«такова воля Божья» или «пути Господни неисповедимы». Я понимаю: смертным понять Всевышнего не дано, но неужели мы не можем хотя бы попытаться? Неужели мы должны послушно идти на заклание и даже не поинтересоваться, для какой цели или ради какой прихоти Создатель решил стереть нас с лика планеты?
Молчание. Только спокойный поблескивающий неземным холодом взгляд.
— Зачем?.. Зачем тот, кто в Писании является высшей мерой добра, хочет нас уничтожить? Или в его понимании это тоже есть добро?.. Так в гробу я видывал такое добро! Мне оно даром не нужно. И, полагаю, большинству людей тоже.
Стоящие за спиной святой матери парни в белых рясах неуверенно переминались с ноги на ногу. И если тот из них, что носил вышитый на груди золотой крест, выглядел если и неуверенным, но все же более или менее спокойным, то чернокрестник давно уже поглядывал на меня, как на человека, которому в ближайшее же время непременно предстоит совершить визит в инквизиторские подвалы.
Я понимал, что своими словами подписываю себе приговор. Все понимал. Но тем не менее продолжал говорить, безжалостно швыряя в колючий синий лед все новые и новые обвинения.
— Почему, Мать? Почему этот мир так жесток? Ведь он создан тем, кто по определению добр и благодатен. И не надо оправдываться, что, мол, все зло идет от людей и только от людей. Нет. Не от людей. И даже не из нижнего мира, который, по сути, есть не что иное, как концентрированное зло в чистом виде. Нет. Земля, как и небеса, как и Ад, созданы волей Господа, не иначе. И даже сам Владыка Тьмы — тоже его порождение. Так где же мы должны искать первоисточник всех наших страданий?
Я продолжал, распаляясь все сильнее и сильнее.
— Я могу видеть действия человечества: они примитивны, эгоистичны и подчас откровенно порочны. Но они понятны. Я могу также понять Люцифера, который заботится об этом мире куда больше, чем его извечный соперник. Его мотивы еще более просты и незатейливы: Отец Лжи действует, как затаившийся в подлеске волк, который время от времени атакует и вытаскивает из человеческого стада пару-тройку паршивых овец, чтобы набить себе брюхо. Это жестоко, мерзко, но, по крайней мере, объяснимо и в чем-то даже полезно… Но волк никогда не станет вырезать все стадо подчистую, потому что тогда он и сам умрет от голода. Тогда зачем это пастуху? Я не понимаю… Мать… — Я медленно опустил голову, будучи больше не в силах терпеть режущее прикосновение острых как бритва осколков синего льда. — Пожалуйста, объясните мне, Мать. Я не понимаю… Я не знаю, что делать. Не знаю, какой путь правильный… Я…
Я замолчал, не поднимая головы и невидящими глазами разглядывая неровные, коротко обрезанные ногти на своих по самые локти вымазанных в крови руках. И пусть эта кровь не видна чужому глазу, я все равно знал, что она есть.
Она есть…
Больно. Очень больно, когда все мечты, все желания и надежды вдребезги разлетаются о холодные, безразличные ко всему живому и неживому глыбы льда. И неважно, какого цвета этот лед. Черный или синий. Это все равно больно.
Все. Я был опустошен, выжат как лимон, раздавлен. Я был готов признать свое поражение, был готов почувствовать опускающиеся мне на плечи чужие руки, которые поволокут меня на улицу, где — никаких сомнений — меня уже будет ждать машина со знакомой всем и каждому в этом городе эмблемой на борту. И нельзя было сказать, что я этого не заслужил — все было честно. «Зло должно быть уничтожено» — таково неизменное правило инквизиции. Сейчас это зло кроется во мне, значит…
Это неизбежно. За те слова, что я сейчас здесь произнес, наказание может быть только одно…
Я даже не стану сопротивляться…
Я устал… Я больше не могу…
Пусть будет то, что будет…
Тонкая сухонькая ладонь мягко опустилась на мою голову, скользнула по коротко стриженным волосам в извечном жесте благословения. Ничего не понимая, я вскинул голову и успел заметить, как удивленно переглянулись стоящие за спиной Матери Ефросиний церковник и инквизитор. А потом… Потом я встретился взглядом с глазами живой святой. И утонул в них.
Никакого льда. Только безбрежное море ласкового тепла и света.
— Благословляю тебя, сын мой, — негромко проговорила настоятельница. — Да будет Господь милостив к твоей душе. Теперь я понимаю…
Я молча хлопал глазами, все еще будучи не в силах опомниться.
— В тебе слишком много тьмы, Алеша. Но и света немало. Добро и зло борются в твоей душе. И это хорошо, потому что означает, что душа твоя еще не мертва, не закостенела в отрицании всего и вся. Она истекает кровью и болью, мечется, ищет путь, который способен вывести ее к истине. Она даже готова впустить в себя тьму, лишь бы только обрести путеводную ниточку, лишь бы увидеть смысл и цель в своем существовании, не зная, что и то и другое уже заключено в ней самой.
Подавившись ставшим внезапно сухим и горячим воздухом, я смог выдавить из себя только жалкое:
— Что?.. Что это значит?
На лице Матери Ефросиний появилась улыбка. Обычная, ничего не обозначающая улыбка, которая тем не менее каким-то волшебным образом разом превратила живую святую в обычную пожилую женщину, мудрую и все понимающую.
— Только там, где встречаются свет и тьма, в точке соприкосновения верхнего и нижнего миров, рождается подлинная сила. Та самая исконно человеческая сила, которой не способны одарить тебя ни Отец Лжи, ни даже сам Господь Всемогущий. В тебе эта сила есть. И, может быть, это даже правильно, что именно тебе предназначено свыше судить этот мир… Ты, Алеша, по крайней мере, сможешь быть объективным. Я — не смогу, и этот прохвост Еременко тоже не сможет. Но ты сможешь, потому что ты, Алеша… ты — человек.
— Вы знаете Еременко?.. — потрясенно спросил я, кое-как сфокусировав взгляд. — Но… Он ведь…
Опираясь на стол, Мать Евфросиния тяжело поднялась на ноги, бросив недовольный взгляд на своих спутников, которые, спохватившись, тут же бережно поддержали ее под руки.
— Единственно, что меня гнетет, Алеша: в тебе слишком мало веры. Ты смущен, потерян, разочарован. Ты больше не веришь в бесконечное Божье милосердие. А ведь это то, что может спасти не только тебя, но и всех нас. Это то, что поможет тебе сделать правильный выбор.
Опираясь на руку гордо поддерживающего ее священника, святая мать медленно шагнула к двери. Обычная старая женщина, каких много на городских улицах.
Вот только в глазах ее вновь уже появлялись первые кристаллики колючего льда.
— И все-таки я, пожалуй, рискну, позволив тебе самому принять решение. Иди, Алеша. И пусть Свет Господень всегда будет в твоей душе.
Мать Евфросиния в сопровождении двух своих не то телохранителей, не то прислужников медленно двинулась в сторону выхода. Причем было заметно, что прислужники были не очень-то довольны принятым ею решением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Молчание. Только спокойный поблескивающий неземным холодом взгляд.
— Зачем?.. Зачем тот, кто в Писании является высшей мерой добра, хочет нас уничтожить? Или в его понимании это тоже есть добро?.. Так в гробу я видывал такое добро! Мне оно даром не нужно. И, полагаю, большинству людей тоже.
Стоящие за спиной святой матери парни в белых рясах неуверенно переминались с ноги на ногу. И если тот из них, что носил вышитый на груди золотой крест, выглядел если и неуверенным, но все же более или менее спокойным, то чернокрестник давно уже поглядывал на меня, как на человека, которому в ближайшее же время непременно предстоит совершить визит в инквизиторские подвалы.
Я понимал, что своими словами подписываю себе приговор. Все понимал. Но тем не менее продолжал говорить, безжалостно швыряя в колючий синий лед все новые и новые обвинения.
— Почему, Мать? Почему этот мир так жесток? Ведь он создан тем, кто по определению добр и благодатен. И не надо оправдываться, что, мол, все зло идет от людей и только от людей. Нет. Не от людей. И даже не из нижнего мира, который, по сути, есть не что иное, как концентрированное зло в чистом виде. Нет. Земля, как и небеса, как и Ад, созданы волей Господа, не иначе. И даже сам Владыка Тьмы — тоже его порождение. Так где же мы должны искать первоисточник всех наших страданий?
Я продолжал, распаляясь все сильнее и сильнее.
— Я могу видеть действия человечества: они примитивны, эгоистичны и подчас откровенно порочны. Но они понятны. Я могу также понять Люцифера, который заботится об этом мире куда больше, чем его извечный соперник. Его мотивы еще более просты и незатейливы: Отец Лжи действует, как затаившийся в подлеске волк, который время от времени атакует и вытаскивает из человеческого стада пару-тройку паршивых овец, чтобы набить себе брюхо. Это жестоко, мерзко, но, по крайней мере, объяснимо и в чем-то даже полезно… Но волк никогда не станет вырезать все стадо подчистую, потому что тогда он и сам умрет от голода. Тогда зачем это пастуху? Я не понимаю… Мать… — Я медленно опустил голову, будучи больше не в силах терпеть режущее прикосновение острых как бритва осколков синего льда. — Пожалуйста, объясните мне, Мать. Я не понимаю… Я не знаю, что делать. Не знаю, какой путь правильный… Я…
Я замолчал, не поднимая головы и невидящими глазами разглядывая неровные, коротко обрезанные ногти на своих по самые локти вымазанных в крови руках. И пусть эта кровь не видна чужому глазу, я все равно знал, что она есть.
Она есть…
Больно. Очень больно, когда все мечты, все желания и надежды вдребезги разлетаются о холодные, безразличные ко всему живому и неживому глыбы льда. И неважно, какого цвета этот лед. Черный или синий. Это все равно больно.
Все. Я был опустошен, выжат как лимон, раздавлен. Я был готов признать свое поражение, был готов почувствовать опускающиеся мне на плечи чужие руки, которые поволокут меня на улицу, где — никаких сомнений — меня уже будет ждать машина со знакомой всем и каждому в этом городе эмблемой на борту. И нельзя было сказать, что я этого не заслужил — все было честно. «Зло должно быть уничтожено» — таково неизменное правило инквизиции. Сейчас это зло кроется во мне, значит…
Это неизбежно. За те слова, что я сейчас здесь произнес, наказание может быть только одно…
Я даже не стану сопротивляться…
Я устал… Я больше не могу…
Пусть будет то, что будет…
Тонкая сухонькая ладонь мягко опустилась на мою голову, скользнула по коротко стриженным волосам в извечном жесте благословения. Ничего не понимая, я вскинул голову и успел заметить, как удивленно переглянулись стоящие за спиной Матери Ефросиний церковник и инквизитор. А потом… Потом я встретился взглядом с глазами живой святой. И утонул в них.
Никакого льда. Только безбрежное море ласкового тепла и света.
— Благословляю тебя, сын мой, — негромко проговорила настоятельница. — Да будет Господь милостив к твоей душе. Теперь я понимаю…
Я молча хлопал глазами, все еще будучи не в силах опомниться.
— В тебе слишком много тьмы, Алеша. Но и света немало. Добро и зло борются в твоей душе. И это хорошо, потому что означает, что душа твоя еще не мертва, не закостенела в отрицании всего и вся. Она истекает кровью и болью, мечется, ищет путь, который способен вывести ее к истине. Она даже готова впустить в себя тьму, лишь бы только обрести путеводную ниточку, лишь бы увидеть смысл и цель в своем существовании, не зная, что и то и другое уже заключено в ней самой.
Подавившись ставшим внезапно сухим и горячим воздухом, я смог выдавить из себя только жалкое:
— Что?.. Что это значит?
На лице Матери Ефросиний появилась улыбка. Обычная, ничего не обозначающая улыбка, которая тем не менее каким-то волшебным образом разом превратила живую святую в обычную пожилую женщину, мудрую и все понимающую.
— Только там, где встречаются свет и тьма, в точке соприкосновения верхнего и нижнего миров, рождается подлинная сила. Та самая исконно человеческая сила, которой не способны одарить тебя ни Отец Лжи, ни даже сам Господь Всемогущий. В тебе эта сила есть. И, может быть, это даже правильно, что именно тебе предназначено свыше судить этот мир… Ты, Алеша, по крайней мере, сможешь быть объективным. Я — не смогу, и этот прохвост Еременко тоже не сможет. Но ты сможешь, потому что ты, Алеша… ты — человек.
— Вы знаете Еременко?.. — потрясенно спросил я, кое-как сфокусировав взгляд. — Но… Он ведь…
Опираясь на стол, Мать Евфросиния тяжело поднялась на ноги, бросив недовольный взгляд на своих спутников, которые, спохватившись, тут же бережно поддержали ее под руки.
— Единственно, что меня гнетет, Алеша: в тебе слишком мало веры. Ты смущен, потерян, разочарован. Ты больше не веришь в бесконечное Божье милосердие. А ведь это то, что может спасти не только тебя, но и всех нас. Это то, что поможет тебе сделать правильный выбор.
Опираясь на руку гордо поддерживающего ее священника, святая мать медленно шагнула к двери. Обычная старая женщина, каких много на городских улицах.
Вот только в глазах ее вновь уже появлялись первые кристаллики колючего льда.
— И все-таки я, пожалуй, рискну, позволив тебе самому принять решение. Иди, Алеша. И пусть Свет Господень всегда будет в твоей душе.
Мать Евфросиния в сопровождении двух своих не то телохранителей, не то прислужников медленно двинулась в сторону выхода. Причем было заметно, что прислужники были не очень-то довольны принятым ею решением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94