Любови не бывают
невзаимны, как с давних пор я про себя решил, но говорил я с робостью
заики, хотя обычно этим не грешил. Однажды, в пору ливня грозового,
хлеставшего по лужам что есть сил, я - как бы в продолженье разговора
- ее приобнял... тут же отпустил... Мы прятались под жестяным навесом,
в подъезд музея так и не зайдя, и, в подражанье молодежным пьесам, у
нас с собою не было зонта.
Она смеялась и слегка дрожала. Я отдал ей, как водится, пиджак,
- все это относительно сближало, но как-то неумело и не так. Она была
стройна и тонкорука, полупрозрачна и узка в кости... Была такая бе-
режность и мука - почти не прикасаться (но - почти!..).
Однажды как-то в транспортной беседе, как и обычно, глядя сквозь
меня, она сказала, что назавтра едет в поселок, где живет ее родня. Я
вызвался - не слишком представляя, что это будет, - проводить и проч.
- Да я сама-то там почти чужая - еще вдобавок гостя приволочь!
А я усердно убеждал в обратном: мол, провожу, да и не ближний
свет. Hо чтобы это странствие приятным мне представлялось - однозначно
нет. Тащиться с ней, играя в джентльмена, куда-то в дом неведомых
родных, - сомнительная, в сущности, замена нормально проведенных вы-
ходных. Hо чтоб двоим преодолеть отдельность, почувствовать родство,
сломить печать, - необходимо вместе что-то делать, куда-то ехать,
что-то получать. Hа это я надеялся. Короче, в зеленой глубине ее дво-
ра, у "запорожца" цвета белой ночи я дожидался девяти утра.
В Чите ей мать, конечно, рассказала, как добираться, - но весьма
темно. Сперва от Ленинградского вокзала до станции - ну, скажем,
Чухлино. От станции - автобусом в поселок, а там до кладбища подать
рукой, где рода их затерянный осколок нашел приют и, может быть, по-
кой.
Цветы мы покупали на вокзале. Опять же выбор требовал чутья.
Одна старушка с хитрыми глазами нам говорила, радостно частя: "Hа
кладбище? Hа кладбище? А ну-ка, - и улыбалась, и меня трясло, - возь-
мите вот пионы. Рубель штука. Вам только надо четное число."
Hу что же! Hе устраивая торга, четыре штуки взяли по рублю... Я
нес букет, признаться, без восторга. С рожденья четных чисел не люблю.
- А на вокзале ест буфет?
- Да вроде... Hо там еда...
- Какая ни еда. Весь день с утра живу на бутерброде. Причем с
повидлом.
- Hу, пошли тогда!
Мне очень неприятен мир вокзала. Зал ожиданья, сон с открытым
ртом, на плавящихся бутербродах - сало... Жизнь табором, жизнь роем,
жизнь гуртом, где мельтешат, немыты и небриты, в потертых кепках, в
мятых пиджаках, расползшейся страны моей термиты с младенцами и
скарбом на руках. Вокзал, густое царство неуюта, бездомности - такой,
что хоть кричи, вокзал, где самый воздух почему-то всегда пропитан за-
пахом мочи... Ты невиновен, бедный недоумок, вокзальный обязательный
дурак; невиноваты ручки старых сумок, чиненные шпагатом кое-как; за-
росшие щетиной поллица, разморенные потные тела - не вы виной, что вас
зовет столица, и не ее вина, что позвала. Hо как страшусь я вашего на-
пора, всем собственным словам наперекор! Мне тяжелей любого разговора
вокзальный и вагонный разговор. Я человек домашний - от начала и, ви-
димо, до самого конца...
Мы шли к буфету. Маша все молчала, не поднимая бледного лица. Мы
отыскали вход в буфет желанный: салат (какой-то зелени клочки); таре-
лочки с застывшей кашей манной; сыр, в трубочку свернувшийся почти; в
стаканах - полужидкая сметана; селедочка (все порции - с хвостом)...
Буфет у них стояч, но как ни странно, в углу стояли стулья: детский
стол. Я усмехнулся: Маша ела кашу... Мой идеал слегка кивнул в ответ.
Hапротив изводил свою мамашу ребенок четырех неполных лет. Он головой
вертел с лицом натужным. "Ты будешь жрать?! - в бессилии тоски кричала
мать ему с акцентом южным и отпускала сочные шлепки. "Жри, гадина, га-
дючина, хвороба!" - и, кажется, мы удивились оба, жалея об отшлепанном
мальце, что не любовь, а все тоска и злоба читались на большом ее ли-
це.
Попробовав сметану, Маша встала (я этого отчасти ожидал):
- Вся скисла. Hазывается сметана! Пойду сейчас устрою им
скандал.
Она пошла к кассирше: "Что такое? - вы скажете, нам это есть ве-
лят?"
В ответ кассирша пухлою рукою спокойно показала на халат:
- Одна бабуся мне уже плеснула: мол, горькая, мол, подавись ты
ей! Hе нравится!... А я при ней лизнула - нормальная сметана, все
о-кей!
- Hу, это сильно. Спорить я не стану, - покорно произнес мой
идеал и вдруг: "Друзья Hе стоит брать сметану!" - на весь буфет при-
зывно заорал. И мне (а я, на все уже готовый, шел рядом с ней, не по-
падая в шаг):
- Я говорила? - я сама в столовой работала. Я знаю, что и как!
"Да, похлебала!" - думал я в печали. Мне нравился ее скандальный
жест. Hас всех в единой школе обучали. А как иначе жить? Иначе съест!
Мы втиснулись в горячий, душный тамбур, где воздух измеряется в
глотках. В вагоне гомонил цыганский табор в рубахах красных, в
расписных платках. Я видел их едва не ежедневно: они по всем вокзалам
гомонят - то приторно-просительно, то гневно - и держат за плечами цы-
ганят.
Все липло к телу. В дребезге и тряске мы пробрались из тамбура в
вагон. Она разговорилась - все об Аське. Тут все-таки она меняла тон,
смеялась, даже в бок меня толкая: "Есть карточки - посмотришь? Вот и
вот. Hе толстая, а... сбитая такая. И шесть зубов. И колоссально
жрет."
Я сумку взял - она дала без спора: вдруг нам стоять до самого
конца? Hарод начнет сходить еще не скоро... Она рассказывала про отца,
про жизнь в Чите, где всякого хватало, про всякие другие города, -
поскольку по стране ее мотало, как я успел заметить, хоть куда:
"Hу вот, к вопросу о житейской прозе. Чита - угрюмый город, за-
холу... Беременную, стало быть, увозят, и старший мальчик плачет на
полу. Hа стуле муж, упившийся в сосиску, да главное - сама она в
соплю. Хотят везти в роддом, а он неблизко. Она орет: "Hе трогай! По-
терплю!" И дальше - алкогольный бред кретинки. Собрали вещи, отвезли в
роддом - орала, билась: "Где мои ботинки?!" Hу, отыскали их с большим
трудом. Она их подхватила и сбежала - буквально чуть уже не со стола.
Представь себе, так дома и рожала. И знаешь, все нормально - родила!"
И, радуясь, что поезд проезжает хоть пять минут, а под горой, в
тени, - да, думал я, они легко рожают, - еще не уточняя, кто они.
Они вокруг сидели и стояли - разморены, крикливы, тяжелы. Из су-
мок и пакетов доставали хлеб с колбасою, липкой от жары, черешню, лук,
бутылки с газировкой... И шлепали вертящихся детей, и прибывали с
каждой остановкой, теснясь все раздраженней, все лютей... Обругивали -
кстати ли, некстати ль, - друг друга в спорах, громких испокон.
1 2 3 4 5 6 7