- Послушайте, Кроши, - изрек шеф, когда Кроши скромно произнес: "У телефона", - когда мы давали последний раз передачу про собак?
- Про собак? - повторил Кроши. - По-моему, господин редактор, ни разу не давали, при мне, во всяком случае, нет.
- А вы давно у нас работаете? - спросил шеф, и Кроши затрепетал, потому что у шефа вдруг сделался вкрадчивый голос, а он хорошо знал: если у шефа делается вкрадчивый голос, добра не жди.
- Десять лет, господин редактор, - сказал Кроши.
- Черт знает что, - возмутился шеф, - за десять лет ни одной передачи про собак! В конце концов, вы ведете эту рубрику! Как называлась ваша последняя передача?
- Моя по-по-следняя передача... - Кроши запнулся.
- Вам незачем повторять мои слова, - сказал шеф, - мы с вами не в армии.
- "Сычи на развалинах", - робко сказал Кроши.
- Даю вам три недели сроку, - изрек шеф, и голос его опять стал вкрадчивым, - подготовьте за это время передачу про собачью душу.
- Слушаюсь, - ответил Кроши, и в телефоне щелкнуло: это шеф положил трубку. Потом Кроши глубоко вздохнул и сказал: - Господи ты боже мой!
А шеф взялся за очередное письмо.
Тут вошел Бур-Малотке. Он мог позволить себе входить в любое время без доклада и позволял себе это частенько. Он до сих пор был весь в поту и, тяжело опустившись на стул против главного, сказал:
- Итак, доброе утро.
- Доброе утро! - отозвался главный, отложив в сторону письмо радиослушателя. - Чем могу служить?
- Я прошу вас об одной-единственной минуте, - сказал Бур-Малотке.
- Бур-Малотке! - вскричал главный и сделал великолепный витальный жест. - Вам ли просить у меня минуту! Располагайте моими часами, днями, всем моим временем!
- Да нет, - сказал Бур-Малотке, - речь идет не о простой минуте, а о радиоминуте. Моя речь из-за внесенных в нее изменений стала длинней на одну минуту.
Главный стал серьезным, как сатрап, раздающий провинции.
- Надеюсь, после вас не политическая передача? - кисло спросил он.
- Нет, - ответил Бур-Малотке, - полминуты я прихвачу у местного отдела и полминуты - у развлечений.
- Слава богу, - сказал главный, - у отдела развлечений перерасход в семьдесят девять секунд, а у местного - в восемьдесят три. Бур-Малотке, я охотно дарю вам эту минуту.
- Мне просто совестно, - сказал Бур-Малотке.
Редактор повторил свой великолепный жест, но на этот раз как сатрап, уже раздавший провинции.
- Чем еще могу служить?
- Я был бы вам очень признателен, - ответил Бур-Малотке, - если бы мы при случае могли подправить все записи моих выступлений, начиная с сорок пятого года. Настанет день, - он провел рукой по лбу и горестно взглянул на подлинного Брюллера над столом редактора, - настанет день, когда и я... - и он опять умолк: столь прискорбен был для потомков факт, о котором он хотел поведать, - ...когда и я покину этот мир... - новая пауза, давшая редактору возможность ужаснуться и замахать руками, - и для меня невыносима мысль, что после моей смерти, быть может, будут передаваться выступления, где я излагаю взгляды, которых более не придерживаюсь. Особенно ужасно, что в угаре сорок пятого года я дал подстрекнуть себя на высказывания, которые теперь кажутся мне в высшей степени сомнительными и которые я могу объяснить только юношеской пылкостью, отличающей все мои произведения. Сейчас идет корректура моих печатных трудов, я прошу вас в ближайшем будущем предоставить мне возможность внести поправки и в мои радиовыступления.
Редактор промолчал, слегка откашлялся, и мелкие капельки пота выступили у него на лбу: он успел прикинуть в уме, что с 1945 года Бур-Малотке каждый месяц давал на радио по крайней мере часовую передачу, а если двенадцать часов умножить на десять, получится сто двадцать часов сплошного Бур-Малотке.
- Только низкие Души, - сказал Бур-Малотке, - могут считать педантичность недостойной гения. Но мы знаем, - редактор был явно польщен, ибо это "мы" причисляло его к разряду высоких душ, - мы знаем, что истинные, что величайшие гении всегда были педантами. Химмельсхайм велел однажды за свой счет заново набрать "Seelon" только потому, что три или четыре предложения в середине книги не соответствовали более его новым взглядам. Для меня нестерпима мысль, что в эфир будут передаваться выступления, содержащие взгляды, которых я уже не разделял к моменту своей неизбежной кончины... Просто нестерпима! Какой же выход из положения вы мне предложите?
Капли пота на лбу у редактора заметно увеличились.
- Надо бы составить перечень ваших передач и потом проверить в архиве, все ли эти пленки целы, - тихо сказал он.
- Полагаю, что ни одна пленка с моим выступлением не могла быть уничтожена без того, чтобы меня не поставили в известность, - ответил Бур-Малотке. - А меня никто не ставил в известность, и, следовательно, все пленки целы.
- Я все организую, - сказал главный.
- Да уж, пожалуйста, организуйте, - сухо заметил Бур-Малотке и встал. Всего хорошего.
- Всего хорошего, - ответил редактор и проводил Бур-Малотке до дверей.
Внештатные сотрудники решили заодно и пообедать. За это время они успели еще больше выпить и еще больше наговорить об искусстве. Разговор об искусстве велся с прежним пылом, хотя и принял более мирное направление. Когда в буфет вошел Вандербурн, они испуганно вскочили. Вандербурн был писатель, рослый, симпатичный, с меланхолическим лицом, уже отмеченным печатью славы. Сегодня он не брился, отчего выглядел еще симпатичнее. Вандербурн медленными шагами приблизился к их столу и в полном изнеможении опустился на стул.
- Ребята, - сказал Вандербурн, - дайте мне чего-нибудь выпить. В этом заведении мне всегда кажется, будто я вот-вот умру от жажды.
Ему дали остатки водки, смешанные с остатками минеральной воды. Вандербурн хлебнул, отставил стакан, по очереди обвел взглядом всех троих и сказал:
- Бегите от радио: это просто нужник, нарядный, разукрашенный, напомаженный нужник! Радио всех нас загонит в гроб!
Предостережение было самое искреннее и глубоко потрясло молодых людей. Правда, ни один из них не знал, что Вандербурн только что побывал в кассе, где получил изрядный куш за незначительную переработку книги Иова.
- Они режут нас, высасывают из нас все соки, потом они нас расклеивают, и никому из нас этого не выдержать.
Вандербурн допил свой стакан, встал и направился к двери; плащ его меланхолически развевался на ходу.
В двенадцать Мурке кончил расклейку. Как только они вклеили последний кусок - дательный падеж, - Мурке встал со стула; он уже взялся за дверную ручку, но тут техник сказал:
- Хотел бы и я иметь такую же чуткую и дорогостоящую совесть. А с этим что делать?
Он указал на жестяную коробку из-под сигарет, которая стояла на полке между картонками с неиспользованной пленкой.
- Пусть стоит, - ответил Мурке.
1 2 3 4 5 6 7