— Вы с ним два сапога пара. Пожалуйста, простите мою бестактность. Возможно, я несколько растерялся после этого трогательного свидания.
С большой неохотой он постарался изобразить на лице нечто вроде раскаяния. Кэт еще с минуту прожигала его взглядом, но все же отступила, напомнив:
— Не задерживайтесь надолго. Эдмунд моментально устает.
— Ваша учтивость, мисс Харвей, просто валит меня с ног. — Он элегантно шаркнул ножкой и взмахнул платком. Краем глаза он проследил, чтобы она вышла из комнаты, не сомневаясь, что не уйдет далеко от двери, которую она явно намеренно оставила приоткрытой. Люсьен пообещал про себя отплатить ей за такую наглость.
Ухмылка Люсьена исчезла, когда эти мысли вернулись к тому, что предстояло сделать: давно назревшую, без конца откладываемую, желанную и в то же время чем-то страшную для него стычку с Эдмундом.
Он все еще стоял в нерешительности, стараясь вызвать в себе тот подъем, который, как ему казалось, должен прийти в этот момент. Человек, лежащий за этими занавесками, унизил Люсьена, предал его, подавил и его рассудок, и его волю.
И вот теперь, если верить письмам Кэт Харвей, этот Эдмунд был сам унижен, — унижен так безжалостно, что почти умирает.
Эдмунд Тремэйн лишил Люсьена матери, невесты, имени, веры в жизнь. Но кроме того, он лишил Люсьена отца, единственного отца, которого он знал в своей жизни и которого любил.
Этот человек учил Люсьена ездить верхом, стрелять, любить эту землю, которую они изъездили вдоль и поперек, землю, которая, как он верил, когда-то достанется ему. На глазах этого человека Люсьен мужал, он слушал его наставления о чести, о политике, о делах, о любимых писателях и поэтах и — что самое главное и самое бесчестное, судя по событиям трехлетней давности, — о добре и зле. На примере этого человека Люсьен намеревался строить и свою жизнь, ибо был уверен, что нет на земле счастья большего, чем то, которым наделил Господь Эдмунда с Памелой.
Люсьена никогда не привлекали развлечения в Лондоне, ночи за карточным столом, в бальных залах, бильярдных или в постелях доступных дам. Он хотел того, что в изобилии досталось его отцу, то, чем его мать дарила своего мужа. Люсьену не было нужно ничего, кроме любви. Любви, мира и своей собственной семьи.
Все, что он нашел, была Мелани, война и хладнокровное предательство. Эдмунд Тремэйн отнял у него все.
Он резко развернулся, решив вдруг бежать из этой комнаты, из этого дома, от этих иссушающих душу воспоминаний. Он лгал Гарту и, наверное, самому себе. Он действительно явился сюда в ответ на письмо Кэт Харвей, воспользовавшись приглашением увидеть своего «отца», чтобы поговорить с ним до того, как будет поздно, — и он был глупцом, что приехал. На что он надеялся? Что Эдмунд Тремэйн может для него сделать?
Или он действительно пал так низко, чтобы наслаждаться чужой болью? Значит, он стал ничуть не лучше того человека, которого так ненавидел.
Звук рыданий остановил его на полпути к двери, хотя он уже пришел к выводу, что чем быстрее он уберется из Тремэйн-Корта, тем будет лучше для всех. Он глубоко вздохнул.
Отчего в нем проснулась вдруг жалость к Эдмунду? К чудовищу, проклявшему его как ублюдка, сделавшему его круглым сиротой? Ведь Эдмунд воспользовался раскаянием Памелы для того, чтобы избавиться от наскучившей супруги и заполучить в постель юную, прекрасную Мелани? И если так — а Люсьен был убежден в этом после бесконечных дней и ночей мрачных размышлений, — то почему же ему хочется лишь одного: чтобы этот человек вновь полюбил его?
Люсьен не верил Мелани, он не мог забыть той чудовищной ночи в Тремэйн-Корте, ее ужасных, извращенных планов и отвратительных воплей, однако, встретившись с ней сегодня, он не мог отбросить ее замечание о том, что они оба оказались невинными жертвами. Она осиротела незадолго до того, как они познакомились, у нее не осталось никого, кроме выжившей из ума тетки в Бате, она была такой трогательно юной, когда ему пришло время отправляться на Полуостров. Ах, какой же она была невинной, милой, робкой и беззащитной.
Его губы сжались, а ногти впились в ладони. Мелани была такой невинной и беззащитной, что это было свыше его сил — оставить ее одну-одинешеньку в Бате, с ее полоумной теткой. И он устроил так, чтобы ее пригласили в Тремэйн-Корт, чтобы они с Памелой мечтали о свадьбе, которую устроят после его возвращения, чтобы она жила в безопасности под неусыпным надзором его любящего «отца».
Жалость? Нет, она улетучилась. И к мужу, и к жене.
Люсьен снова повернулся, подошел к кровати и резко распахнул занавески, чтобы увидеть человека, который когда-то сказал, что ему отвратителен вид ублюдка Тремэйна.
— Хэлло, Эдмунд, — широко осклабившись, сказал Люсьен, старательно закрывая глаза на то, что видел перед собой, и сохраняя перед мысленным взором их последнюю встречу, когда Эдмунд безуспешно пытался прикрыть наготу своей жены и приказал ублюдку Люсьену убираться из своего дома. — Ах, какой счастливый день! Твой фальшивый пенни к тебе вернулся.
Люсьен Тремэйн побыл в усадьбе всего несколько часов, а у Кэт был изрядный список его прегрешений. Ей пришлось не меньше часа приводить в чувство Эдмунда после его встречи с молодым человеком и еще час просидеть возле его кровати, чтобы удостовериться, что ему не станет хуже, — так что, когда она наконец смогла выйти из его комнаты, ланч уже был пропущен. Стащив из кухни яблоко, чтобы хоть немного утолить голод, Кэт отправилась на поиски Люсьена, полная решимости сбить с него спесь.
Минут через пятнадцать она обнаружила его в саду, где он молча созерцал развалины теплицы. Вид его безупречно пошитого костюма и холодного, равнодушного лица лишь усилили ее гнев.
— Ах вы, несчастный щеголь! — пустилась она с места в карьер.
Она могла бы сказать больше, если бы надеялась, что он прислушается к ней. Она вообще предпочла бы не говорить, а молча запустить ему в спину огрызком яблока, чтобы заставить обратить на себя внимание.
Люсьен не спеша обернулся, опираясь на элегантную тросточку, от одного вида которой Кэт стало тошно — все модники считали необходимым иметь такую. Она подумала, что, если бы в моду вошли розовые носочки и перья в носу, он бы непременно тоже обзавелся такими.
— Мисс Харвей, — томно произнес он, сопровождая свои слова откровенно издевательским поклоном. — Мы снова встретились. Как мило. Кстати, вы заметили, что у вас из ушей валит дым? Вы назвали меня щеголем. Должен ли я понять ваши слова так, что вам не нравится мой дорожный костюм? У моего портного разорвется сердце, если он такое услышит. Или вы предпочли бы, чтобы я облачился во власяницу? Но я уже давно успел проделать и самобичевание, и посыпание главы пеплом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
С большой неохотой он постарался изобразить на лице нечто вроде раскаяния. Кэт еще с минуту прожигала его взглядом, но все же отступила, напомнив:
— Не задерживайтесь надолго. Эдмунд моментально устает.
— Ваша учтивость, мисс Харвей, просто валит меня с ног. — Он элегантно шаркнул ножкой и взмахнул платком. Краем глаза он проследил, чтобы она вышла из комнаты, не сомневаясь, что не уйдет далеко от двери, которую она явно намеренно оставила приоткрытой. Люсьен пообещал про себя отплатить ей за такую наглость.
Ухмылка Люсьена исчезла, когда эти мысли вернулись к тому, что предстояло сделать: давно назревшую, без конца откладываемую, желанную и в то же время чем-то страшную для него стычку с Эдмундом.
Он все еще стоял в нерешительности, стараясь вызвать в себе тот подъем, который, как ему казалось, должен прийти в этот момент. Человек, лежащий за этими занавесками, унизил Люсьена, предал его, подавил и его рассудок, и его волю.
И вот теперь, если верить письмам Кэт Харвей, этот Эдмунд был сам унижен, — унижен так безжалостно, что почти умирает.
Эдмунд Тремэйн лишил Люсьена матери, невесты, имени, веры в жизнь. Но кроме того, он лишил Люсьена отца, единственного отца, которого он знал в своей жизни и которого любил.
Этот человек учил Люсьена ездить верхом, стрелять, любить эту землю, которую они изъездили вдоль и поперек, землю, которая, как он верил, когда-то достанется ему. На глазах этого человека Люсьен мужал, он слушал его наставления о чести, о политике, о делах, о любимых писателях и поэтах и — что самое главное и самое бесчестное, судя по событиям трехлетней давности, — о добре и зле. На примере этого человека Люсьен намеревался строить и свою жизнь, ибо был уверен, что нет на земле счастья большего, чем то, которым наделил Господь Эдмунда с Памелой.
Люсьена никогда не привлекали развлечения в Лондоне, ночи за карточным столом, в бальных залах, бильярдных или в постелях доступных дам. Он хотел того, что в изобилии досталось его отцу, то, чем его мать дарила своего мужа. Люсьену не было нужно ничего, кроме любви. Любви, мира и своей собственной семьи.
Все, что он нашел, была Мелани, война и хладнокровное предательство. Эдмунд Тремэйн отнял у него все.
Он резко развернулся, решив вдруг бежать из этой комнаты, из этого дома, от этих иссушающих душу воспоминаний. Он лгал Гарту и, наверное, самому себе. Он действительно явился сюда в ответ на письмо Кэт Харвей, воспользовавшись приглашением увидеть своего «отца», чтобы поговорить с ним до того, как будет поздно, — и он был глупцом, что приехал. На что он надеялся? Что Эдмунд Тремэйн может для него сделать?
Или он действительно пал так низко, чтобы наслаждаться чужой болью? Значит, он стал ничуть не лучше того человека, которого так ненавидел.
Звук рыданий остановил его на полпути к двери, хотя он уже пришел к выводу, что чем быстрее он уберется из Тремэйн-Корта, тем будет лучше для всех. Он глубоко вздохнул.
Отчего в нем проснулась вдруг жалость к Эдмунду? К чудовищу, проклявшему его как ублюдка, сделавшему его круглым сиротой? Ведь Эдмунд воспользовался раскаянием Памелы для того, чтобы избавиться от наскучившей супруги и заполучить в постель юную, прекрасную Мелани? И если так — а Люсьен был убежден в этом после бесконечных дней и ночей мрачных размышлений, — то почему же ему хочется лишь одного: чтобы этот человек вновь полюбил его?
Люсьен не верил Мелани, он не мог забыть той чудовищной ночи в Тремэйн-Корте, ее ужасных, извращенных планов и отвратительных воплей, однако, встретившись с ней сегодня, он не мог отбросить ее замечание о том, что они оба оказались невинными жертвами. Она осиротела незадолго до того, как они познакомились, у нее не осталось никого, кроме выжившей из ума тетки в Бате, она была такой трогательно юной, когда ему пришло время отправляться на Полуостров. Ах, какой же она была невинной, милой, робкой и беззащитной.
Его губы сжались, а ногти впились в ладони. Мелани была такой невинной и беззащитной, что это было свыше его сил — оставить ее одну-одинешеньку в Бате, с ее полоумной теткой. И он устроил так, чтобы ее пригласили в Тремэйн-Корт, чтобы они с Памелой мечтали о свадьбе, которую устроят после его возвращения, чтобы она жила в безопасности под неусыпным надзором его любящего «отца».
Жалость? Нет, она улетучилась. И к мужу, и к жене.
Люсьен снова повернулся, подошел к кровати и резко распахнул занавески, чтобы увидеть человека, который когда-то сказал, что ему отвратителен вид ублюдка Тремэйна.
— Хэлло, Эдмунд, — широко осклабившись, сказал Люсьен, старательно закрывая глаза на то, что видел перед собой, и сохраняя перед мысленным взором их последнюю встречу, когда Эдмунд безуспешно пытался прикрыть наготу своей жены и приказал ублюдку Люсьену убираться из своего дома. — Ах, какой счастливый день! Твой фальшивый пенни к тебе вернулся.
Люсьен Тремэйн побыл в усадьбе всего несколько часов, а у Кэт был изрядный список его прегрешений. Ей пришлось не меньше часа приводить в чувство Эдмунда после его встречи с молодым человеком и еще час просидеть возле его кровати, чтобы удостовериться, что ему не станет хуже, — так что, когда она наконец смогла выйти из его комнаты, ланч уже был пропущен. Стащив из кухни яблоко, чтобы хоть немного утолить голод, Кэт отправилась на поиски Люсьена, полная решимости сбить с него спесь.
Минут через пятнадцать она обнаружила его в саду, где он молча созерцал развалины теплицы. Вид его безупречно пошитого костюма и холодного, равнодушного лица лишь усилили ее гнев.
— Ах вы, несчастный щеголь! — пустилась она с места в карьер.
Она могла бы сказать больше, если бы надеялась, что он прислушается к ней. Она вообще предпочла бы не говорить, а молча запустить ему в спину огрызком яблока, чтобы заставить обратить на себя внимание.
Люсьен не спеша обернулся, опираясь на элегантную тросточку, от одного вида которой Кэт стало тошно — все модники считали необходимым иметь такую. Она подумала, что, если бы в моду вошли розовые носочки и перья в носу, он бы непременно тоже обзавелся такими.
— Мисс Харвей, — томно произнес он, сопровождая свои слова откровенно издевательским поклоном. — Мы снова встретились. Как мило. Кстати, вы заметили, что у вас из ушей валит дым? Вы назвали меня щеголем. Должен ли я понять ваши слова так, что вам не нравится мой дорожный костюм? У моего портного разорвется сердце, если он такое услышит. Или вы предпочли бы, чтобы я облачился во власяницу? Но я уже давно успел проделать и самобичевание, и посыпание главы пеплом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107