А Сашенька смотрел на пальцы их таинственной гостьи. Она держала их в воде, налитой в серебряный тазик. Все пальцы в крови, в ужасе подумал он. Кожа на костяшках сбита, и под ногтями кровь насохла.
Марта поймала его взгляд. Она вообще великолепно ухватывала любое движение чужой души. И быстро стала растирать руки мылом.
– Я принесу тебе сорочку и халат, – вздохнула госпожа Бирон. – Велю приготовить кофе. – Решительно двинулась прочь из кабинета, увлекая за собой и юного князя, словно окаменевшего сей ночью.
– Сашка, нужно послать за лекарем, – прошипела за дверью сестрица. – Ее рука выглядит просто ужасно.
– Ты же слышала, что она сказала, – горько хмыкнул Александр Александрович. – Это всего лишь царапина.
Александра отпила кофе и метнула на него сердитый взгляд.
– Послушать тебя – так ты развлекаешься.
– Я не развлекаюсь, не лукавь, – возмутился юный князь. – Ты видела ее руки?
– Нет. А что?
– У нее под ногтями кровь насохла. Такое впечатление, Марта с кем-то боролась.
– Боролась? – сестра судорожно вцепилась в маленькую фарфоровую чашечку. – Конечно же! И как я сама не сообразила?
– С ней что-то не так, – вздохнул юный князь. – Не стоило нам впускать ее в дом.
– Ты еще что-нибудь про ведьм скажи, – хохотнула госпожа Бирон, но хорошенькое лицо ее оставалось серьезно. – Ты становишься чересчур нервней, сударь мой брат! Ну, как ты не понимаешь, это – Она!
Сашенька вздрогнул – на пороге стояла Марта. Его взгляд невольно скользнул по ее рукам – чистые, отмыла кровь.
Она спокойно села в кресло, взяла чашечку кофе, отпила. Посмотрела на юного князя пронзительно желтыми глазами, – у него аж дрожь по спине пробежала, казалось, он растворился в жутких вертикальных зрачках, расплавился навеки, – и спросила:
– Ты рассказал ей?
– Не понимаю, о чем ты говоришь, – запаниковал юный князь.
– О том, что ты увидел в день торжественного погребения тел государей императоров.
Сашенька вскочил и заметался меж дорогой мебели, сердито, взволнованно:
– Я ничего не видел! Довольно! Или ты покинешь дом, или исчезнешь из нашей жизни – или…
– Если я поступлю так, как тебе ныне угодно, вы оба погибнете, не пройдет и дня, – спокойно отозвалась Марта, допивая кофе.
Это было столь неслыханно, что Сашенька уже собирался засмеяться – громко, отрывисто, саркастично. И не смог. Отчаянная дрожь мурашками металась по спине. Что-то было в ее голосе, во взгляде удивительных глаз, что лишало слова смехотворности.
«Если я поступлю так, как тебе ныне угодно, вы оба погибнете, не пройдет и дня». Сашенька не мог разгадать пока что глубинный смысл этого предупреждения, но знал, просто знал: следует поверить Марте. За последние дни он пережил слишком многое, слишком уж многое повидал, чтобы не прислушаться к голосу души. А душа твердила: надобно поверить.
Сестрица вдруг выронила чашечку и, глядя на мелкие осколки, нервно рассмеялась.
А потом в покоях княжеских внезапно воцарилась особая какая-то, приглушенно-тревожная тишина. Смесь страха и неверия. Пальцы Александры Александровны дрожали мелко.
– Не уходи, – прошептала она Марте, – Никогда не покидай нас.
Желтые глаза превратились в темное золото, потускневшее от времени, они пристально следили за братом и сестрой.
– Никогда – это страшное слово…
…Он, Лукич, пестовал Темного Царя. Он и никто иной был его истинным наставником, ибо воспитание на крови есть сладчайшее для развития всесильного правителя державы. Кровь – она липкая зело, лучше всего скрепляет выученика с возлюбленным пестуном его. Помнится, носились они тогда на конях дико по деревенькам близмосковским, да наткнулись на шестилетнего бродячего мальчонку. Свели его в Преображенское не сговариваясь да распяли там мальца. И кололи, кололи, пока кровушку-то всю и не выпустили. Умылись ею, наисладчайшей для братства волков черных, отпавших. Мальца потом крестьяне в поле нашли – да чтобы они супротив державного властелина что-то крякнули! Смеху-то опосля было, когда в году эдак в 1720-м мощи паренька обретены нетленными!
Все неистовей становился выкормыш его, побратим кровный. Лукич с улыбкой вспоминал, как с обнаженной шпагой метался по ассамблейной зале Темный Царь, перекосив лицо. Рубал по столу перед служаками почтенными. Попробуй, угомони такого! Некоторые дурни, впрочем, пытались, да только он в таких случаях никого к себе не подпускал: кого плашмя по голове оглушит, кому пальцы изрежет, с ног свалит ударом эфеса в спину. И так всякий раз, пока не повиснет Сухоруков у Темного Царя на плечах, не зашепчет на ухо жаркое, ласковое, им одним только ведомое, в зальцу соседнюю не отволочет.
Дивились тогда люди почтенные на Сухорукова, что сиживал в обнимку с царем: уходил из залы ассамблейной Анатолькой, а вернулся-то Лукичом – чудеса! Да, не стоит жизнь на месте.
Свозились люди в приказ тайный Преображенский – розыски любил государь.
– Я допрошу построже вашего…
Зачем? Сухоруков и сейчас усмехался змеисто. Неча вопросы глупые задавать.
Запылают в Преображенских приказах костры – лепота то, любо! Парят людей горящими веничками, тянут из них жилушки сладчайшие на дыбе, сдирают кнутами мясо до костей. Сам сдирал, сам парил, сам тянул. Ночами лишь выходил Темный Царь из застенков, осатаневший от криков, стонов, крови, наливался вином, столь по цвету с кровушкой схожим, и без памяти падал в кровать… А едва рассветало, вновь бежал на тонких, длинных ножищах в застенок – рвать и жечь проклятое семя людское.
Эх, тяжелы будни царские! И по сей день забавлялся Сухоруков вспоминаючи, как осмелился страду кровавую партиархишка Адриан прервать. Заявился как-то в Преображенское с иконкой Богородицы о душеньке царской печаловаться. Зря он это, право слово, зря! Нема у властителей держав могутных душенек. С роду они отсутствуют.
– К чему эта икона? Разве твое дело приходить сюда, а? Убирайся живее и поставь иконку-то на место! Я богоугодное дело делаю, я, не ты! Я казню злодеев! Кругом злодеи неизживные!
Свозили потом в телегах выживших под пытками, в грязных, окровавленных, прожженных рубахах исподних. Дурни свечечками горящими от Темного Царя оградиться-заслониться желали! Рубили, рубили, сегодня двести человек, завтра четыреста, снова двести, и еще сотню. Все рубили, не только царь-батюшка. За работу упаренную радникам после каждой головы отрубленной водки чарку подносили. Как тут не потрудиться на славу!
И пили, пили не только из чарочек водку, другое винцо капало. Злился Сухоруков, видя, что во время попоек сих холодеет у Темного живот внезапно, судороги начинаются, дрожь по телу пробегает, тик в щеке делает и без того уродливое лицо безобразным и страшным. По ночам Темный дергался в таких конвульсиях, что Лукич вынужден был рядышком ложиться и держать возлюбленного своего за плечи – только так выученик мог забыться тревожным, коротким сном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53