– Мои слова значат, что ты управитель нечестный; что я узнал, как ты обращаешься с порученным твоему попечению имуществом; что ты…
– Что я? – спросил Керавн, дрожа от бешенства и подступая к императору.
– Что ты… – вскричал последний ему в лицо, – что ты хотел продать вот этому человеку ту картину на полу; что ты – узнай уж все за один раз, – что ты дурак и к тому же еще мошенник!
– Я, я… – прохрипел Керавн и ударил пальцами по мускулам своей мясистой груди, – я мош… ты поплатишься мне за эти слова!
Адриан холодно и иронически засмеялся, а Керавн с неслыханной для его тучности быстротой кинулся к Габинию, вцепился рукой в ворот его хитона и начал трясти этого тщедушного, как тонкое деревцо, человека, хрипя:
– Я отомщу тебе за твою клевету, змея, злобная гадина!
– Безумный! – вскричал Адриан. – Оставь лигурийца в покое или, клянусь собакой, ты раскаешься.
– Раскаюсь? – проговорил Керавн. – Не мне, а тебе придется раскаяться, когда император будет здесь. Тогда произойдет расчет с клеветниками, с бессовестными нарушителями домашнего мира, с легковерными простаками…
– Человек, – прервал его Адриан, не горячась, но строго и грозно, – ты не знаешь, с кем говоришь.
– О, я знаю тебя, знаю слишком хорошо… Но я… я… Должен ли я тебе сказать, кто я?
– Ты дурак, – отвечал император, презрительно пожимая плечами. Затем он холодно, величаво и почти равнодушно прибавил: – Я – император.
При этом заявлении рука смотрителя выпустила хитон полузадушенного Габиния.
Несколько мгновений Керавн безмолвно, вытаращив глаза, смотрел Адриану в лицо. Затем он вдруг вздрогнул, отшатнулся назад, испустил громкий, задыхающийся, непередаваемый гортанный крик и, подобно тяжелому камню, обрушившемуся от землетрясения, навзничь повалился на каменный пол.
Адриан вздрогнул и, видя, что Керавн лежит у его ног неподвижно, наклонился над ним не столько из сострадания, сколько для того, чтобы посмотреть, нельзя ли еще чем-нибудь помочь. Ведь император занимался между прочим и врачебным искусством.
В то время как он поднял руку Керавна, чтобы пощупать его пульс, в комнату стремительно вбежала Арсиноя.
Она подслушала последние слова споривших и услыхала падение отца. Теперь она кинулась к несчастному и склонилась над ним.
Когда обезображенное посиневшее лицо отца выдало, что с ним произошло, она разразилась громким порывистым воплем.
Малыши следовали за нею по пятам и, услыхав, что их любимая сестра рыдает, тоже ударились в плач, сперва не зная причины ее рыданий, а затем от страха перед искаженным окоченевшим телом отца.
Императору, никогда не имевшему детей, было невыносимо присутствие плачущих детей. Однако же он переносил окружавшие его вопли и визг, пока не убедился, что лежавший перед ним человек мертв.
– Он умер, – сказал он через несколько минут, – накрой ему лицо платком, Мастор.
Арсиноя и дети громко завопили снова, и Адриан бросил на них нетерпеливый взгляд.
Его глаза встретились с глазами Арсинои, дорогие одежды которой были только сметаны; при ее порывистых движениях швы распустились и платье, подобно лоскутьям и тряпкам, болталось на ней в беспорядке. Возмущенный этим легкомысленным пестрым нарядом, находившимся в таком бьющем в глаза противоречии с горем его обладательницы, он отвернулся от прекрасной девушки и вышел из комнаты.
Габиний последовал за ним со своей противной улыбкой.
Он сам рассказал императору об имевшейся в жилище смотрителя дворца мозаике и при этом хотел похвастаться своей честностью, нагло обвиняя Керавна в том, что он предлагал ему эту картину, принадлежавшую дворцу.
Теперь оклеветанный был мертв, и правда не могла уже обнаружиться. Это должно было радовать негодяя, но еще большую радость доставляла ему мысль, что Арсиноя теперь уже не могла выступить в роли Роксаны и ему представлялась возможность устроить так, чтобы эта роль была передана его дочери.
Адриан шел впереди его молча и задумчиво.
Габиний вошел с ним в его рабочую комнату и там елейным тоном сказал:
– Да, великий цезарь, так боги строгой рукой карают преступников.
Император дал ему договорить, проницательно и пытливо посмотрел ему в лицо и затем сказал серьезным и спокойным тоном:
– Мне кажется, я сделаю хорошо, если прерву всякие сношения с тобой и передам другим продавцам художественных произведений поручения, которые я думал дать тебе.
– Государь, – пробормотал Габиний, – я, право, не знаю…
– Но я, как мне кажется, знаю, – прервал его император, – что ты пытался ввести меня в заблуждение и свалить свою собственную вину на чужие плечи.
– Великий цезарь, я… я мог бы… – говорил лигуриец; его худое лицо начало покрываться смертельною бледностью.
– Ты обвинил смотрителя в дурном поступке, – возразил Адриан, – но я знаю людей и знаю также, что еще ни один вор не умер от того, что его назвали мошенником. Только незаслуженный позор может причинить смерть.
– Керавн был полнокровен, и страх, когда он узнал, что ты император…
– Этот страх, может быть, ускорил его конец, – прервал его Адриан, – но мозаика в его квартире стоит миллион сестерций, и теперь, когда я смотрел тебе прямо в глаза, я знаю, что ты не такой человек, чтобы не соблазниться, когда тебе, все равно при каких обстоятельствах, предлагают для покупки такое произведение, как эта картина. Если я не ошибаюсь, то Керавн отверг твое предложение уступить тебе находящееся в его квартире сокровище. Наверное, так оно и было! Теперь оставь меня. Я хочу остаться один.
Габиний с множеством поклонов, пятясь задом, пошел к двери и затем, бормоча про себя бессильные проклятия, вышел из Лохиадского дворца.
Новый слуга смотрителя, старая негритянка, Мастор, портной и его раб помогали Арсиное уложить тело отца на ложе. Раб закрыл Керавну глаза.
Он был мертв. Все и каждый говорил это несчастной девушке, но она не могла поверить.
Когда она осталась одна со старой рабой и умершим, она подняла его тяжелую несгибавшуюся руку, и, как только выпустила ее, рука упала вниз подобно свинцовой гире.
Она приподняла платок с лица усопшего, но тотчас же набросила его опять, так как смерть ужасно исказила черты покойника.
Затем она поцеловала его холодную руку, подвела к нему детей, велела им сделать то же и сказала:
– Теперь у нас нет больше отца; мы его никогда уже не увидим, никогда!
Слепой Гелиос ощупал тело и спросил сестру:
– Разве он не проснется завтра утром, не даст тебе завить ему волосы и не будет поднимать Гелиоса высоко вверх?
– Никогда, никогда! Для него все миновало, все, все!
При этой жалобе в комнату вошел Мастор, присланный императором.
Вчера он из уст надсмотрщика над каменщиками услышал весть, что после страдания и скорби здесь, на земле, наступает для человека более прекрасная, блаженная и вечная жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147