И как-то раз моя дружба с рассыльным привела к тому, что я услышал много интересного о фру Фалькенберг и вдобавок из ее собственных уст.
Значит, не все дни в этом маленьком городе прошли зря.
Однажды утром я вместе с рассыльным ехал со стан ции; утренним поездом прибыл какой-то важный путеше ственник; чтобы доставить в отель его тяжелые серые че моданы, понадобилась лошадь и дроги.
Я помог рассыльному погрузить чемоданы. Когда же мы подъехали к отелю, он поглядел на меня и сказал: «Сделай милость, помоги мне перенести эти чемоданы, а вечером я тебе поставлю бутылку пива».
Ну, мы внесли чемоданы. Их надо было поднять на второй этаж в багажную кладовую, приезжий уже дожи дался там. Для нас это не составило труда. Мы оба были парни дюжие – что рассыльный, что я.
Когда на дрогах оставался всего один чемодан, приез жий задержал рассыльного и дал ему какое-то срочное поручение. Я вышел из кладовой и остановился в коридо ре; будучи здесь человеком чужим, я не хотел в оди ночку разгуливать по отелю.
Тут отворилась дверь инженерского номера, и оттуда вышел сам инженер вместе с фру Фалькенберг. Должно быть, они недавно встали, оба были без шляп и скорей всего спешили к завтраку. То ли они не заметили меня, то ли заметили, но приняли за рассыльного, во всяком случае, они спокойно продолжали разговор, начатый еще раньше. Он говорил:
– Вот именно. И так будет всегда. Одного не пой му – почему ты считаешь себя покинутой.
– Ты прекрасно все понимаешь, – отвечает фру.
– Представь себе, не понимаю. И мне кажется, что тебе не грех быть повеселее.
– Ничего тебе не кажется. Тебе доставляет удоволь ствие, что я грустная. Что я страдаю, что я несчастна, что я отвергнута тобой.
– Ей-богу, ты не в своем уме! – И он останавливает ся на ступеньке.
– Вот здесь ты прав, – отвечает она.
Ах господи, как она неудачно ему ответила. Никогда, ни в одном споре она не может одержать верх. Ну что ей стоит взять себя в руки, ответить ему резко и язви тельно?
Он стоял, поглаживая рукой перила, потом он сказал:
– Значит, по-твоему, мне доставляет удовольствие, что ты грустная? Если хочешь знать, меня это очень удручает. И уже давно удручает.
– Меня тоже, – говорит она. – Но теперь пора по ложить этому конец.
– Так, так. Это ты уже не раз говорила. И на прош лой неделе тоже.
– А теперь я уеду.
Он поднял глаза.
– Уедешь?
– Да, и очень скоро.
Тут ему, должно быть, стало неловко, что он так ухватился за эту мысль, даже радость не мог скрыть. И он сказал ей:
– Будь лучше славной и веселой кузиной, тогда и уезжать незачем.
– Нет, я уеду. – И она обошла его и спустилась вниз по лестнице.
Он поспешил за ней.
Но тут появился рассыльный, и мы вместе вышли. Последний чемодан был поменьше остальных, я сказал рассыльному, чтобы он сам его внес, а я, мол, повредил руку. Я еще пособил ему взвалить чемодан на спину и ушел домой. Теперь я мог уехать хоть завтра.
В этот же день рассчитали и Гринхусена. Инженер его вызвал и отругал за то, что он ничего не делает и пьет без просыпу, – такие работники ему не нужны.
Я подумал: как быстро инженер воспрянул духом! Он ведь совсем молоденький, ему нужен был утешитель, ко торый бы ему во всем поддакивал; но теперь некая докучная кузина скоро уберется восвояси, значит, потребность в утешении отпадает. Или я по старости неспра ведлив к нему?
Гринхусен был поистине раздавлен. Он-то надеялся провести в городе все лето, сделаться правой рукой ин женера, выполнять всякие поручения, и вот на тебе. Нет, теперь уже не скажешь, что инженер ему все равно как отец родной. Гринхусен тяжко переживал свое огорче ние. Рассчитываясь с Гринхусеном, инженер пожелал вы честь из его жалованья обе монеты по две кроны, кото рые дал ему раньше, под тем предлогом, что они-де были выданы именно в счет жалованья, как аванс. Гринхусен сидел внизу, в трактире, рассказывал про свои обиды и не преминул добавить, что и вообще-то инженер рассчи тался с ним, как сущий жмот.
Тут кто-то расхохотался и спросил:
– Да неужто? И ты так за здорово живешь отдал обе монеты?
– Нет, – отвечал Гринхусен, обе-то он не посмел ото брать, взял одну только.
Хохот усилился, и Гринхусена спросили:
– А которую он у тебя отобрал – первую или вто рую? Господи, помереть можно, до чего смешно!
Но Гринхусен не смеялся, он все глубже и глубже по гружался в свою скорбь. Как теперь быть? Батраки, поди, давно уже все наняты, а он болтается тут как неприкаянный. Он спросил, куда я собираюсь. Я ему ответил. Тогда он спросил, не могу ли я замолвить за него сло вечко перед капитаном Фалькенбергом насчет лета. А он, пока суд да дело, останется в городе и будет ждать моего письма.
Но если бросить Гринхусена в городе, он быстро пора стрясет свою мошну. Вот я и решил, что лучше всего сразу взять его с собой. Если и в самом деле придется красить, лучше работника, чем мой дружок Гринхусен, не сыскать – я своими глазами видел, как здорово он рас писал дом старой Гунхильды на острове! И здесь он мне подсобит. А потом, глядишь, и другое дело найдется – мало ли работы в поле, на все лето хватит.
Шестнадцатого июля я снова был в Эвребё! День ото дня я все лучше запоминаю даты, отчасти потому, что во мне пробудился с возрастом старческий интерес к датам, отчасти потому, что я человек рабочий и мне приходится держать в голове сроки и числа. Но покамест старец бережно хранит в памяти даты, от него ускользают дела куда более важные. Вот и сейчас, например, я совсем за был рассказать, что письмо-то от капитана Фалькенберга было выслано на адрес инженера Лассена. Да, да. Мне это обстоятельство показалось очень знаменательным. Стало быть, капитан навел справки, у кого я работаю. Я даже подумал про себя: а что, если капитану известно, кто, кроме меня, проживает по тому же адресу?
Капитан еще не вернулся с учений, его ждали через неделю; тем не менее Гринхусена встретили с распро стертыми объятиями. Нильс, старший работник, был от души рад, что я прихватил приятеля, он сразу решил не отдавать Гринхусена мне в подручные, когда я буду кра сить дом, а сразу, на свой страх и риск, велел ему за няться картошкой и турнепсом. В поле пропасть работы, надо полоть, надо прореживать! И к тому же сенокос в разгаре!
Нильс был все такой же расторопный земледелец! В самый первый перерыв, когда кормили лошадей, он по вел меня за собой и показал мне луга и поля. Все было в отменном порядке, но весна нынче выдалась поздняя и потому тимофеевка еле-еле начала колоситься, а клевер еще только зацветал. После недавнего дождя трава полегла, и местами так и не встала, и Нильс отправил на луга работника с косилкой.
Мы шли домой через волнистые луга и поля; тихо шептались колосья озимой ржи и густого шестирядного ячменя, и Нильс вспомнил засевшие в памяти со школь ных времен дивные строки Бьёрнсона:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42