Пять-шесть самых здоровых и крепких ребят становятся в круг в обнимку, человек десять мелкотни пытается свалить их, разнять.
– Дави их! Валяй!
– Лезь на спину!
– Тяни за ногу!
Ребята падают, встают, снова кидаются в бой. Пыль стоит – не разберёшь, где свои, где чужие.
Из калитки выбежал Усман.
– Эй, тебя мама зовёт, иди. Никак не может Рабинису уложить.
Эта девочка такая: как идти спать, никого не признаёт, даже родную маму, непременно должна положить голову на моё плечо.
– Что, бабуля, дома внуки плачут? – съехидничал Хайит Башка.
– Да, да, извелись совсем, – в тон ему ответил я.
Увидев меня, Рабиниса замолчала как выключенная.
– Арифджан, сынок, присмотри за ней сам, прошу тебя.
Я взял девочку на руки и, баюкая, начал ходить по двору. Большая комната в доме тётушки Тухты была забита старухами и пожилыми женщинами. Они читали «Мушкулкушод» в честь сыновей, внуков и мужей, которые на фронте. Голоса их были печальными и умоляющими. Женщины раскачивались из стороны в сторону в такт словам молитвы, временами с плачем вскрикивали: «Хуввв!» Я уже хотел уйти в дом, как вдруг тётушка Атинбиби начала рассказывать о происхождении сумаляка. Я прислушался.
Жила-была на свете давным-давно некая Бибифатима, жена очень уважаемого, но очень бедного человека. До того бедного, что однажды нечем стало ему накормить детишек. Отчаявшись, Бибифатима накидала в казан травки молодой и камешков (в сумаляк и вправду кладут камешки), разожгла очаг. Спустя мгновение смотрит – казан полон какой-то каши, а возле очага появились тридцать ангелов-сейималяк, кружатся в медленном танце.
На этом месте рассказа женщины опять заплакали, запричитали, закричали: «Хуввв!»
В общем, по словам Атинбиби выходило, что сумаляк – это еда богов. Кто варит её с добрыми помыслами и чужих не обделит, увидит исполнение самых заветных желаний. Например, какую-то бедную сиротку, очень любившую сумаляк, взял в жёны сам царевич…
– Хуввв! – взорвались женщины снова. Я мог слушать ещё долго, да устал очень: сестрёнка уснула у меня на руках. Я отнёс её в комнату, уложил в постель. Потом пошёл сказать маме, что всё в порядке. Среди старушек её не было. Я прошёл за дом. Там стоит небольшая клетушка, в ней ткёт обычно свою бязь Парпи-бобо. Никакого ему дела ни до сумаляка, ни до сиротки с её царевичем – знай трудится, жаждет поскорее рассчитаться с ростовщиком Мели…
На пятачке между домом и мастерской деда собралось человек тридцать молодух и девушек, гремит дойра, в кругу – мама. Она то одну, то другую подружку тянет на танец:
– Такая молодая, а упирается! Да я бы на вашем месте…
– И правда, почему бы вам самой не сплясать?!
– Вот, вот, пусть сама спляшет!
– Не выпускайте её! – И женщины начали весело подталкивать маму в середину круга. Мама вроде согласилась, подняла руки, постояла в раздумье: руки упали вниз.
– Не получается! – рассмеялась невесело. Молодки заволновались, загалдели.
– Ладно, играй, Шахрихон, – сказала мама тихо.
– Что сыграть-то, апа?
– Что хочешь.
– «Душа тоскующая» подойдёт?
– Ладно.
Странно, я не знал, что мама моя умеет так красиво, трогательно танцевать! Все смотрели на неё как заворожённые. Только я почему-то неловко почувствовал себя вдруг, будто пощекотали, и это было неприятно. Я уже повернулся уходить – мама остановилась, тяжело и часто дыша:
– Постарела я, Мутабар…
– Ой, так хорошо танцевали, – сказала тётя Мутабар. – Пригласите тогда Саджиду!
Другие тоже затребовали Саджиду, пусть, мол, танцует и споёт ту песню, что сочинила сама. Саджида-апа не заставила долго упрашивать, вышла в середину круга, но почему-то закрыла лицо руками; ой, не надо, дескать, стесняюсь я ужасно, но тут же отняла руки.
Заиграла дойра, Саджида-апа поплыла по кругу. Она была быстрее в движениях, легче, чем мама. Пройдясь несколько раз, остановилась, запела:
Брат уехал на войну.
Мама плачет по нему,
Потому что целый год
С фронта писем брат не шлёт.
– Сахар тебе на уста!
– Молодец, красавица!..
– По брату сильно тоскует… – зашептались молодухи.
Саджида-апа продолжала:
Где вы, брат? Хочу я стать
Птицей, чтоб на фронт слетать.
Стану птицею и вам
Привет от мамы передам.
Папа шепчет, постарев:
«Где мой мальчик? Где мой лев?» –
И в колхозе день и ночь
Трудится, чтоб вам помочь.
Чтоб вовсю фашистов сечь,
Он вам даст старинный меч:
Всё вам будет нипочём.
С этим дедовским мечом.
Слушая песню, я невольно вспомнил папу. Мы-то тут варим сумаляки, игры играем, танцы затеваем, а каково-то ему там, где он сейчас? Возможно, сидит в окопе в трескучий мороз? А быть может, тащит волоком пулемёт, идёт в атаку? Смог ли он прочесть наше письмо или носит с собой в надежде, что встретит земляка, который и прочтёт ему? Эх папа, папочка…
Пришли все ребята, игравшие на улице. Парпи-бобо тоже бросил работу, вышел во двор. Саджида-апа всё пела, будто кому-то жалуясь, чуть не плакала:
Знайте, брат, средь дальних стран
Ждёт жена вас, Санамхон.
Бейте, брат, врагов смелей –
Возвращайтесь поскорей.
Мне бы, брат, луною стать –
Поле боя освещать.
Бейте, бейте, брат, врагов –
Ждёт вас, брат, родимый кров.
Песня подействовала на дедушку Парпи.
– Эх, господи боже мой… – вздохнул он тяжело.
На ресницах мамы блеснули слёзы. Тётя Мутабар, та зарыдала в голос.
– Будьте здоровы, Саджидахон!
– Вы сказали то, что у нас на душе!
– Подруженька, спиши слова! – окружили молодухи и девушки Саджидахон. И я списал эти слова.
Мама, мамочка моя
Я проснулся в полночь, как от толчка. Меня разбудил какой-то неясный шум, доносившийся со двора. Там будто ходили какие-то люди. Неужто воры забрались? А вдруг они уведут нашу корову!
Я поспешно вскочил на ноги, выбежал во двор.
– Арифджан! – окликнул меня один из воров. – Носилки у вас есть?
Приглядевшись, я узнал в «воре» Усманаату, бригадира.
– Какие носилки? – спросил я, приходя в себя.
– Обыкновенные носилки, какие же ещё! – отозвался другой «вор». Это был доктор, который приходит обычно к нам в школу делать уколы и всякие прививки. А ему что здесь понадобилось? Но размышлять было некогда, я показал «ворам», где носилки, потом, наскоро одевшись, вышел за ними следом на улицу. У ворот стояла арба. На ней я увидел Мукаррам-апу, мамину ученицу.
– Арифджан, братишка мой! – зарыдала она вдруг.
Люди подняли носилки на арбу, осторожно положили на них что-то завёрнутое в папину меховую шубу. По глазам моим словно молния ударила. Я всё понял…
– Мама, мамочка! – закричал я диким голосом.
– Не кричи, – сказал доктор, – соседей разбудишь.
– Что с мамой, что с ней?!
– Помоги лучше взять носилки, – тихо попросил доктор.
Мы внесли носилки в гостиную. Доктор на ощупь зажёг коптилку. Мама была без чувств, лицо, волосы – в крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Дави их! Валяй!
– Лезь на спину!
– Тяни за ногу!
Ребята падают, встают, снова кидаются в бой. Пыль стоит – не разберёшь, где свои, где чужие.
Из калитки выбежал Усман.
– Эй, тебя мама зовёт, иди. Никак не может Рабинису уложить.
Эта девочка такая: как идти спать, никого не признаёт, даже родную маму, непременно должна положить голову на моё плечо.
– Что, бабуля, дома внуки плачут? – съехидничал Хайит Башка.
– Да, да, извелись совсем, – в тон ему ответил я.
Увидев меня, Рабиниса замолчала как выключенная.
– Арифджан, сынок, присмотри за ней сам, прошу тебя.
Я взял девочку на руки и, баюкая, начал ходить по двору. Большая комната в доме тётушки Тухты была забита старухами и пожилыми женщинами. Они читали «Мушкулкушод» в честь сыновей, внуков и мужей, которые на фронте. Голоса их были печальными и умоляющими. Женщины раскачивались из стороны в сторону в такт словам молитвы, временами с плачем вскрикивали: «Хуввв!» Я уже хотел уйти в дом, как вдруг тётушка Атинбиби начала рассказывать о происхождении сумаляка. Я прислушался.
Жила-была на свете давным-давно некая Бибифатима, жена очень уважаемого, но очень бедного человека. До того бедного, что однажды нечем стало ему накормить детишек. Отчаявшись, Бибифатима накидала в казан травки молодой и камешков (в сумаляк и вправду кладут камешки), разожгла очаг. Спустя мгновение смотрит – казан полон какой-то каши, а возле очага появились тридцать ангелов-сейималяк, кружатся в медленном танце.
На этом месте рассказа женщины опять заплакали, запричитали, закричали: «Хуввв!»
В общем, по словам Атинбиби выходило, что сумаляк – это еда богов. Кто варит её с добрыми помыслами и чужих не обделит, увидит исполнение самых заветных желаний. Например, какую-то бедную сиротку, очень любившую сумаляк, взял в жёны сам царевич…
– Хуввв! – взорвались женщины снова. Я мог слушать ещё долго, да устал очень: сестрёнка уснула у меня на руках. Я отнёс её в комнату, уложил в постель. Потом пошёл сказать маме, что всё в порядке. Среди старушек её не было. Я прошёл за дом. Там стоит небольшая клетушка, в ней ткёт обычно свою бязь Парпи-бобо. Никакого ему дела ни до сумаляка, ни до сиротки с её царевичем – знай трудится, жаждет поскорее рассчитаться с ростовщиком Мели…
На пятачке между домом и мастерской деда собралось человек тридцать молодух и девушек, гремит дойра, в кругу – мама. Она то одну, то другую подружку тянет на танец:
– Такая молодая, а упирается! Да я бы на вашем месте…
– И правда, почему бы вам самой не сплясать?!
– Вот, вот, пусть сама спляшет!
– Не выпускайте её! – И женщины начали весело подталкивать маму в середину круга. Мама вроде согласилась, подняла руки, постояла в раздумье: руки упали вниз.
– Не получается! – рассмеялась невесело. Молодки заволновались, загалдели.
– Ладно, играй, Шахрихон, – сказала мама тихо.
– Что сыграть-то, апа?
– Что хочешь.
– «Душа тоскующая» подойдёт?
– Ладно.
Странно, я не знал, что мама моя умеет так красиво, трогательно танцевать! Все смотрели на неё как заворожённые. Только я почему-то неловко почувствовал себя вдруг, будто пощекотали, и это было неприятно. Я уже повернулся уходить – мама остановилась, тяжело и часто дыша:
– Постарела я, Мутабар…
– Ой, так хорошо танцевали, – сказала тётя Мутабар. – Пригласите тогда Саджиду!
Другие тоже затребовали Саджиду, пусть, мол, танцует и споёт ту песню, что сочинила сама. Саджида-апа не заставила долго упрашивать, вышла в середину круга, но почему-то закрыла лицо руками; ой, не надо, дескать, стесняюсь я ужасно, но тут же отняла руки.
Заиграла дойра, Саджида-апа поплыла по кругу. Она была быстрее в движениях, легче, чем мама. Пройдясь несколько раз, остановилась, запела:
Брат уехал на войну.
Мама плачет по нему,
Потому что целый год
С фронта писем брат не шлёт.
– Сахар тебе на уста!
– Молодец, красавица!..
– По брату сильно тоскует… – зашептались молодухи.
Саджида-апа продолжала:
Где вы, брат? Хочу я стать
Птицей, чтоб на фронт слетать.
Стану птицею и вам
Привет от мамы передам.
Папа шепчет, постарев:
«Где мой мальчик? Где мой лев?» –
И в колхозе день и ночь
Трудится, чтоб вам помочь.
Чтоб вовсю фашистов сечь,
Он вам даст старинный меч:
Всё вам будет нипочём.
С этим дедовским мечом.
Слушая песню, я невольно вспомнил папу. Мы-то тут варим сумаляки, игры играем, танцы затеваем, а каково-то ему там, где он сейчас? Возможно, сидит в окопе в трескучий мороз? А быть может, тащит волоком пулемёт, идёт в атаку? Смог ли он прочесть наше письмо или носит с собой в надежде, что встретит земляка, который и прочтёт ему? Эх папа, папочка…
Пришли все ребята, игравшие на улице. Парпи-бобо тоже бросил работу, вышел во двор. Саджида-апа всё пела, будто кому-то жалуясь, чуть не плакала:
Знайте, брат, средь дальних стран
Ждёт жена вас, Санамхон.
Бейте, брат, врагов смелей –
Возвращайтесь поскорей.
Мне бы, брат, луною стать –
Поле боя освещать.
Бейте, бейте, брат, врагов –
Ждёт вас, брат, родимый кров.
Песня подействовала на дедушку Парпи.
– Эх, господи боже мой… – вздохнул он тяжело.
На ресницах мамы блеснули слёзы. Тётя Мутабар, та зарыдала в голос.
– Будьте здоровы, Саджидахон!
– Вы сказали то, что у нас на душе!
– Подруженька, спиши слова! – окружили молодухи и девушки Саджидахон. И я списал эти слова.
Мама, мамочка моя
Я проснулся в полночь, как от толчка. Меня разбудил какой-то неясный шум, доносившийся со двора. Там будто ходили какие-то люди. Неужто воры забрались? А вдруг они уведут нашу корову!
Я поспешно вскочил на ноги, выбежал во двор.
– Арифджан! – окликнул меня один из воров. – Носилки у вас есть?
Приглядевшись, я узнал в «воре» Усманаату, бригадира.
– Какие носилки? – спросил я, приходя в себя.
– Обыкновенные носилки, какие же ещё! – отозвался другой «вор». Это был доктор, который приходит обычно к нам в школу делать уколы и всякие прививки. А ему что здесь понадобилось? Но размышлять было некогда, я показал «ворам», где носилки, потом, наскоро одевшись, вышел за ними следом на улицу. У ворот стояла арба. На ней я увидел Мукаррам-апу, мамину ученицу.
– Арифджан, братишка мой! – зарыдала она вдруг.
Люди подняли носилки на арбу, осторожно положили на них что-то завёрнутое в папину меховую шубу. По глазам моим словно молния ударила. Я всё понял…
– Мама, мамочка! – закричал я диким голосом.
– Не кричи, – сказал доктор, – соседей разбудишь.
– Что с мамой, что с ней?!
– Помоги лучше взять носилки, – тихо попросил доктор.
Мы внесли носилки в гостиную. Доктор на ощупь зажёг коптилку. Мама была без чувств, лицо, волосы – в крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49