И в глазах их отражаются все картины смерти: лобные места перед храмом, озаренные огнями кучи костей, искусственные холмы из черепов, высохшие, как у мумий, головы, насаженные на колья, бездна, словно вся вымощенная поднятыми кверху, осклабившимися лицами, голыми трупами людскими… Поистине сущий ад!..
Молодой испанский отпрыск… Вот они коснулись его, приближают к нему свои вонючие потные тела; вот сломили его гордую осанку, заставляют принять унизительную позу; вот вспарывают ему грудь… Ну, это просто лишь больно… Но вот они хватают его за сердце, за сердце!.. Бум! Бум!
А когда в ушах у него зашумело, глаза заволокло предсмертным туманом, последнее сознание стало отлетать от него, и он начал погружаться в блаженную тьму,–пускай теперь гремят барабаны, пусть совершится все остальное, ад так ад, пусть себе хлопочут и полощат чаны в жреческих кухнях, пусть клекчут грифы в священных клетках, где огромные птицы словно прячут себе под крыло мрак и зарево пожара; пусть ворчат и фыркают хищники в зверинце, где ходят, крадучись, и выгибают спины пума и ягуар, зорко сторожа желтыми глазами, что принесут им вонючие сторожа; пусть прыгают и валяются по дну рва оцелоты, с змеиногибким телом и змеинопятнистой шкурой, такие же бесшумные, как змеи, с узкой продольной щелью зрачка в глазах.
Пляск, пляск… это внутренности шлепнулись в рев с гремучими змеями – доля серых смертоносных пресмыкающихся; блуждающий по дну рва отсвет зарева, бросаемого на небо Попокатепетлем, слабо озаряет ползающих и копошащихся там жирных гадов, едва отличимых от серой земли; они выползают из всех щелей и углов, высовывая сухие языки, смакуя запах, двигая челюстями и маленькими, словно опаленными глазками, тихо потрескивая в потемках кастаньетами хвоста… Бум! Бум!..
Кортес с противоположного берега озера слушал этот непрерывный грохот погребального барабана, видел совершавшиеся в городе ужасы, узнавал издали своих друзей… Много голов было сброшено за ночь к его ногам обезумевшими ацтеками, голов его соратников, которые на его глазах прошли весь страшный путь и обрели в конце его страшную смерть… Кортес плакал скупыми, беспомощными детскими слезами, и горло его судорожно сжималось; он переживал со своими товарищами и братьями их нечеловеческие муки.
Кто-то прильнул к его плечу головой, потерся об него ушком; это Малина хочет утешить его, заменить ему все потери; но Кортес смахивает ее с себя, словно порошинку, попавшую в его слезу; она не может утешить его.
Нет, его могло утешить лишь одно, как это показало время, то, в чем он поклялся себе, грозя кулаком по направлению к пылающим храмам Теночтитлана. Он поклялся, что сровняет их с землей, а все эти подлые палачи будут гнить в земле!.. Надо ли удивляться его клятве?
И он сдержал свою клятву. Восстание, смертоубийства, заклание людей выгнали его из Мексики; он вернулся и принес ей все ужасы осады и голодную смерть.
Лучше было бы, если бы Попокатепетль похоронил Мексику и все плоскогорье под слоем пепла; это было бы менее ужасно, чем творившееся на улицах города в последние дни осады, когда доведенные до крайности матери пожирали то, чему сами дали жизнь, когда обезумевшие от голода жрецы Вицлипуцли после того, как была съедена последняя очковая змея, безнадежно косились друг на друга, зная, что не спасутся, даже пожрав друг друга, – в них не оставалось ничего съедобного. На обглоданные заживо трупы грифов походили они, когда, собрав последние силы, тащились к кучам падали и там испускали дух, пав на лица свои…
Вот как далеко заводит одно злодеяние, порождая другое, ответное!
На рассвете было совершено еще одно последнее жертвоприношение; на самую верхнюю площадку пирамиды, где дымились еще руины храмовых башен, втащили с великими трудами и бешеным усердием изображение Вицлипуцли; сотни людей выбивались из сил, волоча его, словно рой прилежных муравьев личинку капустницы; наконец, идол был с торжеством водружен на место, несколько поврежденный, с прошибленным лбом, с отбитыми или осыпавшимися драгоценными украшениями, но все же их прежний Вицлипуцли! Все трепетали перед ним, ожидая возмездия за страшное богохульство; но разве они недостаточно отомстили за него? Город очищен, бог уже получил великие, редкие жертвы, а теперь ему принесут последнюю и лучшую – самого бога белых чужеземцев!
Диковинное жертвоприношение совершилось перед самым восходом солнца; большое распятие в натуральную величину, воздвигнутое испанцами на площади перед дворцом, где они гостили и откуда их выгнали, было торжественно обнесено по лестницам, спирально вившимся вокруг всего храма, и установлено на верхней площадке.
Была сделана очная ставка обоим богам. На некоторое время их оставили одних, даже жрецы спустились сверху на следующую ступень; все остальные террасы были заняты тысячными толпами мексиканцев, еще опьяненных ночными убийствами и молча таращивших глаза, словно обалдевшие быки…
Да, пускай боги посмотрят друг на друга и побеседуют между собой; им есть о чем поговорить – о своих страданиях, о своих впечатлениях от людей за тысячи лет, и тому подобном! Но боги были немы.
Они словно молча указывали друг другу на видимые всем мертвые тела, устилавшие землю, на полуразрушенный город, над которым как будто прошел каменный дождь, на чадящие гарью черные головни – остатки благоуханных кедров, на храм, утопающий в крови, на ступени его, усеянные трупами от верхней до самой нижней, – настоящая гора мертвых тел, – на озеро, покрасневшее от крови на далеком расстоянии от берега, на резкий кровяной запах, подымавшийся от земли до самой вершины храма…
Около чудовищного барабана лежит мертвый барабанщик, лопнувший от бешенства; целую ночь плясал он, как дьявол, вокруг барабана, завывая, трепля космами, голый, с телом цвета раскаленной меди; теперь он остыл, скорчился, прикрыв своим бренным телом барабанную палку.
Солнце восходит! Тише! Куда ни обернись – кругом четко выступают в разреженном прозрачном воздухе плоскогорье, долины и горы; небо и земля сливаются вдали. Попокатепетль пускает дым в утреннее небо, но дым сегодня белый, а не черный.
Тише! Боги стоят лицом к лицу. Они недвижимы. Вицли-пуцли – приземистый, с короткой шеей, с выбитым глазом, без носа,–сильно поврежденная, но все еще внушительная глыба; белый бог – немой и застывший на своем кресте в вечной агонии, – скорее не бог, а человек, судя по всему, что с ним произошло.
Затем они подожгли распятие, и оно сгорело бледным пламенем под огненным оком солнца, поднявшегося на горизонте.
Но Вицлипуцли скоро опять полетел вниз со всех ступеней и на этот раз остался валяться надолго – вниз головой, глубоко зарывшись в щебень и обломки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Молодой испанский отпрыск… Вот они коснулись его, приближают к нему свои вонючие потные тела; вот сломили его гордую осанку, заставляют принять унизительную позу; вот вспарывают ему грудь… Ну, это просто лишь больно… Но вот они хватают его за сердце, за сердце!.. Бум! Бум!
А когда в ушах у него зашумело, глаза заволокло предсмертным туманом, последнее сознание стало отлетать от него, и он начал погружаться в блаженную тьму,–пускай теперь гремят барабаны, пусть совершится все остальное, ад так ад, пусть себе хлопочут и полощат чаны в жреческих кухнях, пусть клекчут грифы в священных клетках, где огромные птицы словно прячут себе под крыло мрак и зарево пожара; пусть ворчат и фыркают хищники в зверинце, где ходят, крадучись, и выгибают спины пума и ягуар, зорко сторожа желтыми глазами, что принесут им вонючие сторожа; пусть прыгают и валяются по дну рва оцелоты, с змеиногибким телом и змеинопятнистой шкурой, такие же бесшумные, как змеи, с узкой продольной щелью зрачка в глазах.
Пляск, пляск… это внутренности шлепнулись в рев с гремучими змеями – доля серых смертоносных пресмыкающихся; блуждающий по дну рва отсвет зарева, бросаемого на небо Попокатепетлем, слабо озаряет ползающих и копошащихся там жирных гадов, едва отличимых от серой земли; они выползают из всех щелей и углов, высовывая сухие языки, смакуя запах, двигая челюстями и маленькими, словно опаленными глазками, тихо потрескивая в потемках кастаньетами хвоста… Бум! Бум!..
Кортес с противоположного берега озера слушал этот непрерывный грохот погребального барабана, видел совершавшиеся в городе ужасы, узнавал издали своих друзей… Много голов было сброшено за ночь к его ногам обезумевшими ацтеками, голов его соратников, которые на его глазах прошли весь страшный путь и обрели в конце его страшную смерть… Кортес плакал скупыми, беспомощными детскими слезами, и горло его судорожно сжималось; он переживал со своими товарищами и братьями их нечеловеческие муки.
Кто-то прильнул к его плечу головой, потерся об него ушком; это Малина хочет утешить его, заменить ему все потери; но Кортес смахивает ее с себя, словно порошинку, попавшую в его слезу; она не может утешить его.
Нет, его могло утешить лишь одно, как это показало время, то, в чем он поклялся себе, грозя кулаком по направлению к пылающим храмам Теночтитлана. Он поклялся, что сровняет их с землей, а все эти подлые палачи будут гнить в земле!.. Надо ли удивляться его клятве?
И он сдержал свою клятву. Восстание, смертоубийства, заклание людей выгнали его из Мексики; он вернулся и принес ей все ужасы осады и голодную смерть.
Лучше было бы, если бы Попокатепетль похоронил Мексику и все плоскогорье под слоем пепла; это было бы менее ужасно, чем творившееся на улицах города в последние дни осады, когда доведенные до крайности матери пожирали то, чему сами дали жизнь, когда обезумевшие от голода жрецы Вицлипуцли после того, как была съедена последняя очковая змея, безнадежно косились друг на друга, зная, что не спасутся, даже пожрав друг друга, – в них не оставалось ничего съедобного. На обглоданные заживо трупы грифов походили они, когда, собрав последние силы, тащились к кучам падали и там испускали дух, пав на лица свои…
Вот как далеко заводит одно злодеяние, порождая другое, ответное!
На рассвете было совершено еще одно последнее жертвоприношение; на самую верхнюю площадку пирамиды, где дымились еще руины храмовых башен, втащили с великими трудами и бешеным усердием изображение Вицлипуцли; сотни людей выбивались из сил, волоча его, словно рой прилежных муравьев личинку капустницы; наконец, идол был с торжеством водружен на место, несколько поврежденный, с прошибленным лбом, с отбитыми или осыпавшимися драгоценными украшениями, но все же их прежний Вицлипуцли! Все трепетали перед ним, ожидая возмездия за страшное богохульство; но разве они недостаточно отомстили за него? Город очищен, бог уже получил великие, редкие жертвы, а теперь ему принесут последнюю и лучшую – самого бога белых чужеземцев!
Диковинное жертвоприношение совершилось перед самым восходом солнца; большое распятие в натуральную величину, воздвигнутое испанцами на площади перед дворцом, где они гостили и откуда их выгнали, было торжественно обнесено по лестницам, спирально вившимся вокруг всего храма, и установлено на верхней площадке.
Была сделана очная ставка обоим богам. На некоторое время их оставили одних, даже жрецы спустились сверху на следующую ступень; все остальные террасы были заняты тысячными толпами мексиканцев, еще опьяненных ночными убийствами и молча таращивших глаза, словно обалдевшие быки…
Да, пускай боги посмотрят друг на друга и побеседуют между собой; им есть о чем поговорить – о своих страданиях, о своих впечатлениях от людей за тысячи лет, и тому подобном! Но боги были немы.
Они словно молча указывали друг другу на видимые всем мертвые тела, устилавшие землю, на полуразрушенный город, над которым как будто прошел каменный дождь, на чадящие гарью черные головни – остатки благоуханных кедров, на храм, утопающий в крови, на ступени его, усеянные трупами от верхней до самой нижней, – настоящая гора мертвых тел, – на озеро, покрасневшее от крови на далеком расстоянии от берега, на резкий кровяной запах, подымавшийся от земли до самой вершины храма…
Около чудовищного барабана лежит мертвый барабанщик, лопнувший от бешенства; целую ночь плясал он, как дьявол, вокруг барабана, завывая, трепля космами, голый, с телом цвета раскаленной меди; теперь он остыл, скорчился, прикрыв своим бренным телом барабанную палку.
Солнце восходит! Тише! Куда ни обернись – кругом четко выступают в разреженном прозрачном воздухе плоскогорье, долины и горы; небо и земля сливаются вдали. Попокатепетль пускает дым в утреннее небо, но дым сегодня белый, а не черный.
Тише! Боги стоят лицом к лицу. Они недвижимы. Вицли-пуцли – приземистый, с короткой шеей, с выбитым глазом, без носа,–сильно поврежденная, но все еще внушительная глыба; белый бог – немой и застывший на своем кресте в вечной агонии, – скорее не бог, а человек, судя по всему, что с ним произошло.
Затем они подожгли распятие, и оно сгорело бледным пламенем под огненным оком солнца, поднявшегося на горизонте.
Но Вицлипуцли скоро опять полетел вниз со всех ступеней и на этот раз остался валяться надолго – вниз головой, глубоко зарывшись в щебень и обломки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40