Свободен! Я свободен!
– А, вот и ты, парень! Мы уж было и не надеялись.
Перед небольшой хижиной Каллана стояли в ожидании меня Каллан, и Кинни, и Пороховая Гузка. С этой хижиной сплошные чудеса! Сам-то Каллан широк в плечах, будто дом, а высок – словно дуб. Когда видишь его за дверью хижины, ни за что не поверишь, что он умещается там внутри…
Но однажды я побывал у него в хижине, и место нашлось не только для него, но и для скрюченной маленькой старушки – его матери, что живет с ним и обихаживает хижину, когда Каллан сопровождает мою матушку или же служит стражником караванов на равнинах Низовья.
– Ему, верно, маменька не дозволила, – поддразнил меня Кинни.
Я жутко устаю от Кинни. Попросту он мне страшно надоел. Он всегда так страшно занят мной и моей матерью, но я заметил, что, когда она поблизости, он склоняет голову и называет ее «Мадама Тонерре», как большинство других людей. Отец Кинни – купец и платит Каллану, чтобы тот обучал его сына владеть мечом. Ну а мне больше по душе Пороховая Гузка! Да, само собой, это вовсе не настоящее имя. На самом деле его зовут Аллин, но никто никогда так его не называет. Он просто сходит с ума от всего, что стреляет и взрывается; «бац», «хлоп», «бум» – для него слаще музыки, а однажды ему досталось немного селитры и горшок нефти… И… бум!
Вот так, и у Дебби, по прозвищу Матушка-Травница, своего нужника нет как нет!
Увидев, как Аллин удирает через долину в горы с огромным пятном копоти на штанах, она закричала ему вслед:
– Иди сюда, Пороховая ты Гузка этакая! Получи то, что тебе по вкусу придется!
И с тех пор никто не называл его иначе.
Пороховая Гузка в Высокогорье – скорее всего мой лучший друг. Спорю на что угодно! Родись я в здешних краях, мы были бы друзьями. Но для Пороховой Гузки и прочих ребят я все еще «мальчонка Пробуждающей Совесть с равнины Низовья». И хотя люди в здешних горах добры к нам и учтивы, да и услужливы тоже, однако на каждом шагу замечаешь, что ты для них – чужак.
Житель Высокогорья вовсе не полагается ни на кого, кто не из его родичей или кого он не знал бы с пеленок. Чем дольше я здесь живу, тем яснее становится – сколько же, собственно говоря, у них тайн! И хотя Пороховой Гузке я куда больше по нраву, попади он в беду, он все равно пойдет к Кинни. Потому как Кинни – его троюродный брат, а я всего лишь обитатель Низовья. И проживи я здесь хоть пятнадцать лет, я все еще им и останусь. Так оно и бывает, коли ты – Пороховая Гузка…
Сколько раз это приводило меня в такое бешенство, что мне хотелось послать их всех к черту и отправиться домой в Березки, где я хоть и по-прежнему сын Пробуждающей Совесть, но где люди по крайней мере знали меня сызмальства. Порой на меня нападает такая тоска по дому, по Березкам, что я чуть не плачу. И это только бередит рану, потому как вернуться нам туда нельзя.
Дом Под Липами, где мы жили, ныне обгоревшая развалина, а люди Дракана постоянно ищут моих матушку и сестру. Да и Нико тоже, хотя, если посмотреть, виноват во всем он один.
Всякий раз, когда надо фехтовать, Каллан находит нам новое место. Он говорит, что будущий страж караванов должен сражаться когда угодно и где угодно – на глинистой почве, на неровной земле, на склоне горы, в лесу или на болоте. Никогда нельзя знать, где вынырнет шайка разбойников.
В тот день он взял нас с собой в узкое высохшее ущелье, где некогда бежал ручей. Там было полным-полно мелких и крупных камешков, но зато ни единой тропки, где нога стоит уверенно и прочно. На миг забудешь осмотреться – и останешься там лежать. А коли занят тем, что глядишь, куда поставить ноги, то это тоже худо, потому как Каллан поколачивал нас, когда мы бывали невнимательны.
Я-то, к слову сказать, никогда не приходил с послеполуденных занятий без свежих синяков на спине, на груди, а то и на руках. Кинни жаловался Каллану несколько раз, но тот не обращал на это внимания.
– А чего тебе вообще-то хочется – синяков нынче или удара мечом позднее? Коли не выучишься теперь, потеряешь руку в первый же раз, когда станешь биться всерьез.
Я слушал и держал язык за зубами. И без того худо быть чужаком – жителем Низовья, – а быть еще и плаксой мне не хотелось.
Мы рубились, пока не начало смеркаться. Сначала, как обычно, дрались палками, но под конец Каллан велел нам испытать мечи. И вот всякий раз, когда железо сталкивалось с железом, ущелье полнилось пеньем клинков. Мне казалось, будто звуки эти напоминают звон колоколов. Я потел и спотыкался и снова поднимался на ноги. И даже ни разу не подумал о матушке и о глазах Пробуждающей Совесть или о козах, о картофельных и яблочных очистках. А до чего тепло и радостно от всего этого стало у меня на душе, когда Каллан, похлопав меня по плечу, сказал:
– Хорошо, малец! Ты прирожденный боец! В тебе это есть.
А лучше всего то, что я знал: он прав, потому как я был куда искуснее Кинни и искуснее Пороховой Гузки, а ведь я учился куда меньше. Несколько раз случалось, что тело мое будто само по себе знало, как надо двигаться, а как не надо. Мне казалось, будто в глубине души у меня звучал голос, тонкий голосок, который шептал: «Держи меч так, чтобы отразить удар! Взмахни им так, чтобы устоять!»
И тут вдруг раздался голос, вовсе в моей душе не звучавший:
– Давин! Твоя матушка ищет тебя!
Я, растерявшись, сбился с толку, а Кинни воспользовался случаем и изо всех сил ударил меня по плечу, да так, что рука моя совсем омертвела и я выронил меч. Клинок зазвенел, ударившись о камни на дне ущелья.
– Ты – мертв! – торжествующе заявил Кинни и уколол меня в грудь острием своего меча.
Во всяком случае, и радость, и теплота, и увлеченность в тот миг умерли в моей душе.
– Нико, неужто у тебя нет ничего лучшего, кроме как бегать по ее поручениям?
Нико, стоя наверху, на краю ущелья, смотрел вниз на меня. Его синие глаза были крайне холодны.
– Нет, Давин, в самом деле – нет! Ты забываешь, кто твоя матушка! Если бы не ее мужество и сила, валяться бы мне на грязной навозной куче палача да быть добычей двадцати ворон. Меня бы казнили за три убийства, совершенных другими. Я обязан ей всем! А ты обязан ей по крайней мере столь глубоким уважением, что непременно расскажешь ей, на что тратишь свое время. Она печалится о тебе.
Кинни вдруг захихикал.
– Милый Давин, сокровище мое, – прошептал он так тихо, чтобы Нико не расслышал его слов, – матушка Пробуждающая Совесть печалится о тебе!
В гневе я поднял свой упавший меч. Мне хотелось ударить им Кинни. Но больше всего мне хотелось швырнуть его прямо в голову Нико и в его надменное лицо. Как он посмел, стоя здесь, рассказывать мне, чем я обязан своей матушке? Будь наоборот, Нико сделал бы все возможное, чтоб научиться драться по-настоящему, однажды он защитил ее от Дракана и всех прочих недругов, которых он же, Нико, и навязал ей на шею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
– А, вот и ты, парень! Мы уж было и не надеялись.
Перед небольшой хижиной Каллана стояли в ожидании меня Каллан, и Кинни, и Пороховая Гузка. С этой хижиной сплошные чудеса! Сам-то Каллан широк в плечах, будто дом, а высок – словно дуб. Когда видишь его за дверью хижины, ни за что не поверишь, что он умещается там внутри…
Но однажды я побывал у него в хижине, и место нашлось не только для него, но и для скрюченной маленькой старушки – его матери, что живет с ним и обихаживает хижину, когда Каллан сопровождает мою матушку или же служит стражником караванов на равнинах Низовья.
– Ему, верно, маменька не дозволила, – поддразнил меня Кинни.
Я жутко устаю от Кинни. Попросту он мне страшно надоел. Он всегда так страшно занят мной и моей матерью, но я заметил, что, когда она поблизости, он склоняет голову и называет ее «Мадама Тонерре», как большинство других людей. Отец Кинни – купец и платит Каллану, чтобы тот обучал его сына владеть мечом. Ну а мне больше по душе Пороховая Гузка! Да, само собой, это вовсе не настоящее имя. На самом деле его зовут Аллин, но никто никогда так его не называет. Он просто сходит с ума от всего, что стреляет и взрывается; «бац», «хлоп», «бум» – для него слаще музыки, а однажды ему досталось немного селитры и горшок нефти… И… бум!
Вот так, и у Дебби, по прозвищу Матушка-Травница, своего нужника нет как нет!
Увидев, как Аллин удирает через долину в горы с огромным пятном копоти на штанах, она закричала ему вслед:
– Иди сюда, Пороховая ты Гузка этакая! Получи то, что тебе по вкусу придется!
И с тех пор никто не называл его иначе.
Пороховая Гузка в Высокогорье – скорее всего мой лучший друг. Спорю на что угодно! Родись я в здешних краях, мы были бы друзьями. Но для Пороховой Гузки и прочих ребят я все еще «мальчонка Пробуждающей Совесть с равнины Низовья». И хотя люди в здешних горах добры к нам и учтивы, да и услужливы тоже, однако на каждом шагу замечаешь, что ты для них – чужак.
Житель Высокогорья вовсе не полагается ни на кого, кто не из его родичей или кого он не знал бы с пеленок. Чем дольше я здесь живу, тем яснее становится – сколько же, собственно говоря, у них тайн! И хотя Пороховой Гузке я куда больше по нраву, попади он в беду, он все равно пойдет к Кинни. Потому как Кинни – его троюродный брат, а я всего лишь обитатель Низовья. И проживи я здесь хоть пятнадцать лет, я все еще им и останусь. Так оно и бывает, коли ты – Пороховая Гузка…
Сколько раз это приводило меня в такое бешенство, что мне хотелось послать их всех к черту и отправиться домой в Березки, где я хоть и по-прежнему сын Пробуждающей Совесть, но где люди по крайней мере знали меня сызмальства. Порой на меня нападает такая тоска по дому, по Березкам, что я чуть не плачу. И это только бередит рану, потому как вернуться нам туда нельзя.
Дом Под Липами, где мы жили, ныне обгоревшая развалина, а люди Дракана постоянно ищут моих матушку и сестру. Да и Нико тоже, хотя, если посмотреть, виноват во всем он один.
Всякий раз, когда надо фехтовать, Каллан находит нам новое место. Он говорит, что будущий страж караванов должен сражаться когда угодно и где угодно – на глинистой почве, на неровной земле, на склоне горы, в лесу или на болоте. Никогда нельзя знать, где вынырнет шайка разбойников.
В тот день он взял нас с собой в узкое высохшее ущелье, где некогда бежал ручей. Там было полным-полно мелких и крупных камешков, но зато ни единой тропки, где нога стоит уверенно и прочно. На миг забудешь осмотреться – и останешься там лежать. А коли занят тем, что глядишь, куда поставить ноги, то это тоже худо, потому как Каллан поколачивал нас, когда мы бывали невнимательны.
Я-то, к слову сказать, никогда не приходил с послеполуденных занятий без свежих синяков на спине, на груди, а то и на руках. Кинни жаловался Каллану несколько раз, но тот не обращал на это внимания.
– А чего тебе вообще-то хочется – синяков нынче или удара мечом позднее? Коли не выучишься теперь, потеряешь руку в первый же раз, когда станешь биться всерьез.
Я слушал и держал язык за зубами. И без того худо быть чужаком – жителем Низовья, – а быть еще и плаксой мне не хотелось.
Мы рубились, пока не начало смеркаться. Сначала, как обычно, дрались палками, но под конец Каллан велел нам испытать мечи. И вот всякий раз, когда железо сталкивалось с железом, ущелье полнилось пеньем клинков. Мне казалось, будто звуки эти напоминают звон колоколов. Я потел и спотыкался и снова поднимался на ноги. И даже ни разу не подумал о матушке и о глазах Пробуждающей Совесть или о козах, о картофельных и яблочных очистках. А до чего тепло и радостно от всего этого стало у меня на душе, когда Каллан, похлопав меня по плечу, сказал:
– Хорошо, малец! Ты прирожденный боец! В тебе это есть.
А лучше всего то, что я знал: он прав, потому как я был куда искуснее Кинни и искуснее Пороховой Гузки, а ведь я учился куда меньше. Несколько раз случалось, что тело мое будто само по себе знало, как надо двигаться, а как не надо. Мне казалось, будто в глубине души у меня звучал голос, тонкий голосок, который шептал: «Держи меч так, чтобы отразить удар! Взмахни им так, чтобы устоять!»
И тут вдруг раздался голос, вовсе в моей душе не звучавший:
– Давин! Твоя матушка ищет тебя!
Я, растерявшись, сбился с толку, а Кинни воспользовался случаем и изо всех сил ударил меня по плечу, да так, что рука моя совсем омертвела и я выронил меч. Клинок зазвенел, ударившись о камни на дне ущелья.
– Ты – мертв! – торжествующе заявил Кинни и уколол меня в грудь острием своего меча.
Во всяком случае, и радость, и теплота, и увлеченность в тот миг умерли в моей душе.
– Нико, неужто у тебя нет ничего лучшего, кроме как бегать по ее поручениям?
Нико, стоя наверху, на краю ущелья, смотрел вниз на меня. Его синие глаза были крайне холодны.
– Нет, Давин, в самом деле – нет! Ты забываешь, кто твоя матушка! Если бы не ее мужество и сила, валяться бы мне на грязной навозной куче палача да быть добычей двадцати ворон. Меня бы казнили за три убийства, совершенных другими. Я обязан ей всем! А ты обязан ей по крайней мере столь глубоким уважением, что непременно расскажешь ей, на что тратишь свое время. Она печалится о тебе.
Кинни вдруг захихикал.
– Милый Давин, сокровище мое, – прошептал он так тихо, чтобы Нико не расслышал его слов, – матушка Пробуждающая Совесть печалится о тебе!
В гневе я поднял свой упавший меч. Мне хотелось ударить им Кинни. Но больше всего мне хотелось швырнуть его прямо в голову Нико и в его надменное лицо. Как он посмел, стоя здесь, рассказывать мне, чем я обязан своей матушке? Будь наоборот, Нико сделал бы все возможное, чтоб научиться драться по-настоящему, однажды он защитил ее от Дракана и всех прочих недругов, которых он же, Нико, и навязал ей на шею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60