Парень из соседнего отдела – еврей, инженер – приметил меня в курительной и сразу предложил туфли итальянские купить. Восемьдесят рублей. Купила. И браслет металлический для часов, которые Сашка подарил. Теперь они совсем как фирменные. Скоро можно будет туфли надеть. Уже пахнет весной. Уже грузины в кепках-аэродромах нарциссы продают. Скоро деревца задрожат набухшими почками, а девушки – беременными животами.
Смельчаки уже в пиджаках ходят. Ну и Александр, конечно.
Ольга… Ну что Ольга? Покричала я на нее. «Я ничего не могла сделать. Нас кто-то видел…» – ее оправдания. Нас что, видели ебущимися? Ольга даже не видела! Александр должен ненавидеть ее. Кому нужна эта правда? У него могли быть сомнения, подозрения, но и надежда, что ничего не произошло. Теперь он смотрит на меня с ухмылочкой. Обманувшему один раз уже никогда не верят? Но как же тогда «да простятся грехи ее многие, за то, что возлюбила она многих…»? Да, но за «возлюбила». Я-то никого не любила. Еблась, как кошка.
Иду с работы одна. Грустно. Обычно я хожу в сопровождении еврея-инженера и его рыжего друга. У инженера как раз к двум часам перерыв. Рыжий приходит к институту, и они идут пить кофе в «Асторию». Меня приглашают. А я так всегда боюсь! Вдруг кто-нибудь увидит меня с ними… Приду и помолюсь на иконку. Александр мне подарил. Эмалевая в серебряном окладе. Маленькая. Ее должен был купить американец. Но передумал и купил несколько больших досок. Я видела этого здоровенного жлоба у Александра. «Прибыл из Америки посол, хуй моржовый, глупый, как осел…» – он рассказал омерзительную историю, хотя сам назвал ее «фанни». Ничего смешного. Он с приятелем подцепил фирменных блядей на Невском и привел к себе в номер. Одна тут же стала ебаться, потребовав двадцать долларов вперед, а другая предложила за десять – у нее менструация была. Американец думал, что должно быть наоборот – дороже во время менструации, и говорил, какие «рашен герлз» добрые. Дуры они, а не добрые! Александр мне все это перевел, и я от злости пропела – «Один американец засунул в жопу палец и думает, что он заводит патефон!» Америкашка, конечно, ничего не понял, но улыбался до ушей. Проклятые иностранцы-засранцы! Хуй с вами такие девочки в вашей Америке за колготки ебаться будут! За какие-то вонючие кофточки, которые, может, и не модны вовсе! По американцам моды не поймешь – они в пластиковых туфлях или кедах и в бесформенных штанах из кримплена.
34
Как я не люблю, когда соседи в квартире! И все время они на кухне. Варят, жарят. И обязательно замечания делают. То ты ноги недостаточно хорошо о половик вытер – «пол только что натерли». То свет в ванной не погасил – «это общее пользование, а не ваше личное…» Хотя крупных скандалов не бывает. Все, кроме новых соседей, живут в этой квартире всю жизнь. Моя бабушка с пятилетнего возраста, мать родилась здесь, а потом Серегу и меня родила. И похоронили уже в этой квартире не одного. Моего папу. Потом соседку. Я совсем маленькая была и крала у нее папироски. Ей врачи курить запрещали. И еще одна умерла. Люди из морга потащили ее по полу коридора в белой простыне. Она одинокая была.
Бабушка – старейший житель квартиры. Она и главный. Когда надо обсудить вопросы общего пользования, она устраивает собрания на кухне. На этой кухне я полдетства провела – выступала перед соседями. Стихи читала, песенки пела. Коронным моим номером был танец умирающего лебедя под скрипичный аккомпанемент соседа… Благодаря бабушке нам, кстати, и телефон поставили. Она коммунистка с сорок второго года, ходит на партсобрания. Всегда так готовится, даже в парикмахерскую за день до собрания идет. Если зимой, то надевает котиковую шубу, губы подкрашивает. Она в молодости красивая была. На нескольких старых фотографиях она в шляпе с огромными полями. Сидит на скамейке с папироской, а сзади какие-то мужики стоят. Солидные такие. Один в кожаной куртке, как комиссар, другой с усищами, как у Сталина.
Несмотря на то что бабушка советовала мне головой в канал Грибоедова, у нас бывают и хорошие минуты. Мы хохочем, и она, кашляя, роняет пепел с папироски на пол у кровати. Она всегда сидя на краю кровати курит. У самых дверей. Материно изобретение – чтобы в коридор дым уходил. Соседи посмеиваются на дымок, выдуваемый ею сквозь дверную щель.
35
– Наташка, иди к телефону. С Ленфильма опять звонят.
Что? Мне, с Ленфильма? Я хватаю трубку и несколько секунд стою, прикрывая ее рукой. Сердце так громко бьется.
– Это говорит ассистент режиссера Бориса Фрумина. Вы можете прийти завтра? Он хочет взглянуть на вас для роли в его новом фильме.
Могу ли я прийти? Да вы с ума сошли! И почему завтра? Сейчас! Вы меня помните…
Завтра. В четыре. Мое имя будет оставлено в проходной Ленфильма! Борис Фрумин. Он был ассистентом у Авербаха. Тетка даже летом вспомнила. Борис пришел в школу, в наш класс. На урок ботаники.
Училку звали Ида Яковлевна. Мы называли ее Иуда. Губы ее были вывернуты наизнанку, прямо как у лягушек, про которых она пиздела, сравнивая их пожирание насекомых с пожиранием насекомых некоторыми видами экзотических цветов. Она даже демонстрировала. Открывала рот и застывала, будто мошек ловила.
Кто такой был пришедший в наш класс высокий молодой парень в зеленой водолазке и коричневом пиджаке – вот как я помню! – никто не знал. И не особенно интересовался. Как всегда на Иудиных уроках, все орали и хулиганили. Иуда вызвала меня к доске и вкатила двойку. Она щедра была на две цифры – 2 и 5. Против моей фамилии, мы в переменки подглядывали, в журнале стояли четыре двойки и пять пятерок.
Борис попросил Иуду разрешить мне выйти с ним из класса. Она торжествовала: «Вот, Медведева! Даже посторонние люди обращают на тебя внимание!» Ой, как хорошо, что обращают! Обращайте, обращайте! Мы стояли в пустом зале у классной комнаты. Борис тут же сказал, кто он и откуда, и попросил прочесть стих. Я прочла про войну, про девчонку, которая не дождалась парня и вышла замуж за другого – «Косица белая острижена, и от былого ни следа…» Борис сказал, куда и во сколько прийти на следующий день – и начались мои походы на Ленфильм. После месяца прослушиваний и отборов меня, наконец, взяли на пробу. На кинопробу! Меня! А сколько там девчонок было…
Пробы происходили в громадном павильоне. Прожектора дымились, и их то и дело выключали. И опять включали. Пришел режиссер. Все притихли. А он послал меня с Борисом во двор побегать – чтобы щеки у меня порумяней были. Мы бегали, и я терла щеки снегом. В сцене, которую снимали, – девочка на катке. Но меня не взяли тогда. Конечно, сделали из меня дуру – косички на уши заплели, свитер слишком узкий дали…
В костюмерной Гурченко надевала много лис на шубу и жаловалась на свою пятнадцатилетнюю дочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Смельчаки уже в пиджаках ходят. Ну и Александр, конечно.
Ольга… Ну что Ольга? Покричала я на нее. «Я ничего не могла сделать. Нас кто-то видел…» – ее оправдания. Нас что, видели ебущимися? Ольга даже не видела! Александр должен ненавидеть ее. Кому нужна эта правда? У него могли быть сомнения, подозрения, но и надежда, что ничего не произошло. Теперь он смотрит на меня с ухмылочкой. Обманувшему один раз уже никогда не верят? Но как же тогда «да простятся грехи ее многие, за то, что возлюбила она многих…»? Да, но за «возлюбила». Я-то никого не любила. Еблась, как кошка.
Иду с работы одна. Грустно. Обычно я хожу в сопровождении еврея-инженера и его рыжего друга. У инженера как раз к двум часам перерыв. Рыжий приходит к институту, и они идут пить кофе в «Асторию». Меня приглашают. А я так всегда боюсь! Вдруг кто-нибудь увидит меня с ними… Приду и помолюсь на иконку. Александр мне подарил. Эмалевая в серебряном окладе. Маленькая. Ее должен был купить американец. Но передумал и купил несколько больших досок. Я видела этого здоровенного жлоба у Александра. «Прибыл из Америки посол, хуй моржовый, глупый, как осел…» – он рассказал омерзительную историю, хотя сам назвал ее «фанни». Ничего смешного. Он с приятелем подцепил фирменных блядей на Невском и привел к себе в номер. Одна тут же стала ебаться, потребовав двадцать долларов вперед, а другая предложила за десять – у нее менструация была. Американец думал, что должно быть наоборот – дороже во время менструации, и говорил, какие «рашен герлз» добрые. Дуры они, а не добрые! Александр мне все это перевел, и я от злости пропела – «Один американец засунул в жопу палец и думает, что он заводит патефон!» Америкашка, конечно, ничего не понял, но улыбался до ушей. Проклятые иностранцы-засранцы! Хуй с вами такие девочки в вашей Америке за колготки ебаться будут! За какие-то вонючие кофточки, которые, может, и не модны вовсе! По американцам моды не поймешь – они в пластиковых туфлях или кедах и в бесформенных штанах из кримплена.
34
Как я не люблю, когда соседи в квартире! И все время они на кухне. Варят, жарят. И обязательно замечания делают. То ты ноги недостаточно хорошо о половик вытер – «пол только что натерли». То свет в ванной не погасил – «это общее пользование, а не ваше личное…» Хотя крупных скандалов не бывает. Все, кроме новых соседей, живут в этой квартире всю жизнь. Моя бабушка с пятилетнего возраста, мать родилась здесь, а потом Серегу и меня родила. И похоронили уже в этой квартире не одного. Моего папу. Потом соседку. Я совсем маленькая была и крала у нее папироски. Ей врачи курить запрещали. И еще одна умерла. Люди из морга потащили ее по полу коридора в белой простыне. Она одинокая была.
Бабушка – старейший житель квартиры. Она и главный. Когда надо обсудить вопросы общего пользования, она устраивает собрания на кухне. На этой кухне я полдетства провела – выступала перед соседями. Стихи читала, песенки пела. Коронным моим номером был танец умирающего лебедя под скрипичный аккомпанемент соседа… Благодаря бабушке нам, кстати, и телефон поставили. Она коммунистка с сорок второго года, ходит на партсобрания. Всегда так готовится, даже в парикмахерскую за день до собрания идет. Если зимой, то надевает котиковую шубу, губы подкрашивает. Она в молодости красивая была. На нескольких старых фотографиях она в шляпе с огромными полями. Сидит на скамейке с папироской, а сзади какие-то мужики стоят. Солидные такие. Один в кожаной куртке, как комиссар, другой с усищами, как у Сталина.
Несмотря на то что бабушка советовала мне головой в канал Грибоедова, у нас бывают и хорошие минуты. Мы хохочем, и она, кашляя, роняет пепел с папироски на пол у кровати. Она всегда сидя на краю кровати курит. У самых дверей. Материно изобретение – чтобы в коридор дым уходил. Соседи посмеиваются на дымок, выдуваемый ею сквозь дверную щель.
35
– Наташка, иди к телефону. С Ленфильма опять звонят.
Что? Мне, с Ленфильма? Я хватаю трубку и несколько секунд стою, прикрывая ее рукой. Сердце так громко бьется.
– Это говорит ассистент режиссера Бориса Фрумина. Вы можете прийти завтра? Он хочет взглянуть на вас для роли в его новом фильме.
Могу ли я прийти? Да вы с ума сошли! И почему завтра? Сейчас! Вы меня помните…
Завтра. В четыре. Мое имя будет оставлено в проходной Ленфильма! Борис Фрумин. Он был ассистентом у Авербаха. Тетка даже летом вспомнила. Борис пришел в школу, в наш класс. На урок ботаники.
Училку звали Ида Яковлевна. Мы называли ее Иуда. Губы ее были вывернуты наизнанку, прямо как у лягушек, про которых она пиздела, сравнивая их пожирание насекомых с пожиранием насекомых некоторыми видами экзотических цветов. Она даже демонстрировала. Открывала рот и застывала, будто мошек ловила.
Кто такой был пришедший в наш класс высокий молодой парень в зеленой водолазке и коричневом пиджаке – вот как я помню! – никто не знал. И не особенно интересовался. Как всегда на Иудиных уроках, все орали и хулиганили. Иуда вызвала меня к доске и вкатила двойку. Она щедра была на две цифры – 2 и 5. Против моей фамилии, мы в переменки подглядывали, в журнале стояли четыре двойки и пять пятерок.
Борис попросил Иуду разрешить мне выйти с ним из класса. Она торжествовала: «Вот, Медведева! Даже посторонние люди обращают на тебя внимание!» Ой, как хорошо, что обращают! Обращайте, обращайте! Мы стояли в пустом зале у классной комнаты. Борис тут же сказал, кто он и откуда, и попросил прочесть стих. Я прочла про войну, про девчонку, которая не дождалась парня и вышла замуж за другого – «Косица белая острижена, и от былого ни следа…» Борис сказал, куда и во сколько прийти на следующий день – и начались мои походы на Ленфильм. После месяца прослушиваний и отборов меня, наконец, взяли на пробу. На кинопробу! Меня! А сколько там девчонок было…
Пробы происходили в громадном павильоне. Прожектора дымились, и их то и дело выключали. И опять включали. Пришел режиссер. Все притихли. А он послал меня с Борисом во двор побегать – чтобы щеки у меня порумяней были. Мы бегали, и я терла щеки снегом. В сцене, которую снимали, – девочка на катке. Но меня не взяли тогда. Конечно, сделали из меня дуру – косички на уши заплели, свитер слишком узкий дали…
В костюмерной Гурченко надевала много лис на шубу и жаловалась на свою пятнадцатилетнюю дочь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51