Ради них, ради моих малышей, я готова пройти через ад!
– Прости меня, но я действительно сомневаюсь.
По ее щеке, сверкнув, прокатилась одна идеальная слеза.
– Ох, я знала, что ты холоден. Но ты оказался просто ледяным. В тебе вообще нет жизни, нет любви. Ты хоть раз испытывал страсть, хотя бы однажды за всю свою замороженную жизнь?
Он медленно, осторожно перевел дух, сдерживая нарастающий гнев:
– Может быть, я предпочитаю контролировать свои страсти.
– Истинную страсть контролировать невозможно. – Она дерзко вздернула подбородок. – Истинная страсть пылает здесь, – она положила руку на сердце, – а у тебя там пусто.
– Браво. Можно теперь опустить занавес, с твоего позволения? У меня сегодня еще много работы.
– Итак, ты отказываешь матери в праве на собственных детей?
Рансом сел и взял в руки перо.
– Жаклин, ты можешь видеться со всеми детьми в этом доме. Но только не уводя их с территории поместья. – Она все еще нависала над ним, как туча, и звук ее глубокого, обиженного дыхания смешивался со скрипом его пера. Через минуту, не прерывая письма, он добавил: – И ты, разумеется, помнишь о том, что кругом полно охраны и у тебя нет возможности их похитить. К тому же это было бы чревато с точки зрения закона.
Повисла мертвая тишина. Рансом дописывал до конца страницу – писал какую-то чушь, ерунду, что угодно, лишь бы показать, что ни капельки не боится ее попытки сделать то, от чего он только что предостерег. Жаклин, несомненно, была во власти эмоций – вопрос только в том, какая именно руководила ею в данный момент.
Он не спеша присыпал песком бумагу, затем смахнул его, как если бы там было действительно написано что-то важное. Когда он наконец поднял голову, то сразу же понял, куда дует ветер. Жаклин не плакала. Крокодиловы слезы, которыми она так мастерски управляла, никогда не проливались, если дело было серьезным. Рансом ни разу не видел, чтобы это прекрасное лицо банально искажалось плачем, когда ей было по-настоящему больно. Напротив, ее губы смягчались, глаза темнели, и в них угадывалось глубоко скрытое горе.
– Я бы и не стала, – прошептала она. – Ты же знаешь, что я не стану так делать. Им будет больно, если я увезу их без твоего согласия. Им и так уже досталось. Я только мечтаю… – Голос ее дрогнул, удивительно красивый даже в момент запинки. – Я ведь иногда так одинока, Рансом… Я всегда стою в гуще толпы, и все-таки сплю я одна, гуляю одна, и думаю… – она остановилась в нерешительности, – я думаю…
Так и не закончив фразу, она тихо простонала от боли и повернулась к выходу. Рансом потер лоб:
– Жаклин, чем я могу помочь?
Она обернулась через плечо:
– Помочь?.. Настоящий герцог Деймерелл, как все в вашем роду. Всегда хотите что-то сделать, во что-то вмешаться… Ведь именно ваше вмешательство разрушило наш брак.
– Это сделал не я.
– Ты или твой дед, какая разница? Все вы одинаковы, герцоги. – Она вложила в последнее слово особый смысл. – Каковы мои шансы в противостоянии людям, которым стоит щелкнуть пальцами – и им подчинится даже парламент?
– Если бы все было так просто, – ответил Рансом с мрачной полуулыбкой. – И к тому же, если мне не изменяет память, ты сама возбудила дело о разводе и выдвинула обвинение… – Он запнулся, а потом без обиняков произнес формулировку, с которой его брат был заклеймен в измене: – Обвинение в недопустимом общении.
Она заволновалась, и лучики света блеснули на камне в ее волосах.
– Это твой дед меня вынудил! Он сказал, что это заставит Шелби вернуться. Заставит его вспомнить свой долг. Это не должно было так далеко зайти… – Она неожиданно смолкла и скрестила руки на груди. – Это была уловка. Твой отец меня ненавидел. Ты тоже это знаешь, – сказала она, когда Рансом хотел возразить. – Я оперная певица. Некоторые считают, что это означает «шлюха».
Рансом вздохнул:
– Я думаю, для моего отца и «оперная певица» звучало плохо само по себе.
Она вскинула голову:
– Значит, он действительно ненавидел меня.
– Он просто считал, что ты должна была любить мужа и детей больше, чем сцену.
– Я пробовала! Ты думаешь, я не пыталась? Но где же был Шелби все эти годы, пока я сидела дома одна и исполняла роль жены? Он был в игорном доме. Каждую ночь. Проигрывал, флиртовал, и даже более того. Боже мой! О том, что было еще, я узнала только на судебном процессе. И ради такой жизни… ради него… я пожертвовала карьерой. Отказалась от всего, что любила. Выносила его детей. Жила в бедности. Наблюдала, как он проигрывает мои деньги – мои собственные деньги, мою долю в театре моего отца! И после этого мне пришлось выслушивать показания прислуги о том, на кого он все это тратил.
Рансом слушал ее обвинения молча. Ему нечего было ответить ей.
– Ладно, – в конце концов сказала она. – Я уезжаю. Не хочу, чтобы дети сейчас меня видели. Я должна быть веселой с ними, но сейчас не могу.
Она нащупала свою сумочку, и Рансом поднялся и подошел к ней. Ее идеально очерченные полные губы дрожали. Он взял ее за руку и пожал:
– Не убегай, Жаклин. Не поступай, как Шелби. Пожалуйста. Ведь это и есть твой талант, чтобы мы все рассмеялись, когда нам хочется плакать.
Она подняла свои темные, красивые, никогда не плачущие, с застывшими слезами глаза:
– Тебе когда-нибудь хочется плакать?
Он пожал плечами:
– Я слишком взрослый для этого, тебе не кажется?
Она прикусила губу. Он увидел, как она судорожно сглотнула, как будто хотела всхлипнуть, но сумела сдержаться.
– Мы оба хорошо знаем свои роли, правда? – Он ласково ущипнул ее за щеку. – Ты и я. Мы не из тех, кто льет слезы. Так иди и развесели своих детишек. Спой им веселую песенку.
Как настоящая трагическая актриса, она не могла не принять этот вызов. Театр вошел в ее плоть и кровь, заставлял исполнять свою роль независимо от обстоятельств. Никаких оправданий, никаких сантиментов, не тратить время на глупую слабость и жалость к себе. Она быстро привела себя в порядок, и тут же губы ее расцвели в легендарной улыбке, из-за которой сотни мужчин бросались к ее ногам. Было совершенно ясно, почему Шелби в свое время боготворил ее. Труднее понять, почему она его выбрала. Достаточно часто ей предлагали себя мужчины и с более звучными титулами, с большими деньгами, со связями и положением. Но всем им она предпочла Шелби – небогатого и ветреного младшего брата, – и Рансом мог найти этому только одну причину.
Если она действительно любила его брата, он простит ей все ошибки. Даже ту ее попытку использовать детей. Тогда она сделала вид, что бросила их во Флоренции, надеясь, что Шелби придет к ним на помощь. Рансом знал правду, хотя и не собирался открывать ей этого. Вместо брата на помощь детям пришел он. Рансом понял, как тщательно она о них позаботилась, перед тем как «исчезнуть».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
– Прости меня, но я действительно сомневаюсь.
По ее щеке, сверкнув, прокатилась одна идеальная слеза.
– Ох, я знала, что ты холоден. Но ты оказался просто ледяным. В тебе вообще нет жизни, нет любви. Ты хоть раз испытывал страсть, хотя бы однажды за всю свою замороженную жизнь?
Он медленно, осторожно перевел дух, сдерживая нарастающий гнев:
– Может быть, я предпочитаю контролировать свои страсти.
– Истинную страсть контролировать невозможно. – Она дерзко вздернула подбородок. – Истинная страсть пылает здесь, – она положила руку на сердце, – а у тебя там пусто.
– Браво. Можно теперь опустить занавес, с твоего позволения? У меня сегодня еще много работы.
– Итак, ты отказываешь матери в праве на собственных детей?
Рансом сел и взял в руки перо.
– Жаклин, ты можешь видеться со всеми детьми в этом доме. Но только не уводя их с территории поместья. – Она все еще нависала над ним, как туча, и звук ее глубокого, обиженного дыхания смешивался со скрипом его пера. Через минуту, не прерывая письма, он добавил: – И ты, разумеется, помнишь о том, что кругом полно охраны и у тебя нет возможности их похитить. К тому же это было бы чревато с точки зрения закона.
Повисла мертвая тишина. Рансом дописывал до конца страницу – писал какую-то чушь, ерунду, что угодно, лишь бы показать, что ни капельки не боится ее попытки сделать то, от чего он только что предостерег. Жаклин, несомненно, была во власти эмоций – вопрос только в том, какая именно руководила ею в данный момент.
Он не спеша присыпал песком бумагу, затем смахнул его, как если бы там было действительно написано что-то важное. Когда он наконец поднял голову, то сразу же понял, куда дует ветер. Жаклин не плакала. Крокодиловы слезы, которыми она так мастерски управляла, никогда не проливались, если дело было серьезным. Рансом ни разу не видел, чтобы это прекрасное лицо банально искажалось плачем, когда ей было по-настоящему больно. Напротив, ее губы смягчались, глаза темнели, и в них угадывалось глубоко скрытое горе.
– Я бы и не стала, – прошептала она. – Ты же знаешь, что я не стану так делать. Им будет больно, если я увезу их без твоего согласия. Им и так уже досталось. Я только мечтаю… – Голос ее дрогнул, удивительно красивый даже в момент запинки. – Я ведь иногда так одинока, Рансом… Я всегда стою в гуще толпы, и все-таки сплю я одна, гуляю одна, и думаю… – она остановилась в нерешительности, – я думаю…
Так и не закончив фразу, она тихо простонала от боли и повернулась к выходу. Рансом потер лоб:
– Жаклин, чем я могу помочь?
Она обернулась через плечо:
– Помочь?.. Настоящий герцог Деймерелл, как все в вашем роду. Всегда хотите что-то сделать, во что-то вмешаться… Ведь именно ваше вмешательство разрушило наш брак.
– Это сделал не я.
– Ты или твой дед, какая разница? Все вы одинаковы, герцоги. – Она вложила в последнее слово особый смысл. – Каковы мои шансы в противостоянии людям, которым стоит щелкнуть пальцами – и им подчинится даже парламент?
– Если бы все было так просто, – ответил Рансом с мрачной полуулыбкой. – И к тому же, если мне не изменяет память, ты сама возбудила дело о разводе и выдвинула обвинение… – Он запнулся, а потом без обиняков произнес формулировку, с которой его брат был заклеймен в измене: – Обвинение в недопустимом общении.
Она заволновалась, и лучики света блеснули на камне в ее волосах.
– Это твой дед меня вынудил! Он сказал, что это заставит Шелби вернуться. Заставит его вспомнить свой долг. Это не должно было так далеко зайти… – Она неожиданно смолкла и скрестила руки на груди. – Это была уловка. Твой отец меня ненавидел. Ты тоже это знаешь, – сказала она, когда Рансом хотел возразить. – Я оперная певица. Некоторые считают, что это означает «шлюха».
Рансом вздохнул:
– Я думаю, для моего отца и «оперная певица» звучало плохо само по себе.
Она вскинула голову:
– Значит, он действительно ненавидел меня.
– Он просто считал, что ты должна была любить мужа и детей больше, чем сцену.
– Я пробовала! Ты думаешь, я не пыталась? Но где же был Шелби все эти годы, пока я сидела дома одна и исполняла роль жены? Он был в игорном доме. Каждую ночь. Проигрывал, флиртовал, и даже более того. Боже мой! О том, что было еще, я узнала только на судебном процессе. И ради такой жизни… ради него… я пожертвовала карьерой. Отказалась от всего, что любила. Выносила его детей. Жила в бедности. Наблюдала, как он проигрывает мои деньги – мои собственные деньги, мою долю в театре моего отца! И после этого мне пришлось выслушивать показания прислуги о том, на кого он все это тратил.
Рансом слушал ее обвинения молча. Ему нечего было ответить ей.
– Ладно, – в конце концов сказала она. – Я уезжаю. Не хочу, чтобы дети сейчас меня видели. Я должна быть веселой с ними, но сейчас не могу.
Она нащупала свою сумочку, и Рансом поднялся и подошел к ней. Ее идеально очерченные полные губы дрожали. Он взял ее за руку и пожал:
– Не убегай, Жаклин. Не поступай, как Шелби. Пожалуйста. Ведь это и есть твой талант, чтобы мы все рассмеялись, когда нам хочется плакать.
Она подняла свои темные, красивые, никогда не плачущие, с застывшими слезами глаза:
– Тебе когда-нибудь хочется плакать?
Он пожал плечами:
– Я слишком взрослый для этого, тебе не кажется?
Она прикусила губу. Он увидел, как она судорожно сглотнула, как будто хотела всхлипнуть, но сумела сдержаться.
– Мы оба хорошо знаем свои роли, правда? – Он ласково ущипнул ее за щеку. – Ты и я. Мы не из тех, кто льет слезы. Так иди и развесели своих детишек. Спой им веселую песенку.
Как настоящая трагическая актриса, она не могла не принять этот вызов. Театр вошел в ее плоть и кровь, заставлял исполнять свою роль независимо от обстоятельств. Никаких оправданий, никаких сантиментов, не тратить время на глупую слабость и жалость к себе. Она быстро привела себя в порядок, и тут же губы ее расцвели в легендарной улыбке, из-за которой сотни мужчин бросались к ее ногам. Было совершенно ясно, почему Шелби в свое время боготворил ее. Труднее понять, почему она его выбрала. Достаточно часто ей предлагали себя мужчины и с более звучными титулами, с большими деньгами, со связями и положением. Но всем им она предпочла Шелби – небогатого и ветреного младшего брата, – и Рансом мог найти этому только одну причину.
Если она действительно любила его брата, он простит ей все ошибки. Даже ту ее попытку использовать детей. Тогда она сделала вид, что бросила их во Флоренции, надеясь, что Шелби придет к ним на помощь. Рансом знал правду, хотя и не собирался открывать ей этого. Вместо брата на помощь детям пришел он. Рансом понял, как тщательно она о них позаботилась, перед тем как «исчезнуть».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102