«Маргарита» и тонкий росчерк.
Было начало холодного декабрьского вечера, назавтра после того дня, что мы почти целиком провели в окрестностях Сорбонны, в мастерской Каменного Сердца. Единственная лампа освещала мрачноватый кабинет, в камине угли двух сиротливых, одетых седой золою головешек едва хранили остатки огня. На дворе в последних лучах сумерек медленно раскачивались на ветру высокие припорошенные снегом деревья сада.
Мы уже встречались с ним, Леоном де Мальвуа, в том же доме на улице Кассет; тогда этот дом был конторой нотариуса Дебана, мы видели его в карнавальную ночь – красивого, молодого, смелого, веселого и безрассудного, и в ногах его постели лежал женский платок, и он спрашивал: «Который нынче час?», как и все прочие безумцы, что становились потом преступниками. Припомните? Его гордый лоб вовсе не был похож на прочие физиономии канцелярской братии: может, в нем сидел черт, но глаза его светились прямотой и достоинством; он готов был говорить о воинской службе, но без горечи или издевки, и эта мальчишеская удаль так шла к ловко сидящему на нем костюму Буридана.
Теперь, по прошествии десяти лет, он еще хранил свою былую красоту, а может быть, также гордость и отвагу; не сохранил лишь прежней жизнерадостности.
Взгляд его замер на пригласительном письме. Он глубоко и сосредоточенно размышлял. Эти ранние морщины – следы честолюбивых замыслов и скорбей. Без сомнения, Леон де Мальвуа много желал и много страдал. Он сидел, опершись на руку лбом, бледным, как слоновая кость, и окруженным уже поредевшими волосами. Губы застыли в горькой и грустной улыбке.
Не из тех ли вы, кто до сих пор верит, что у каждого ремесла своя физиономия? У нас во Франции, более чем где-либо в другой стране, физиономии сословий вымерли. Я жил в одном доме в Марэ, где привратник избрал себе титул «хранитель». Он был членом «цеха», где его величали майором. Без преувеличения, у него был вид по меньшей мере бывшего конюха из «Олимпийского цирка». Говорю бывшего, ибо нынешние вида не имеют.
Нотариусы долго держали свое лицо, дольше адвокатов, дольше стряпчих; и сдались, лишь когда возникла опасность, что их станут принимать за регистраторов. Я знаком с одним превосходным человеком, похожим на какое-то божество из древнего мифа; его осанка повергает в трепет, шевелюра сияет словно снег: одно слово – друид, только в черном одеянии. Он нотариус. Я знаю человека твердого как железо, разящего как обоюдоострый меч, способного истереть точильный камень; это окровавленный скальпель, который пускает кровь, ампутирует и полосует в интересах клиентов со всем хладнокровием Дюпюитрена или Жобера. Этот человек-нож – тоже нотариус. Я знаю третьего нотариуса, нежного, масляного и даже липкого, который пахнет чуть подсыревшим кульком с конфетами. Четвертый нотариус простодушен и добр до того, что готов поверить своему «коллеге»; пятый, напротив, скептик, опустошенный вдовец собственных иллюзий, вольнодумец от нотариата, сомневающийся в своем галстуке и проклинающий богиню Подлинность. Вот вам пятеро обывателей, которые вполне могли быть такими же майорами, как мой хранитель-привратник.
Мэтр Леон де Мальвуа, шестой нотариус, был джентльмен с головы до ног.
Рядом с приглашением, только что вскрытым, на столе, перед прочими бумагами, покоился большущий портфель, запертый на ключ. Мэтр Мальвуа взял этот портфель и открыл с помощью небольшого ключика, висевшего у него на цепочке с часами. Его рука, лениво и как-то уныло, выгрузила на стол весьма изрядную кучу документов, лежавших в портфеле.
Здесь было с полдюжины похожих друг на друга небольших папок, обложки которых были сделаны прямо из простой писчей бумаги. На каждой было надписано имя и номер; папки были разложены в следующем порядке:
№ 1. Господин герцог де Клар (умер).
№ 2. Мать Франсуаза Ассизская (умерла).
№ 3. Госпожа Марселина, процентщица, улица Святой Маргариты, 10 (переехала).
№ 4. Доктор Абель Ленуар – доктор Самюэль.
№ 5. Госпожа Даво, настоятельница, и дамы из Бон Секур.
№ 6. Разные – Мэтр Дебан – Привратница из дома № 10 – Ланселот, трактирщик – Туро, старьевщик – Летаннер, и прочие.
Леон де Мальвуа долго сидел в неподвижности, уставясь на эту череду номеров и имен. Взор его выражал болезненную усталость. Он не притрагивался ни к одной папке.
– Я искал, – прошептал он наконец, – я знаю все, что только можно извлечь из свидетельств мертвых и живых. Я бился, я доверился, я дал деньги и время этому энергичному человеку, господину Лекоку, который так и не открыл мне своего секрета и в одночасье сгинул. Сообщество Черных Мантий исчезло как по мановению волшебной палочки, не оставив и следа. Это так, или, по меньшей мере, так кажется. Лекок был главой, учителем, отцом! Лекок мертв. Его таинственные солдаты словно в воду канули, будто под землю провалились! И все же, – перебил он себя, положив протянутую руку на приглашение, – удар исходил отсюда.
Его голова безнадежно склонилась на грудь, и он машинально коснулся ручки левого ящика своего стола. Тот наполовину открылся. Он быстро закрыл его, ибо в дверь кабинета тихонько постучали.
– Войдите! – сказал молодой нотариус.
Урбан-Огюст Летаннер, главный письмоводитель конторы Мальвуа, бывший – и еще не вполне ставший газетчиком – газетчик мало переменился с тех пор, как мы видели его в кабаре «Нельская башня» у того самого Ланселота, имя которого значилось на обложке папки № 6. Это был еще молодой человек, и под зрелостью, которая надвигалась на его смешливое лицо, еще проглядывала склонность к кутежу. С одного взгляда можно было понять, что эта голова, немного безрассудная, но правдивая и несомненно умная, не имела ничего общего ни с цепким умом «короля» Комейроля, ни тем более с тем горшком сладкоречивых пакостей, который сидел на тощей шее Добряка Жафрэ.
Летаннер казался открытым, хотя лицо его порой омрачала тень тревоги и раскаяния. Это был труженик, не переставший любить удовольствия. Он переменил свою жизнь в тот день, когда Леон Мальвуа, войдя в контору в роли хозяина, сказал свои прежним сослуживцам:
– Господа, вот вам жалованье за два месяца вперед и отправляйтесь на все четыре стороны.
Летаннер изменил свою жизнь, потому что Мальвуа, задержав его, добавил:
– А ты парень лихой. Оставайся, только не дури!
Летаннер на протяжении долгих лет был главный работник конторы и платил Леону искренней преданностью; тем не менее нельзя было назвать их друзьями в полном смысле слова. У Леона были секреты от главного письмоводителя, да и Летаннер так и не отважился рассказать о себе все.
Боязнь стать доносчиком не давала ему раскрыть рот целых десять лет. Это не удивит тех, кто знаком с парижской щепетильностью в делах чести, а Летаннер происходил из парижских мальчишек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Было начало холодного декабрьского вечера, назавтра после того дня, что мы почти целиком провели в окрестностях Сорбонны, в мастерской Каменного Сердца. Единственная лампа освещала мрачноватый кабинет, в камине угли двух сиротливых, одетых седой золою головешек едва хранили остатки огня. На дворе в последних лучах сумерек медленно раскачивались на ветру высокие припорошенные снегом деревья сада.
Мы уже встречались с ним, Леоном де Мальвуа, в том же доме на улице Кассет; тогда этот дом был конторой нотариуса Дебана, мы видели его в карнавальную ночь – красивого, молодого, смелого, веселого и безрассудного, и в ногах его постели лежал женский платок, и он спрашивал: «Который нынче час?», как и все прочие безумцы, что становились потом преступниками. Припомните? Его гордый лоб вовсе не был похож на прочие физиономии канцелярской братии: может, в нем сидел черт, но глаза его светились прямотой и достоинством; он готов был говорить о воинской службе, но без горечи или издевки, и эта мальчишеская удаль так шла к ловко сидящему на нем костюму Буридана.
Теперь, по прошествии десяти лет, он еще хранил свою былую красоту, а может быть, также гордость и отвагу; не сохранил лишь прежней жизнерадостности.
Взгляд его замер на пригласительном письме. Он глубоко и сосредоточенно размышлял. Эти ранние морщины – следы честолюбивых замыслов и скорбей. Без сомнения, Леон де Мальвуа много желал и много страдал. Он сидел, опершись на руку лбом, бледным, как слоновая кость, и окруженным уже поредевшими волосами. Губы застыли в горькой и грустной улыбке.
Не из тех ли вы, кто до сих пор верит, что у каждого ремесла своя физиономия? У нас во Франции, более чем где-либо в другой стране, физиономии сословий вымерли. Я жил в одном доме в Марэ, где привратник избрал себе титул «хранитель». Он был членом «цеха», где его величали майором. Без преувеличения, у него был вид по меньшей мере бывшего конюха из «Олимпийского цирка». Говорю бывшего, ибо нынешние вида не имеют.
Нотариусы долго держали свое лицо, дольше адвокатов, дольше стряпчих; и сдались, лишь когда возникла опасность, что их станут принимать за регистраторов. Я знаком с одним превосходным человеком, похожим на какое-то божество из древнего мифа; его осанка повергает в трепет, шевелюра сияет словно снег: одно слово – друид, только в черном одеянии. Он нотариус. Я знаю человека твердого как железо, разящего как обоюдоострый меч, способного истереть точильный камень; это окровавленный скальпель, который пускает кровь, ампутирует и полосует в интересах клиентов со всем хладнокровием Дюпюитрена или Жобера. Этот человек-нож – тоже нотариус. Я знаю третьего нотариуса, нежного, масляного и даже липкого, который пахнет чуть подсыревшим кульком с конфетами. Четвертый нотариус простодушен и добр до того, что готов поверить своему «коллеге»; пятый, напротив, скептик, опустошенный вдовец собственных иллюзий, вольнодумец от нотариата, сомневающийся в своем галстуке и проклинающий богиню Подлинность. Вот вам пятеро обывателей, которые вполне могли быть такими же майорами, как мой хранитель-привратник.
Мэтр Леон де Мальвуа, шестой нотариус, был джентльмен с головы до ног.
Рядом с приглашением, только что вскрытым, на столе, перед прочими бумагами, покоился большущий портфель, запертый на ключ. Мэтр Мальвуа взял этот портфель и открыл с помощью небольшого ключика, висевшего у него на цепочке с часами. Его рука, лениво и как-то уныло, выгрузила на стол весьма изрядную кучу документов, лежавших в портфеле.
Здесь было с полдюжины похожих друг на друга небольших папок, обложки которых были сделаны прямо из простой писчей бумаги. На каждой было надписано имя и номер; папки были разложены в следующем порядке:
№ 1. Господин герцог де Клар (умер).
№ 2. Мать Франсуаза Ассизская (умерла).
№ 3. Госпожа Марселина, процентщица, улица Святой Маргариты, 10 (переехала).
№ 4. Доктор Абель Ленуар – доктор Самюэль.
№ 5. Госпожа Даво, настоятельница, и дамы из Бон Секур.
№ 6. Разные – Мэтр Дебан – Привратница из дома № 10 – Ланселот, трактирщик – Туро, старьевщик – Летаннер, и прочие.
Леон де Мальвуа долго сидел в неподвижности, уставясь на эту череду номеров и имен. Взор его выражал болезненную усталость. Он не притрагивался ни к одной папке.
– Я искал, – прошептал он наконец, – я знаю все, что только можно извлечь из свидетельств мертвых и живых. Я бился, я доверился, я дал деньги и время этому энергичному человеку, господину Лекоку, который так и не открыл мне своего секрета и в одночасье сгинул. Сообщество Черных Мантий исчезло как по мановению волшебной палочки, не оставив и следа. Это так, или, по меньшей мере, так кажется. Лекок был главой, учителем, отцом! Лекок мертв. Его таинственные солдаты словно в воду канули, будто под землю провалились! И все же, – перебил он себя, положив протянутую руку на приглашение, – удар исходил отсюда.
Его голова безнадежно склонилась на грудь, и он машинально коснулся ручки левого ящика своего стола. Тот наполовину открылся. Он быстро закрыл его, ибо в дверь кабинета тихонько постучали.
– Войдите! – сказал молодой нотариус.
Урбан-Огюст Летаннер, главный письмоводитель конторы Мальвуа, бывший – и еще не вполне ставший газетчиком – газетчик мало переменился с тех пор, как мы видели его в кабаре «Нельская башня» у того самого Ланселота, имя которого значилось на обложке папки № 6. Это был еще молодой человек, и под зрелостью, которая надвигалась на его смешливое лицо, еще проглядывала склонность к кутежу. С одного взгляда можно было понять, что эта голова, немного безрассудная, но правдивая и несомненно умная, не имела ничего общего ни с цепким умом «короля» Комейроля, ни тем более с тем горшком сладкоречивых пакостей, который сидел на тощей шее Добряка Жафрэ.
Летаннер казался открытым, хотя лицо его порой омрачала тень тревоги и раскаяния. Это был труженик, не переставший любить удовольствия. Он переменил свою жизнь в тот день, когда Леон Мальвуа, войдя в контору в роли хозяина, сказал свои прежним сослуживцам:
– Господа, вот вам жалованье за два месяца вперед и отправляйтесь на все четыре стороны.
Летаннер изменил свою жизнь, потому что Мальвуа, задержав его, добавил:
– А ты парень лихой. Оставайся, только не дури!
Летаннер на протяжении долгих лет был главный работник конторы и платил Леону искренней преданностью; тем не менее нельзя было назвать их друзьями в полном смысле слова. У Леона были секреты от главного письмоводителя, да и Летаннер так и не отважился рассказать о себе все.
Боязнь стать доносчиком не давала ему раскрыть рот целых десять лет. Это не удивит тех, кто знаком с парижской щепетильностью в делах чести, а Летаннер происходил из парижских мальчишек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133