
– Дураки.
Но отвечать им не дал. Голос его вдруг стал тверд, как меч:
– Что стоит один час работы? Спрашиваю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95