«Пока существуют бойни, будут и поля сражений». Нам давно было неудобно друг с другом, как же, ведь сын, которого она превратила в фетиш, позволял себе глумиться над ней! Она выдерживала со мной не больше нескольких минут и удалялась с печальным достоинством, унося на плече черного ворона горя. Мой отец, наоборот, округлился и, в отличие от матери, не стеснялся сетовать. Мой развод подкосил его, внуков он видел теперь редко, под надзором Цербера, как он называл мою бывшую тещу. Мой брат Леон пошел на поправку, любо-дорого было смотреть, он похудел на двадцать килограммов, нашел место в какой-то агропищевой конторе и даже познакомился с девушкой, которую собирался нам представить. Отец ходил вокруг да около, как иногда бывает с людьми, не желающими проявлять властность и стремящимися все решать по-дружески. Наконец, отодвинув свою тарелку и отхлебнув еще пива для большей храбрости, он признался, что тревожится за меня. Это был эвфемизм, понимать его надо было так, что я, по его мнению, совсем пропал. Он отказывался читать мне мораль, это ужасная буржуазная манера, но мать и он боятся, что я пошел по плохой дорожке. Я попросил уточнить, что под этим подразумевается. Он задыхался, просил о помощи. Я принудил его отчетливо произнести страшное слово на «п», парализовавшее его, – «проститутка». Я подтвердил, что это для меня одна из любимых форм досуга, доставляющая мне огромную радость. Он опустил голову, совершенно разгромленный. Насколько предпочтительнее был бы для меня обычный папаша, который надавал бы мне пощечин и пинков, а не эта безвольная тряпка, левак, погрязший в своем кривляний!
Вместе с общественным положением изменилось и мое восприятие мира Я разлюбил Париж, его тусклость, саваном окутывающую прохожих, его клошаров, зимой сбивающихся в кучу там, где потеплее, его нечистоты, через которые перешагивают безумно шикарные женщины. Сомнительная аура квартала Маре, эта лживая витрина маргинальности, где сходят с ума по шмоткам и ведут нескончаемую реставрацию, перестала меня привлекать. Я утомился от этого фольклора, собрания всех стереотипов патентованной богемы – от паршивых овец из хороших семейств и неудавшихся актеришек до официантки из бара, ждущей большой роли в кино. Я прятался от тоски в скромном кафе на улице Короля Сицилии под названием «Курящая кошка» – забегаловке, отделанной под старину, с мутными зеркалами, уставшими отражать мерзкие рожи посетителей, с банкетками из латаного молескина и истертой до мраморной гладкости стойкой. Амулетом заведению служил жирный полуслепой кот, вылитый корсар, дрыхнувший на прилавке. Того, кто смел, войдя, не уделить ему внимания – не гладил его и не чесал шейку, – просили выйти вон. Эти стены служили приютом ремесленникам, пьяницам, студентам, иммигрантам, занимающимся пропитания ради спекуляцией недвижимостью, вышедшим в тираж гомосексуалистам, все они искупали в этих стенах свое преступление – старость и бедность. В каждой из деревень, из которых состоит Париж, существуют такие тайные местечки, где разношерстные обездоленные по-братски делят черный хлеб своего одиночества и невезения.
Как-то утром я столкнулся там со своим другом Жеральдом, попивавшим черный кофе. От рассеянности я не удивился такому невероятному совпадению. Узнав его со спины по черным вьющимся волосам, видавшей виды бархатной куртке и мятым брюкам, я захотел было дать деру. Я рассуждал, как воришка, которого поджидают двое жандармов с наручниками. Из всей нашей компании Жеральд был мне ближе всего духовно: как и я, он брел боковой тропинкой, как я, увяз в грязи, его литературная и музыкальная карьера была близка к провалу. Он тоже оторопел, увидев меня. Оказалось, он репетировал на студии неподалеку новую песню своего сочинения, возможно, шанс всей своей жизни. Он не знал, что я живу здесь, осведомился о моем здоровье. Нам было очень просто общаться, мы оба не прибегали к притворству. Он сразу признался, что все по мне тоскуют, никто не понимает, почему я избегаю нашей компании именно тогда, когда мне так нужна помощь. Я вообще прекратил платить членские взносы в «Та Зоа Трекеи». Больше всего мое молчание задевало Жюльена, он все спрашивал себя, не сделал ли, не сказал ли чего-нибудь обидного для меня. Эти слова ранили меня прямо в сердце. Я предал своих друзей поруганию, а ведь единственным их преступлением была любовь ко мне. Мы решили увидеться еще. Он перезвонил и пригласил поужинать на следующей неделе у Марио. Я принял приглашение с радостью, особенно когда узнал, что там не будет Жюльена, который задерживается на судебном процессе в Дании. Он был единственным, чье присутствие после всех этих перипетий меня бы смущало.
Интриги доброжелательности
Мглистым вечером, когда зима объявляет комендантский час уже с четырех, я позвонил в дверь квартиры на верхнем этаже дома на улице Мучеников. Марио обитал на ста пятидесяти квадратных метрах под крышей дома эпохи барона Османа и наслаждался умопомрачительным видом на столицу. Все у него дышало благополучием и хорошим вкусом, в витых, как свечи, вазах благоухали букеты редких цветов. Марио пережил серьезные финансовые неприятности в связи с падением акций интернет-компаний, но потом воспрянул, запустив в Италии, в Аосте, производство мыла с мускусным запахом, обладающего восстанавливающими свойствами. Его компаньон Пракаш посещал Французскую цветочную школу и через год собирался открыть в Лахоре заведение того же рода. В кабинете, ванной и туалете круглосуточно горели три экрана, показывавшие, один на французском, два на английском языке, биржевые котировки. Угощение, индо-пакистанские кушанья, было изысканным: лепешки, огромные, как слоновьи уши, напомнили горчичники, которые мать ставила мне в детстве от ангины. Пракаш превзошел в кулинарных талантах самого себя, он носил белую одежду с изяществом принца. Я наслаждался сердечной атмосферой встречи, жалея лишь об отсутствии Фанни, находившейся за границей, и чуть было не забыл, что заделался мелким грузчиком на ниве любви, телеграфистом промежности. Мы встретились узким кругом, без жен. Мои товарищи не изменились, и я отдавал должное невероятной мужской способности сопротивляться времени, умению мальчишек оставаться юными. Как здорово было обнаружить, что все их причуды, их грандиозные стремления живы, невзирая на возраст! Жеральд писал теперь песни для альтернативной французской сцены и надеялся, что одну-две из них возьмет Ману Чао. Я представлял его хворым, раздавленным неудачами, но был вынужден с завистью разглядывать полного энергии, уверенного в себе человека, зарабатывавшего на жизнь игрой на пианино в крупном отеле на правом берегу, а остальное время посвящавшего своей музыке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Вместе с общественным положением изменилось и мое восприятие мира Я разлюбил Париж, его тусклость, саваном окутывающую прохожих, его клошаров, зимой сбивающихся в кучу там, где потеплее, его нечистоты, через которые перешагивают безумно шикарные женщины. Сомнительная аура квартала Маре, эта лживая витрина маргинальности, где сходят с ума по шмоткам и ведут нескончаемую реставрацию, перестала меня привлекать. Я утомился от этого фольклора, собрания всех стереотипов патентованной богемы – от паршивых овец из хороших семейств и неудавшихся актеришек до официантки из бара, ждущей большой роли в кино. Я прятался от тоски в скромном кафе на улице Короля Сицилии под названием «Курящая кошка» – забегаловке, отделанной под старину, с мутными зеркалами, уставшими отражать мерзкие рожи посетителей, с банкетками из латаного молескина и истертой до мраморной гладкости стойкой. Амулетом заведению служил жирный полуслепой кот, вылитый корсар, дрыхнувший на прилавке. Того, кто смел, войдя, не уделить ему внимания – не гладил его и не чесал шейку, – просили выйти вон. Эти стены служили приютом ремесленникам, пьяницам, студентам, иммигрантам, занимающимся пропитания ради спекуляцией недвижимостью, вышедшим в тираж гомосексуалистам, все они искупали в этих стенах свое преступление – старость и бедность. В каждой из деревень, из которых состоит Париж, существуют такие тайные местечки, где разношерстные обездоленные по-братски делят черный хлеб своего одиночества и невезения.
Как-то утром я столкнулся там со своим другом Жеральдом, попивавшим черный кофе. От рассеянности я не удивился такому невероятному совпадению. Узнав его со спины по черным вьющимся волосам, видавшей виды бархатной куртке и мятым брюкам, я захотел было дать деру. Я рассуждал, как воришка, которого поджидают двое жандармов с наручниками. Из всей нашей компании Жеральд был мне ближе всего духовно: как и я, он брел боковой тропинкой, как я, увяз в грязи, его литературная и музыкальная карьера была близка к провалу. Он тоже оторопел, увидев меня. Оказалось, он репетировал на студии неподалеку новую песню своего сочинения, возможно, шанс всей своей жизни. Он не знал, что я живу здесь, осведомился о моем здоровье. Нам было очень просто общаться, мы оба не прибегали к притворству. Он сразу признался, что все по мне тоскуют, никто не понимает, почему я избегаю нашей компании именно тогда, когда мне так нужна помощь. Я вообще прекратил платить членские взносы в «Та Зоа Трекеи». Больше всего мое молчание задевало Жюльена, он все спрашивал себя, не сделал ли, не сказал ли чего-нибудь обидного для меня. Эти слова ранили меня прямо в сердце. Я предал своих друзей поруганию, а ведь единственным их преступлением была любовь ко мне. Мы решили увидеться еще. Он перезвонил и пригласил поужинать на следующей неделе у Марио. Я принял приглашение с радостью, особенно когда узнал, что там не будет Жюльена, который задерживается на судебном процессе в Дании. Он был единственным, чье присутствие после всех этих перипетий меня бы смущало.
Интриги доброжелательности
Мглистым вечером, когда зима объявляет комендантский час уже с четырех, я позвонил в дверь квартиры на верхнем этаже дома на улице Мучеников. Марио обитал на ста пятидесяти квадратных метрах под крышей дома эпохи барона Османа и наслаждался умопомрачительным видом на столицу. Все у него дышало благополучием и хорошим вкусом, в витых, как свечи, вазах благоухали букеты редких цветов. Марио пережил серьезные финансовые неприятности в связи с падением акций интернет-компаний, но потом воспрянул, запустив в Италии, в Аосте, производство мыла с мускусным запахом, обладающего восстанавливающими свойствами. Его компаньон Пракаш посещал Французскую цветочную школу и через год собирался открыть в Лахоре заведение того же рода. В кабинете, ванной и туалете круглосуточно горели три экрана, показывавшие, один на французском, два на английском языке, биржевые котировки. Угощение, индо-пакистанские кушанья, было изысканным: лепешки, огромные, как слоновьи уши, напомнили горчичники, которые мать ставила мне в детстве от ангины. Пракаш превзошел в кулинарных талантах самого себя, он носил белую одежду с изяществом принца. Я наслаждался сердечной атмосферой встречи, жалея лишь об отсутствии Фанни, находившейся за границей, и чуть было не забыл, что заделался мелким грузчиком на ниве любви, телеграфистом промежности. Мы встретились узким кругом, без жен. Мои товарищи не изменились, и я отдавал должное невероятной мужской способности сопротивляться времени, умению мальчишек оставаться юными. Как здорово было обнаружить, что все их причуды, их грандиозные стремления живы, невзирая на возраст! Жеральд писал теперь песни для альтернативной французской сцены и надеялся, что одну-две из них возьмет Ману Чао. Я представлял его хворым, раздавленным неудачами, но был вынужден с завистью разглядывать полного энергии, уверенного в себе человека, зарабатывавшего на жизнь игрой на пианино в крупном отеле на правом берегу, а остальное время посвящавшего своей музыке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68