Этот контракт заключила Дора, проявившая такт настоящего полномочного посла. У мадам Лесюэр имелись дети-близнецы, сын и дочь, страдавшие ожирением генетического происхождения. Они не могли сдвинуться с места, обитали на втором этаже, не вставали с постели; когда один из них заболевал, требовалась высокая пожарная лестница, чтобы спустить больного вниз для доставки в больницу. Семья Лесюэр жила в миленьком домике из белого и красного кирпича с зелеными решетчатыми ставнями, с карабкающимися по стенам дикими розами, с колокольчиком над дверью, обладавшим неожиданно серьезным голосом. Сад с яблонями и грушами уродовала гигантская параболическая антенна, похожая на вогнутую крышку помойного бака, благодаря которой дети смотрели сотни телеканалов на разных языках. Светильники в гостиной походили на увядшие цветы – такое впечатление создавали абажуры с фестонами и тусклые лампочки. Мамаша, миниатюрная дама средних лет, вдова архитектора, была вызывающе печальна. Она не понимала, почему природа сыграла с ней такую жестокую шутку: как она, такая худышка, умудрилась произвести на свет этих мастодонтов по двести двадцать кило каждый? Она грешила на гормональное нарушение, каковое инкриминировала покойному и потому не способному оправдаться супругу, в подтверждение чего показала нам пожелтевшую фотографию свекрови, не страдавшей худобой. Ее совесть не знала покоя из-за дум о наследственности, благодаря чему ее неприязнь к отпрыскам проявлялась не так остро. Она поблагодарила нас за готовность помочь и выразила надежду, что нас не приведут в ужас «ребятишки», как она выразилась. Сама она собиралась уйти, предоставив дом в наше распоряжение, чтобы не беспокоить нас. Деньги ждали на кухонном столе, в конверте. В случае если мы откажемся, испугавшись «малышей», она не будет в обиде. Прежде чем позвонить нам, она колебалась, раньше она к услугам такого свойства не прибегала. Нам ей настоятельно рекомендовали, но потребовалась настойчивость самих близнецов – им было уже как-никак по двадцать пять лет, – чтобы она решилась. Эти чудовища вдобавок ко всему были похотливы.
Поль и Лорен возлежали в смежных голубых комнатах, закрывающихся одной двойной дверью, на широких низких, почти на уровне пола, кроватях, укрепленных железобетоном. Каждое утро к ним наведывалась сиделка, занимавшаяся их туалетом и одеванием, но их неуместные замашки и намеки отпугнули уже не одну помощницу. Мать не справлялась в одиночку с этим неблагодарным занятием. При виде их я с трудом поборол тошноту. Они оказались не просто жирными, как мой брат Леон, и не просто громадинами: они растекались, как горы сала, походили на две лужи человечьей плоти размером с бассейны. В их случае природа отбросила всякую умеренность. Я теряюсь в догадках, какой эндокринный взрыв вызвал к жизни эти рыхлые менгиры. Жировые наслоения уродовали их лица – два одинаковых отека, два органических катаклизма. Отличить сестру от брата позволяли две косы и нарумяненные щеки; груди отличительным признаком служить не могли, ибо присутствовали и у брата. Одеты они были одинаково: в белые ночные сорочки размером с простыни, способные послужить саванами целому пансионату. Эти лежачие близнецы принадлежали к какому-то третьему полу, вернее сказать, представляли собой бесполую ветвь человечества, близкую к детям. Я мысленно сравнил их с грудными младенцами, накачанными гелием: они не выросли, а раздулись до невероятных размеров. Глядя на них, я понял, какой ужас обуял жителей Помпеи, когда Везувий выплюнул на них огненное содержимое своих внутренностей: в этих сладострастных китах было что-то вулканическое, при виде их рождалась мысль о нескончаемой лавине. Я был близок к тому, чтобы потуже связать их, как колбасу, а потом мелко порезать, чтобы положить конец этому невыносимому зрелищу. Слово «доброта» обретало здесь всю полноту своего смысла. Лично я ни за что не сумел бы взволновать этих расплывшихся мамонтов, но Дора подбодрила меня, пообещав взять большую часть задачи на себя. Мы начали с парня, говорившего высоким фальцетом, не претерпевшим ломки. Он попросил меня выйти, мое присутствие его смущало. Глазки нашего клиента улыбались мне из пухлых глубин и одновременно умоляли удалиться, хотя я мог бы пригодиться для извлечения его члена из бесчисленных отечных складок – самому ему сделать это было затруднительно. Меня ждала сестра, неуклюже принявшая позу одалиски. Взгляд ее был призывен, в нем горела плененная душа, читалось желание, страх, стыд. Я повел с ней непринужденный разговор, за что был удостоен пухлой ручки и разрешения ее облобызать. Я колебался, не зная, как приступить к делу, и страшась момента, когда она разденется. Я имел дело с водопадом подушечек и бугорков, скрывавших изгибы и отверстия. Лорен приходилось то и дело собирать себя, бороться с растеканием, возвращать на место то одну, то другую часть самой себя, подобно невесте, подбирающей свой шлейф. Она задрала свою ночную сорочку и позволила мне вдоволь на нее наглядеться, чтобы мое потрясение не было слишком жестоким. На протяжении долгих минут я любовался этой хаотической географией: груди почти не были заметны, затмеваемые окрестными отложениями, однако потерять их из вида не позволяли ореолы сосков размером с блюдца, даже с тарелки. Обнаружил я и сами соски, два орешка, которые я стал по очереди брать в рот из профессиональной добросовестности, а также для лучшей ориентировки. Я бы не возражал воткнуть кое-где, как на школьной карте, флажки. Вместо обычных равнин, возвышенностей, оврагов я очутился в пропасти между двух гипертрофированных желез, раскинутых с каким-то анархическим пренебрежением, потом покатился по шершавым рулонам кожи, по плотным слоям слежавшегося жира. Пейзаж после пурги, дряблый катаклизм. Ягодицы – и те утратили природную округлость, их усеивали какие-то мебельные завитки: кожа, бессильная сдержать напор изнутри, покрылась трещинами разной глубины и извилистости. Лоно было невидимым и недоступным обычными путями. Как ни задирала Лорен сорочку, вся эта суматоха ничего не давала. Представшие взору объемы превосходили мое понимание, мое чувство меры было посрамлено. Я занимался локальной топографической съемкой, пуская в ход самый чувствительный инструментарий – собственные руки. Так были открыты основные элементы местности. Существовало два варианта подхода к партнерше: как к магме, которая оставит от меня мокрое место, если я окажусь под ней, или как к континенту с замысловатой географией, по которому я мог бы кочевать, как мне вздумается, однако для этого надо было освоить новое восприятие пространства. Лорен напоминала мне морских млекопитающих, тюленей или ламантинов, которые, оказавшись по случайности на суше, неуклюжими движениями торопятся назад к морю, спасаясь от преследования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Поль и Лорен возлежали в смежных голубых комнатах, закрывающихся одной двойной дверью, на широких низких, почти на уровне пола, кроватях, укрепленных железобетоном. Каждое утро к ним наведывалась сиделка, занимавшаяся их туалетом и одеванием, но их неуместные замашки и намеки отпугнули уже не одну помощницу. Мать не справлялась в одиночку с этим неблагодарным занятием. При виде их я с трудом поборол тошноту. Они оказались не просто жирными, как мой брат Леон, и не просто громадинами: они растекались, как горы сала, походили на две лужи человечьей плоти размером с бассейны. В их случае природа отбросила всякую умеренность. Я теряюсь в догадках, какой эндокринный взрыв вызвал к жизни эти рыхлые менгиры. Жировые наслоения уродовали их лица – два одинаковых отека, два органических катаклизма. Отличить сестру от брата позволяли две косы и нарумяненные щеки; груди отличительным признаком служить не могли, ибо присутствовали и у брата. Одеты они были одинаково: в белые ночные сорочки размером с простыни, способные послужить саванами целому пансионату. Эти лежачие близнецы принадлежали к какому-то третьему полу, вернее сказать, представляли собой бесполую ветвь человечества, близкую к детям. Я мысленно сравнил их с грудными младенцами, накачанными гелием: они не выросли, а раздулись до невероятных размеров. Глядя на них, я понял, какой ужас обуял жителей Помпеи, когда Везувий выплюнул на них огненное содержимое своих внутренностей: в этих сладострастных китах было что-то вулканическое, при виде их рождалась мысль о нескончаемой лавине. Я был близок к тому, чтобы потуже связать их, как колбасу, а потом мелко порезать, чтобы положить конец этому невыносимому зрелищу. Слово «доброта» обретало здесь всю полноту своего смысла. Лично я ни за что не сумел бы взволновать этих расплывшихся мамонтов, но Дора подбодрила меня, пообещав взять большую часть задачи на себя. Мы начали с парня, говорившего высоким фальцетом, не претерпевшим ломки. Он попросил меня выйти, мое присутствие его смущало. Глазки нашего клиента улыбались мне из пухлых глубин и одновременно умоляли удалиться, хотя я мог бы пригодиться для извлечения его члена из бесчисленных отечных складок – самому ему сделать это было затруднительно. Меня ждала сестра, неуклюже принявшая позу одалиски. Взгляд ее был призывен, в нем горела плененная душа, читалось желание, страх, стыд. Я повел с ней непринужденный разговор, за что был удостоен пухлой ручки и разрешения ее облобызать. Я колебался, не зная, как приступить к делу, и страшась момента, когда она разденется. Я имел дело с водопадом подушечек и бугорков, скрывавших изгибы и отверстия. Лорен приходилось то и дело собирать себя, бороться с растеканием, возвращать на место то одну, то другую часть самой себя, подобно невесте, подбирающей свой шлейф. Она задрала свою ночную сорочку и позволила мне вдоволь на нее наглядеться, чтобы мое потрясение не было слишком жестоким. На протяжении долгих минут я любовался этой хаотической географией: груди почти не были заметны, затмеваемые окрестными отложениями, однако потерять их из вида не позволяли ореолы сосков размером с блюдца, даже с тарелки. Обнаружил я и сами соски, два орешка, которые я стал по очереди брать в рот из профессиональной добросовестности, а также для лучшей ориентировки. Я бы не возражал воткнуть кое-где, как на школьной карте, флажки. Вместо обычных равнин, возвышенностей, оврагов я очутился в пропасти между двух гипертрофированных желез, раскинутых с каким-то анархическим пренебрежением, потом покатился по шершавым рулонам кожи, по плотным слоям слежавшегося жира. Пейзаж после пурги, дряблый катаклизм. Ягодицы – и те утратили природную округлость, их усеивали какие-то мебельные завитки: кожа, бессильная сдержать напор изнутри, покрылась трещинами разной глубины и извилистости. Лоно было невидимым и недоступным обычными путями. Как ни задирала Лорен сорочку, вся эта суматоха ничего не давала. Представшие взору объемы превосходили мое понимание, мое чувство меры было посрамлено. Я занимался локальной топографической съемкой, пуская в ход самый чувствительный инструментарий – собственные руки. Так были открыты основные элементы местности. Существовало два варианта подхода к партнерше: как к магме, которая оставит от меня мокрое место, если я окажусь под ней, или как к континенту с замысловатой географией, по которому я мог бы кочевать, как мне вздумается, однако для этого надо было освоить новое восприятие пространства. Лорен напоминала мне морских млекопитающих, тюленей или ламантинов, которые, оказавшись по случайности на суше, неуклюжими движениями торопятся назад к морю, спасаясь от преследования.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68