Ша, анархия – мать порядка!
Пятого января открылось Учредительное собрание. К этому событию большевики готовились тщательно и загодя. Еще двадцатого декабря Совнарком обязал комиссара по морским делам товарища Дыбенко сосредоточить в Петрограде десять тысяч военморов и приготовиться к решительным действиям. Напрасно Иосиф Сталин, вошедший в историю как величайший тиран всех времен и народов, призывал не разгонять Учредительное собрание, а лишь оттянуть его открытие – его никто не послушал. Еще и слюнтяем обозвали. Поделом – неужели не ясно, что в открытой политической борьбе РКП(б) наверняка потерпит полный крах? Так оно и вышло.
Большинство мест в Учредительном собрании получили эсеры. Значительного представительства добились меньшевики, а также кадеты, несмотря на официальный запрет их партии. Большевики же не набрали и пятой части от всего количества мандатов.
Ничего, цыплят по осени режут! Вождь пролетариата явился на первое заседание в состоянии жуткой экзальтации, вооруженный, в окружении вооруженной же до зубов матросни. Заседали тяжело. Предложенная большевиками «Декларация прав трудящихся и эксплуатируемого народа» с треском провалилась. Председателем собрания вместо Свердлова, упорно навязываемого сверху, был избран эсер Чернов. Ораторов большевиков освистали. Это было сокрушительное поражение. Надо было что-то делать, и Владимир Ильич прыгал, хохотал, выкрикивал издевательские реплики. Ему вторили коллеги по партии и входившие в коалиционный блок левые эсеры. Братишечки-военморы веселились по-своему, целились из винтовок в ораторов, матерясь, грозно клацали затворами.
Тем временем в поддержку Учредительного собрания двинулись многотысячные мирные демонстрации. Красные латышские стрелки и балтийские матросы встретили их ружейно-пулеметным огнем, в упор. Раненых и убитых никто не считал…
Вдоволь повеселившись, большевики, левые эсеры и другие сочувствующие им партии покинули Таврический дворец, оставив прочих делегатов наедине с разгоряченной, полупьяной братвой. Правда, недолго. В ночь на шестое января последовало распоряжение Ленина – всех выпускать, никого не впускать.
– Караул устал, очистить помещение, – рявкнул военмор Железняков, пару раз стрельнув в потолок, и депутатам не оставалось ничего другого, как поспешить из Таврического вон. Конечно, кое-кого из них убили на улице, двух видных общественных деятелей, Шингарева и Кокошкина, пьяные матросики закололи в Мариинской больнице, но большинству все же удалось подобру-поздорову убраться из Петрограда. То-то же, столицу им подавай! Катитесь восвояси!
Последние надежды на благоразумие большевиков рухнули, чахлый пустоцвет российской демократии был вырван с корнем. Macht geht vor Recht![1] Никаких иллюзий, граждане России, социализм будет построен!
II
Соломон Мазель велел шоферу остановиться на углу Невского и Мойки у особняка банкира Багрицкого.
– Подашь завтра утром. – Одетый в длинную шинель на беличьих хвостах и высокую каракулевую папаху, он вылез из «роллс-ройса» и с важным видом извлек массивные, яйцеобразной формы золотые часы: – Ровно в восемь. – Нажал на репетир, и крохотные куранты тоненько, по-комариному, пропищали: «Господи, помилуй».
Было пять часов пополудни.
– Слушаюсь, товарищ Мазаев. – Взявшись за рычаг, шофер включил скорость, нажал на педаль газа. Двигатель отозвался пулеметным треском, и, изрыгнув облако бледно-сизого дыма, машина покатила прочь.
Снег хрустко заскрипел под резиновыми шинами, в воздухе поплыл жирный запах керосина, для экономии добавляемого в топливо.
– Смердит-то. – Шлема недовольно поводил широким, раздвоенным на конце носом, по привычке оглянулся и, убрав часы подальше, направился к парадному подъезду. – Мало мне вони расстрельного подвала. – Он был не в духе, устал – день выдался тяжелый. – Багун, открывай. – Зная, что звонок не работает, Мазель с силой стукнул кулаком, подождал, вслушиваясь, и, неожиданно рассвирепев, принялся яростно пинать дверь ногами, высаживать задом, вколачивать в мореный дуб обшарпанную рукоять нагана. Было жалко себя до слез – чертова работа, чертовы нервы, чертовы евреи! Ах, азохен вей, революцию им подавай! А у Шлемы Мазеля за нее спросили? Может, делать хипес ему приятнее, чем делать ту революцию, – не так вредно для здоровья, ночами кошмарики не снятся.
Эх, и почему же не послушал он Евзеля Мундля и не отчалил на «гастроль» в Стамбул! Не надо было ему бросать специальность. Может, не пришлось бы теперь пускать в расход всякую сволочь, так что на рабочем пальце мозоль и мальчики кровавые в глазах. Один еврей сказал за коммунизм, другой еврей поимел этих глупостей в виду, а в результате он, Шлема Мазель, обязан плющить мозжечки классовым врагам пролетариата. Как вам это нравится!
Хотя, как ни крути, Маркс – голова. И Ленин – тоже голова. Лихо замутили – всеобщее равенство! Всех за фраеров держат, первым делом, мол, экспроприация экспроприаторов, а кроить общак будем позже. Только что кому отломится с того, покрыто глубоким мраком. Уж не сплошной ли бледный вид и холодные ноги?
– Товарищ Мазаев! Семь футов вам под килем! – Дверь наконец открылась, и на пороге возник Багун, цветущий, кровь с молоком, с буржуйской гаваной в зубах. – И чтоб киль стоял, как бушприт!
На его широкоскулой, с коротким носом физиономии застыла едкая усмешечка – успел уже где-то набраться. А впрочем, ясно где – в доме винный погреб полным-полнехонек, был по крайней мере.
– Оглохли все, что ли, на морозе, дьяволы, держите. – Шлема зло хлопнул дверью и с облегчением скинул с плеча туго набитый вещмешок. Глаза его постепенно привыкали к полумраку, царившему в вестибюле, лампочки горели вполнакала, давая отвратительный красный свет. – Зотов где?
С Багуном Шлема разговаривал начальственным тоном, но, боже упаси, не через губу, человечно. Опасный он, стервец, даром что не комиссар, не следователь, не особоуполномоченный. Рядовой чекист, матрос, жопа в ракушках. Однако ж Дыбенко знает, вместе плавали на штрафной посудине «Двина», с Железняком стрелял пролетариев на Литейном и разгонял Учредительное собрание. У них еще тогда в Таврическом конфуз вышел – кто-то из своих спер у Ленина из кармана револьвер. Дыбенко, правда, тут же вмешался, наган нашли и вернули вождю. Одним словом, непростой человек Багун, ох, непростой. Спиной к нему не повернешься, ухо надо держать востро.
– Боже ж ты мой, так ведь, Сергей Петрович, не слыхать ни черта. – Пожав плечами, Багун выпустил струйку дыма и, покосившись на Мазеля, закашлялся. – Аврал двенадцатибалльный, братва шурует вовсю, грохочет, как в преисподней. – Он уткнул опухшие глаза в потолок, сотрясаемый тяжелыми ударами, почесал грудь под тельником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Пятого января открылось Учредительное собрание. К этому событию большевики готовились тщательно и загодя. Еще двадцатого декабря Совнарком обязал комиссара по морским делам товарища Дыбенко сосредоточить в Петрограде десять тысяч военморов и приготовиться к решительным действиям. Напрасно Иосиф Сталин, вошедший в историю как величайший тиран всех времен и народов, призывал не разгонять Учредительное собрание, а лишь оттянуть его открытие – его никто не послушал. Еще и слюнтяем обозвали. Поделом – неужели не ясно, что в открытой политической борьбе РКП(б) наверняка потерпит полный крах? Так оно и вышло.
Большинство мест в Учредительном собрании получили эсеры. Значительного представительства добились меньшевики, а также кадеты, несмотря на официальный запрет их партии. Большевики же не набрали и пятой части от всего количества мандатов.
Ничего, цыплят по осени режут! Вождь пролетариата явился на первое заседание в состоянии жуткой экзальтации, вооруженный, в окружении вооруженной же до зубов матросни. Заседали тяжело. Предложенная большевиками «Декларация прав трудящихся и эксплуатируемого народа» с треском провалилась. Председателем собрания вместо Свердлова, упорно навязываемого сверху, был избран эсер Чернов. Ораторов большевиков освистали. Это было сокрушительное поражение. Надо было что-то делать, и Владимир Ильич прыгал, хохотал, выкрикивал издевательские реплики. Ему вторили коллеги по партии и входившие в коалиционный блок левые эсеры. Братишечки-военморы веселились по-своему, целились из винтовок в ораторов, матерясь, грозно клацали затворами.
Тем временем в поддержку Учредительного собрания двинулись многотысячные мирные демонстрации. Красные латышские стрелки и балтийские матросы встретили их ружейно-пулеметным огнем, в упор. Раненых и убитых никто не считал…
Вдоволь повеселившись, большевики, левые эсеры и другие сочувствующие им партии покинули Таврический дворец, оставив прочих делегатов наедине с разгоряченной, полупьяной братвой. Правда, недолго. В ночь на шестое января последовало распоряжение Ленина – всех выпускать, никого не впускать.
– Караул устал, очистить помещение, – рявкнул военмор Железняков, пару раз стрельнув в потолок, и депутатам не оставалось ничего другого, как поспешить из Таврического вон. Конечно, кое-кого из них убили на улице, двух видных общественных деятелей, Шингарева и Кокошкина, пьяные матросики закололи в Мариинской больнице, но большинству все же удалось подобру-поздорову убраться из Петрограда. То-то же, столицу им подавай! Катитесь восвояси!
Последние надежды на благоразумие большевиков рухнули, чахлый пустоцвет российской демократии был вырван с корнем. Macht geht vor Recht![1] Никаких иллюзий, граждане России, социализм будет построен!
II
Соломон Мазель велел шоферу остановиться на углу Невского и Мойки у особняка банкира Багрицкого.
– Подашь завтра утром. – Одетый в длинную шинель на беличьих хвостах и высокую каракулевую папаху, он вылез из «роллс-ройса» и с важным видом извлек массивные, яйцеобразной формы золотые часы: – Ровно в восемь. – Нажал на репетир, и крохотные куранты тоненько, по-комариному, пропищали: «Господи, помилуй».
Было пять часов пополудни.
– Слушаюсь, товарищ Мазаев. – Взявшись за рычаг, шофер включил скорость, нажал на педаль газа. Двигатель отозвался пулеметным треском, и, изрыгнув облако бледно-сизого дыма, машина покатила прочь.
Снег хрустко заскрипел под резиновыми шинами, в воздухе поплыл жирный запах керосина, для экономии добавляемого в топливо.
– Смердит-то. – Шлема недовольно поводил широким, раздвоенным на конце носом, по привычке оглянулся и, убрав часы подальше, направился к парадному подъезду. – Мало мне вони расстрельного подвала. – Он был не в духе, устал – день выдался тяжелый. – Багун, открывай. – Зная, что звонок не работает, Мазель с силой стукнул кулаком, подождал, вслушиваясь, и, неожиданно рассвирепев, принялся яростно пинать дверь ногами, высаживать задом, вколачивать в мореный дуб обшарпанную рукоять нагана. Было жалко себя до слез – чертова работа, чертовы нервы, чертовы евреи! Ах, азохен вей, революцию им подавай! А у Шлемы Мазеля за нее спросили? Может, делать хипес ему приятнее, чем делать ту революцию, – не так вредно для здоровья, ночами кошмарики не снятся.
Эх, и почему же не послушал он Евзеля Мундля и не отчалил на «гастроль» в Стамбул! Не надо было ему бросать специальность. Может, не пришлось бы теперь пускать в расход всякую сволочь, так что на рабочем пальце мозоль и мальчики кровавые в глазах. Один еврей сказал за коммунизм, другой еврей поимел этих глупостей в виду, а в результате он, Шлема Мазель, обязан плющить мозжечки классовым врагам пролетариата. Как вам это нравится!
Хотя, как ни крути, Маркс – голова. И Ленин – тоже голова. Лихо замутили – всеобщее равенство! Всех за фраеров держат, первым делом, мол, экспроприация экспроприаторов, а кроить общак будем позже. Только что кому отломится с того, покрыто глубоким мраком. Уж не сплошной ли бледный вид и холодные ноги?
– Товарищ Мазаев! Семь футов вам под килем! – Дверь наконец открылась, и на пороге возник Багун, цветущий, кровь с молоком, с буржуйской гаваной в зубах. – И чтоб киль стоял, как бушприт!
На его широкоскулой, с коротким носом физиономии застыла едкая усмешечка – успел уже где-то набраться. А впрочем, ясно где – в доме винный погреб полным-полнехонек, был по крайней мере.
– Оглохли все, что ли, на морозе, дьяволы, держите. – Шлема зло хлопнул дверью и с облегчением скинул с плеча туго набитый вещмешок. Глаза его постепенно привыкали к полумраку, царившему в вестибюле, лампочки горели вполнакала, давая отвратительный красный свет. – Зотов где?
С Багуном Шлема разговаривал начальственным тоном, но, боже упаси, не через губу, человечно. Опасный он, стервец, даром что не комиссар, не следователь, не особоуполномоченный. Рядовой чекист, матрос, жопа в ракушках. Однако ж Дыбенко знает, вместе плавали на штрафной посудине «Двина», с Железняком стрелял пролетариев на Литейном и разгонял Учредительное собрание. У них еще тогда в Таврическом конфуз вышел – кто-то из своих спер у Ленина из кармана револьвер. Дыбенко, правда, тут же вмешался, наган нашли и вернули вождю. Одним словом, непростой человек Багун, ох, непростой. Спиной к нему не повернешься, ухо надо держать востро.
– Боже ж ты мой, так ведь, Сергей Петрович, не слыхать ни черта. – Пожав плечами, Багун выпустил струйку дыма и, покосившись на Мазеля, закашлялся. – Аврал двенадцатибалльный, братва шурует вовсю, грохочет, как в преисподней. – Он уткнул опухшие глаза в потолок, сотрясаемый тяжелыми ударами, почесал грудь под тельником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71