В воздухе носились поганенькие слухи о том, что царь в Могилевской ставке пьет, в Петербурге не хватает хлеба и керосина, а министры продали Россию немцам и жидам. Будто бы императрица понесла от Распутина, пьяные рабочие грозят флагами с буквами «ДС» – «долой самодержавие», а Матильда Кшесинская изменила великому князю Андрею Владимировичу с Родзянкой. В окопах стали находить гнусные бумажонки, призывающие к единению пролетариев, солдаты с удовольствием пользовали их на курево и по большой нужде. А в ущельях клубился молочный туман, шумели сосны на холодном ветру, и на снегу часто попадались следы лосей и диких коз. Только вот попробуй-ка, подстрели.
– Нет, господа, эту войну мы точно проиграем. – Поручик Полубояринов взял галету, понюхал, разломил, но есть не стал. – Никакой заботы об армии. Ни водки, ни женщин. Сколько можно, в конце концов, мы ведь не черноризники, черт побери!
Он был не в настроении сегодня. На самом кончике носа у него выскочил большой, весьма болезненный прыщ, и как поручик ни старался, выдавить его не смог, только хуже стало. Еще с утра ему хотелось напиться и дать кому-нибудь в морду, так чтобы вдрызг, но все как-то не получалось.
Граевский молча курил, Страшила, морщась, хлебал из котелка, Паршин наигрывал что-то чувствительное. Тоска собачья…
Как встретишь Новый год, таким он и будет. В первых числах января Новохоперский полк, усиленный батареей конно-горного дивизиона, получил приказ штурмовать вражеские укрепления на вершине пологого взгорья. Легко сказать, накануне к противнику подошло подкрепление. Вместо измотанных австрийцев окопы заняли саксонские части, прибывшие с французского фронта, озлобленные, опытные бойцы хотели только одного – смыть вражеской кровью позор Вердена. После жиденькой артподготовки русские цепи пошли было в атаку, но напоролись на пулеметные очереди и залегли. Проснулись минометы, изрыгая оскольчатую смерть, пули дробно и сухо щелкали о каменистую почву. С нашей стороны заговорила артиллерия, над немецкими окопами стали расцветать смертоносные кусты шрапнели.
– Рота, за мной. – Используя момент, Граевский поднял солдат в атаку, однако не пробежал и десяти шагов. Впереди вырос огненно-дымный гриб, и сразу же тягуче, до слез, болью резануло руку, комом навалилась знакомая тошнотная слабость. Он уже был однажды ранен – в четырнадцатом году пуля прошила ему внутреннюю сторону бедра. Чуть выше и левее – и можно было бы навсегда забыть о Варваре, да и обо всех прочих женщинах.
Как и тогда, мгновенно пересохло во рту, от ощущения горячей, плещущейся в рукаве крови внутри все сжалось, превратилось в ледяной ком. Захотелось упасть, вжаться в землю и лежать, не шевелясь, уткнув лицо в белую снежную пыль.
– За мной, гвардейцы! – Преодолев эту мерзкую слабость, на отяжелевших, ватных ногах Граевский бросился вверх по склону, но рядом ослепительно полыхнуло, будто кузнечным молотом ударило по голове, и он потерял сознание.
Скоро он пришел в себя и потянулся к подсумку, где лежали бинты, но на это не хватило сил. В череп словно медленно вбивали тупой железный кол, во рту было солоно от крови.
– Рота! – Граевский хватанул губами снег и, застонав от слабости, приподнял голову. – Рота!
Его рота отступала. Скользя, падая, быстро уменьшаясь в числе, испуганные люди бежали от шквального огня пулеметов. Из-под их ног летело белое крошево, осыпались мелкие камни. Солдаты не обращали внимания на грозившего наганом Страшилу, обтекали его и, низко пригибаясь, потерявшимся человеческим стадом мчались к родным окопам. Сухо цокали пули, тяжело топали сапоги, пар вырывался из разгоряченных глоток.
– В цепь рассыпайтесь, в цепь. – Штабс-капитану показалось, что в голове взорвалась граната. Перед глазами вспыхнули цветные искры, и сразу навалилась темнота.
На этот раз он пришел в себя от ощущения, что кто-то пытается стянуть с него сапоги. Он разлепил глаза и увидел низкое, затянутое тучами небо. В морозном воздухе весело кружились пушистые, невесомые снежинки. Граевский открыл рот, чтобы они падали ему на язык, скосил глаза и увидел Страшилу. Тот полз на боку и, придерживая штабс-капитану раненую голову, тащил его, словно куль, за собой. Вокруг часто щелкали пули – с немецких позиций все еще строчили пулеметы, слышался треск ружейных залпов. Наша артиллерия молчала – снаряды, видать, кончились.
– Где рота? – Собственный шепот колокольным звоном раздался у Граевского в голове, и, чтобы перебить боль болью, он прикусил кончик языка. – Остался кто?
– Кто остался? – Лицо Страшилы блестело от пота, на скулах ходили желваки. – Какой кретин придумал со штыками на пулеметы?
Только сейчас Граевский заметил, что прапорщик тоже ранен – у него была оторвана мочка уха, кровь, запекаясь, застывала темно-красной похожей на сосульку серьгой. Глаза Страшилы горели бешенством, лицо даже осунулось от злости – как же, получили по шее чудо-богатыри!
– Давай-ка, садись на закорки, – заметив, что пулеметы выдохлись, Страшила встал, легко поставил Граевского на ноги, – сыграем в царь-гору, – и, заметив сомнение на лице у того, неожиданно ухмыльнулся: – Знаешь, держать эту чертову мадемуазель Мими на ладони было куда труднее. Бог мой, она, похоже, никогда не мылась.
Он легко посадил штабс-капитана на плечи и побежал к своим позициям. От него шел терпкий запах крупного, хищного зверя.
Дорого обошелся этот бессмысленный штурм – не досчитались половины людей. Когда уже под вечер Граевского привезли в летучку, там яблоку было некуда упасть, а санитарные повозки все прибывали. Громко стонали тяжелораненые, от запаха крови мутилось в голове. Санитары то и дело выносили из хирургической палатки дымящиеся ведра, халаты их густо алели кровью. Тут же суетился полковой священник, накрывал умирающих епитрахилью, совал причастие в почерневшие рты.
Не выспавшийся, в золоченом пенсне доктор-еврей успевал только делать поверхностный осмотр и в первую очередь оперировал тяжелораненых, оставляя прочих заботам фельдшеров и сестер милосердия. Его руки до локтей были в крови, на бороде и курчавых бакенбардах блестели капельки пота. Он источал резкий запах хлороформа, эфира и камфары.
«Холодно, холодно», – дрожал, словно на морозе, обожженный фельдфебель-сверхсрочник. Усатый унтер, привстав на четвереньки, давился желчью, на его груди розовым пузырилась рана. Молодой, недавно прибывший в полк подпоручик лежал неподвижно с раздробленным черепом, только ногти его судорожно царапали земляной пол.
Чернобородого доктора шатало от усталости, фельдшеры и санитары не успевали передохнуть, а раненые все прибывали и прибывали. Ближе к полуночи привезли прапорщика Паршина, у него была раздроблена левая кисть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71