— поинтересовался я.
— От волнения. Я рассказывала ей об ее умершем сыночке… Я его видела, ее маленького Роже…
— Роже! — повторила незнакомка и вновь залилась слезами. Я не без труда поднял ее и усадил в кресло.
— Ну что, вам получше?
— Кажется, да. Элен взяла ее за руку.
— Сейчас вы отправитесь домой, — тоном, не терпящим возражений, сказала она. — Выбросьте все из головы. Будьте стойкой, а сюда больше не возвращайтесь: все, что вам здесь наговорили, неправда. Я не знаю, где ваш маленький Роже, и никто не знает. Никто не может его видеть. Это тайна, которую нужно уважать!
Женщина повернула к Аньес искаженное отчаянием лицо. Аньес побелела и твердо заявила:
— Я его вижу.
— Уходите, — взмолилась Элен. — Бернар, помогите ей.
— Вы против меня, Бернар, — сказала Аньес. — А ведь вы лучше любого другого знаете, что я говорю правду.
Элен подняла с ковра шарф и быстрыми движениями повязала им голову посетительницы, застегнула ее черное пальто, засунула в сумку деревянную тележку и подтолкнула женщину к выходу.
— Роже!
— Смелее! — подбадривала Элен. — Идите… Вы же можете идти, верно?
— Выбрось ее на улицу! — крикнула Аньес.
— Бернар, идите вперед. Предупредите меня, если на лестнице кто-то есть, — попросила Элен. Я открыл входную дверь.
— Никого! Элен отпустила женщину.
— А теперь уходите. Я запрещаю вам возвращаться.
— Да, мадам.
Мы прислушивались к ее неуверенным шагам. Сверху мне было видно белое пятно. Это ее рука скользила по перилам.
— Не стоит здесь задерживаться, — шепнула Элен и вздохнула. — Теперь догадываетесь, какое удовольствие я получаю от уроков музыки?
— Давно это длится?
— Два года. Ее научила этому одна подружка. Сперва я не вмешивалась: думала, ребячество. А потом она накупила книг, стала принимать людей, которые мне не по душе. Видела, что я не одобряю все это, но гнула свое. Особенно когда поняла, что за счет доверчивости стольких горемык можно поживиться. Какая семья в такое время кого-нибудь не потеряла?
— Но… как она нашла подобную клиентуру?
— Ба! Такие вещи передаются из уст в уста, в очередях, да где угодно!
— А вы уверены, что у нее нет никакого дара?
— Но, Бернар, я полагаю, вы не принимаете всерьез всю эту чепуху. Дар? У Аньес?
Элен сухо засмеялась и тут же ушла. Рояль смолк. Я снял с вешалки плащ… Мне стало невмоготу в атмосфере этого дома. Нужно походить, подумать, однако я заранее знал, что лицом к лицу столкнусь все с той же неразрешимой проблемой.
Серые набережные утопали в черной воде. Сона дремала у подножия лестниц, отражая мосты, облака, фасады домов; сами каменные постройки казались менее реальными, чем их отражение в воде. Я бился над одним и тем же: как Аньес могла додуматься до двух бородавок и с потрясающей точностью воспроизвести наружность Бернара — человека, которого она никогда не знала, поскольку продолжает называть его Жерве. Будь я настоящим Бернаром, я бы, разумеется, разделил предубеждение Элен и посоветовал бы Аньес: «Малышка, тебе не мешает провериться!» Но я — то был Жерве. Как часто, когда во мне несколько дней кряду звучала та или иная музыкальная тема или какая-нибудь мелодия, то ускользая, то вновь маня и не давая покоя, я чувствовал: музыка где-то рядом, невидимая, она окружает меня; я не выдумывал ее, она позволяла угнаться за собой. Я различал ее, как различают очертания в тумане; очертания обретали форму, и ноты — пусть нематериальная и тем не менее реальная субстанция — появлялись на бумаге. Из своего опыта я знал, что искусство — это тоже внутреннее видение… Концерт, начатый мною перед войной, вышел из моих ночей, моей опустошенности, неизведанных уголков моего мозга. Может быть, вместо нот я мог бы различить какое-нибудь лицо?.. Тогда, если Аньес действительно владеет даром ясновидения, я пропал! Тогда мне уж точно крышка, ведь она постарается получше вглядеться в возникший образ — он прояснится, оживет и, наконец, заявит: «Я Бернар!» А не то она примется за меня, мое прошлое, все, что я старался спихнуть за закрытые ворота моей памяти, и обнаружит там одну картину: моя жена в байдарке посреди текущей сквозь ущелье глубоководной реки, за ее спиной мужчина, неловкий взмах весла… И ткнет в меня пальцем: «Вы — Жерве!» Я облокотился о парапет набережной; внизу, похожее на большую рыбу, покачивалось мое отражение. Более или менее отчетливо я пожелал стать другим, но Бернар предавал меня, ускользал; мое мертвенно-бледное лицо, наложенное на переливы речной воды, деформируемое, растягиваемое ими, как медуза, плавало у подножия отраженных домов, а рыбки пытались заглотнуть его. Я выпрямился, как это делают очень старые люди. Город, пробуравленный неисчислимыми ходами, продырявленный множеством потайных лазеек, образовывал вокруг меня кольцо. Я устал убегать. Пусть Аньес дойдет до конца. Бернар или Жерве — какая разница!
Наступил час второго завтрака, я проголодался и вернулся. Элен села за стол первая и за едой не проронила ни звука. Из нас троих естественней всех держала себя Аньес. Ее близорукость позволяла ей смотреть на нас, но не видеть. У меня же, когда я протягивал руку к блюдам и накладывал себе ветчину, говядину, сыр, добытые благодаря промыслу Аньес, был, вероятно, вид преступника. Царящее за столом напряжение было непереносимо. Вечером оно усугубилось. В наш квартал вновь дали электричество, и люстра заливала столовую праздничным светом. За обедом каждый слышал, как ест другой; стук вилки о тарелку, звук пережевываемого хлеба — все становилось нестерпимым. Я ощущал скованность и небывалую угнетенность, видимо, те же чувства в свое время и подбили Аньес на ее тайное увлечение; и вновь чудовищное, невыразимое любопытство влекло меня к ней.
После обеда мы разошлись более сдержанно и отчужденно, чем путешественники, случайно оказавшиеся за одним столом на постоялом дворе. Я нарочно оказался за спиной Элен и дернул ее за рукав, а затем прошел в большую гостиную выкурить сигарету. Элен появилась там несколько минут спустя.
— Вы хотели мне что-то сказать, Бернар?
— Да. Так не может продолжаться, вы это прекрасно понимаете! Мы похожи на диких зверей, запертых в одной клетке и готовых растерзать друг друга.
— Ну, что касается меня, то я привыкла. Это длится годы.
— И вы не придумали никакого выхода?
— Нет. Никакого. Поставьте себя на мое место, Бернар. Аньес — моя сводная сестра. Мой отец унаследовал крупное предприятие, его вторая жена, мать Аньес, успела до смерти все пустить на ветер. Он подобрал ее бог знает в каком казино, можете себе представить… Бедный папа! Он надорвался, пытаясь вновь встать на ноги. Я старалась как могла воспитывать Аньес… Я, наверно, наскучила вам со своими бедами?
— Ну что вы, Элен!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— От волнения. Я рассказывала ей об ее умершем сыночке… Я его видела, ее маленького Роже…
— Роже! — повторила незнакомка и вновь залилась слезами. Я не без труда поднял ее и усадил в кресло.
— Ну что, вам получше?
— Кажется, да. Элен взяла ее за руку.
— Сейчас вы отправитесь домой, — тоном, не терпящим возражений, сказала она. — Выбросьте все из головы. Будьте стойкой, а сюда больше не возвращайтесь: все, что вам здесь наговорили, неправда. Я не знаю, где ваш маленький Роже, и никто не знает. Никто не может его видеть. Это тайна, которую нужно уважать!
Женщина повернула к Аньес искаженное отчаянием лицо. Аньес побелела и твердо заявила:
— Я его вижу.
— Уходите, — взмолилась Элен. — Бернар, помогите ей.
— Вы против меня, Бернар, — сказала Аньес. — А ведь вы лучше любого другого знаете, что я говорю правду.
Элен подняла с ковра шарф и быстрыми движениями повязала им голову посетительницы, застегнула ее черное пальто, засунула в сумку деревянную тележку и подтолкнула женщину к выходу.
— Роже!
— Смелее! — подбадривала Элен. — Идите… Вы же можете идти, верно?
— Выбрось ее на улицу! — крикнула Аньес.
— Бернар, идите вперед. Предупредите меня, если на лестнице кто-то есть, — попросила Элен. Я открыл входную дверь.
— Никого! Элен отпустила женщину.
— А теперь уходите. Я запрещаю вам возвращаться.
— Да, мадам.
Мы прислушивались к ее неуверенным шагам. Сверху мне было видно белое пятно. Это ее рука скользила по перилам.
— Не стоит здесь задерживаться, — шепнула Элен и вздохнула. — Теперь догадываетесь, какое удовольствие я получаю от уроков музыки?
— Давно это длится?
— Два года. Ее научила этому одна подружка. Сперва я не вмешивалась: думала, ребячество. А потом она накупила книг, стала принимать людей, которые мне не по душе. Видела, что я не одобряю все это, но гнула свое. Особенно когда поняла, что за счет доверчивости стольких горемык можно поживиться. Какая семья в такое время кого-нибудь не потеряла?
— Но… как она нашла подобную клиентуру?
— Ба! Такие вещи передаются из уст в уста, в очередях, да где угодно!
— А вы уверены, что у нее нет никакого дара?
— Но, Бернар, я полагаю, вы не принимаете всерьез всю эту чепуху. Дар? У Аньес?
Элен сухо засмеялась и тут же ушла. Рояль смолк. Я снял с вешалки плащ… Мне стало невмоготу в атмосфере этого дома. Нужно походить, подумать, однако я заранее знал, что лицом к лицу столкнусь все с той же неразрешимой проблемой.
Серые набережные утопали в черной воде. Сона дремала у подножия лестниц, отражая мосты, облака, фасады домов; сами каменные постройки казались менее реальными, чем их отражение в воде. Я бился над одним и тем же: как Аньес могла додуматься до двух бородавок и с потрясающей точностью воспроизвести наружность Бернара — человека, которого она никогда не знала, поскольку продолжает называть его Жерве. Будь я настоящим Бернаром, я бы, разумеется, разделил предубеждение Элен и посоветовал бы Аньес: «Малышка, тебе не мешает провериться!» Но я — то был Жерве. Как часто, когда во мне несколько дней кряду звучала та или иная музыкальная тема или какая-нибудь мелодия, то ускользая, то вновь маня и не давая покоя, я чувствовал: музыка где-то рядом, невидимая, она окружает меня; я не выдумывал ее, она позволяла угнаться за собой. Я различал ее, как различают очертания в тумане; очертания обретали форму, и ноты — пусть нематериальная и тем не менее реальная субстанция — появлялись на бумаге. Из своего опыта я знал, что искусство — это тоже внутреннее видение… Концерт, начатый мною перед войной, вышел из моих ночей, моей опустошенности, неизведанных уголков моего мозга. Может быть, вместо нот я мог бы различить какое-нибудь лицо?.. Тогда, если Аньес действительно владеет даром ясновидения, я пропал! Тогда мне уж точно крышка, ведь она постарается получше вглядеться в возникший образ — он прояснится, оживет и, наконец, заявит: «Я Бернар!» А не то она примется за меня, мое прошлое, все, что я старался спихнуть за закрытые ворота моей памяти, и обнаружит там одну картину: моя жена в байдарке посреди текущей сквозь ущелье глубоководной реки, за ее спиной мужчина, неловкий взмах весла… И ткнет в меня пальцем: «Вы — Жерве!» Я облокотился о парапет набережной; внизу, похожее на большую рыбу, покачивалось мое отражение. Более или менее отчетливо я пожелал стать другим, но Бернар предавал меня, ускользал; мое мертвенно-бледное лицо, наложенное на переливы речной воды, деформируемое, растягиваемое ими, как медуза, плавало у подножия отраженных домов, а рыбки пытались заглотнуть его. Я выпрямился, как это делают очень старые люди. Город, пробуравленный неисчислимыми ходами, продырявленный множеством потайных лазеек, образовывал вокруг меня кольцо. Я устал убегать. Пусть Аньес дойдет до конца. Бернар или Жерве — какая разница!
Наступил час второго завтрака, я проголодался и вернулся. Элен села за стол первая и за едой не проронила ни звука. Из нас троих естественней всех держала себя Аньес. Ее близорукость позволяла ей смотреть на нас, но не видеть. У меня же, когда я протягивал руку к блюдам и накладывал себе ветчину, говядину, сыр, добытые благодаря промыслу Аньес, был, вероятно, вид преступника. Царящее за столом напряжение было непереносимо. Вечером оно усугубилось. В наш квартал вновь дали электричество, и люстра заливала столовую праздничным светом. За обедом каждый слышал, как ест другой; стук вилки о тарелку, звук пережевываемого хлеба — все становилось нестерпимым. Я ощущал скованность и небывалую угнетенность, видимо, те же чувства в свое время и подбили Аньес на ее тайное увлечение; и вновь чудовищное, невыразимое любопытство влекло меня к ней.
После обеда мы разошлись более сдержанно и отчужденно, чем путешественники, случайно оказавшиеся за одним столом на постоялом дворе. Я нарочно оказался за спиной Элен и дернул ее за рукав, а затем прошел в большую гостиную выкурить сигарету. Элен появилась там несколько минут спустя.
— Вы хотели мне что-то сказать, Бернар?
— Да. Так не может продолжаться, вы это прекрасно понимаете! Мы похожи на диких зверей, запертых в одной клетке и готовых растерзать друг друга.
— Ну, что касается меня, то я привыкла. Это длится годы.
— И вы не придумали никакого выхода?
— Нет. Никакого. Поставьте себя на мое место, Бернар. Аньес — моя сводная сестра. Мой отец унаследовал крупное предприятие, его вторая жена, мать Аньес, успела до смерти все пустить на ветер. Он подобрал ее бог знает в каком казино, можете себе представить… Бедный папа! Он надорвался, пытаясь вновь встать на ноги. Я старалась как могла воспитывать Аньес… Я, наверно, наскучила вам со своими бедами?
— Ну что вы, Элен!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39