— Потому что, знаешь, война всегда меня интересовала. Вот сидят в своих окопах мужчины и смотрят вперед, через нейтральную полосу, и там кругом крысы, а они не знают, чем себя занять — онанируют и все такое. Ведь это совсем не так, как в современных войнах, когда люди просто бомбят друг друга. Надеюсь, они не станут бросать атомную бомбу, как ты думаешь? Если да, то я бы хотела в это время быть с тобой в постели. А знаешь, что мне действительно хочется когда-нибудь сделать? Только, пожалуйста, не смейся. Мне бы хотелось написать книгу о первой мировой. Понимаю, что это звучит глупо, у меня совсем нет таланта. Но кто знает?
Главным приобретением нескольких лет в Буэнос-Айресе было свободное владение испанским, чем она совершенно потрясла Уиллиса, когда налетела на ни о чем не подозревающего таксиста-пуэрториканца, который, отвозя их домой после обеда в ресторане, имел наглость поехать кружным путем. Она говорила по-испански совершенно свободно, употребляя разговорные фразы и ругательства, украшая свою перебранку с водителем такими выражениями, как «Vete al carajo» (что, как она сообщила Уиллису, означает «Иди к черту»), или же эпитетами вроде «hijo de la gran puta» или «cabeza de mierda», после чего таксист выскочил из машины, осыпая ее ругательствами не менее выразительными; они с Мэрилин стояли посреди улицы, нос к носу, и орали друг на друга, как Кармен с арестовавшим ее офицером, в то время как на тротуаре стала собираться толпа, а постовой, находившийся неподалеку, сделал вид, что ничего не замечает, и отвернулся в противоположную сторону. Затем, когда они с Уиллисом лежали в постели, она сказала, что всего лишь назвала таксиста «дурьей башкой».
За эти выходные он также понял, что она не является идеальной хозяйкой.
По понедельникам, средам и пятницам к ней на несколько часов приходила убираться одна женщина, однако между ее визитами Мэрилин превращала дом в «настоящие джунгли», как она сама выражалась. На кухне царил полный беспорядок. Мойка была завалена грязной посудой, сковородками и кастрюлями, потому что Мэрилин предпочитала использовать всю свою посуду и оставлять мытье домработнице. В кухне стоял современнейший холодильник, но единственное, что там находилось, это несколько открытых упаковок йогурта, увядший салат и кусочек прогорклого масла. Мэрилин объяснила, что она редко ест дома, а если и делает это, то проще заскочить в ближайший магазин и купить свежих молочных продуктов или яиц, а не держать все это в холодильнике, пока не протухнет. На полу в спальне валялась гора грязного белья, куча одежды лежала и в гостиной, прямо у дверей. Мэрилин любила сбрасывать с себя все сразу же, как входила в дом и закрывала за собой дверь — она скидывала блузку и джемпер, юбку или брюки, сбрасывала туфли и ходила по дому в одних трусиках, объясняя это тем, что в окна дом не просматривается, а если какой-нибудь тип и сможет из парка заметить через окно ее прелести, то не увидит ничего такого, что до него не видели уже сотни тысяч других.
— Прости, — неожиданно остановилась она, — тебе это неприятно слышать?
— Да, — кивнул он.
— Обещаю, что больше никогда не заговорю об этом. Богом клянусь. Но я ведь занималась этим. И очень долго.
— Я знаю.
Ему пришло в голову, что очень много полицейских кончают тем, что женятся на проститутках. «Интересно почему?» — подумал он.
Он также не мог понять, чего это он вдруг подумал о женитьбе.
В воскресенье вечером они вместе покурили травку.
Он раньше никогда не курил травки, хотя и знал многих копов, которые этим баловались.
Они лежали на кровати, внезапно она встала и нагишом прошла к одному из старинных комодов. Когда она вернулась, в руках у нее были две сигареты.
— Я не курю, — предупредил он.
— Это косячки, — сказала она, теперь он тоже увидел, что это марихуана.
— Косячок — вот где, — он указал на свой набухший член.
— Косячок, — согласилась она, — но и это тоже. Давай, лапочка, сейчас нас проберет.
— Меня уже пробрало, посмотри на мой косячок.
— Давай ненадолго отложим, — сказала она. — Это действительно хорошая травка, после нее секс станет еще лучше.
— Куда уж лучше?
— А ты что, не знаешь? — она с удивлением посмотрела на него. — Ты разве никогда не курил травку?
— Никогда.
— Боже, — всплеснула она руками, — девственник! Ну-ка, давай я тебя научу.
— Не уверен, что мне так уж хочется учиться.
— Да ладно тебе. Могу побожиться, что даже ваше начальство этим балуется.
— Возможно, но...
— Это же очень слабенькая травка, Хэл! Никто не заставляет тебя колоться.
— Ну...
— Значит, так — делаешь очень сильную затяжку, гораздо более глубокую, чем при обычном курении, затем глотаешь дым и держишь его в себе как можно дольше.
— Я видел, как это делается, — сухо сказал он.
— Когда выпустишь дым, — продолжала она, — то струйка должна быть тоненькая-тоненькая, понятно?
— Мэрилин...
— Смотри, как я это делаю, и перестань быть таким паинькой. Я сделаю первую затяжку, чтобы ты понял, как надо, а потом передам тебе. Только сделай все, как надо, Хэл, это же не «Винстон» или «Кэмел», а «Золото Акапулько».
Она вдохнула в себя дым и передала косяк ему. Он сильно затянулся и закашлялся.
— О Господи, — сказала она, зацокав языком. — Ну-ка. Попробуй снова.
Он сделал еще одну попытку. На этот раз все прошло спокойно.
— Отлично. Теперь дай мне.
Так они передавали самокрутку друг другу раз шесть, пока она не стала совсем короткой. Зажав ее между большим и указательным пальцами, Мэрилин с шумом втянула дым и бросила окурок в пепельницу на тумбочке.
— Вещественное доказательство, — усмехнулась она. — В случае, если надумаешь меня арестовать.
— У меня выходной, — напомнил он.
— Здорово, ах, как здорово, правда? — сказала она. — Как тебе? Ты что-нибудь чувствуешь?
— Ничего.
— Подожди, пройдет несколько минут. Иногда на девственников действует не сразу.
— Я ничего не чувствую, — повторил он.
— Тебе не кажется, что все стало отчетливым и резким?
— Нет.
— На разных людей действует по-разному. Вот мне все кажется отчетливым и ярким, все черты становятся четкими, ясными, резкими. Все контуры. Резкими и четкими.
— И ясными, ты забыла.
— Да, четкими, ясными и резкими, — повторила она. — У некоторых все расплывается, но у меня не так. Вот мне кажется, что все становится четким, все как бы светится, как хрусталь, а во всем теле — приятная истома.
— Лично со мной ничего не происходит, — сообщил Уиллис.
— Вот как ты видишь меня? — спросила она. — Я кажусь тебе резкой и четкой?
— Нет, просто голой.
— Я знаю, но резкой и четкой?
— Нет, мягкой и округлой.
— Некоторым все кажется мягким и округлым, — сказала она.
— Особенно, если они мягкие и округлые...
— Не смейся, — сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58