Наверное, нет, ибо всю твою боль я взяла себе, вынужденная жить среди людей и спасать ныне тебя своей нелюбовью.
Кровь капает на мое серебрянотканое платье, и я прижимаюсь губами к его пальцам. Любопытные взгляды прилипают к нам, мол, как она осмелилась, предерзкая, и так ведь не в фаворе ныне оба у разгневанного государя!
Лизок, доченька, сощурила глазки, чтобы лучше все разглядеть.
Пусть смотрит.
Я люблю вкус крови, с детства в моей вечности я любила его. Как же, ведь я из породы белых Волхов, белых волков. Ведь я – оборотница вечная.
– У твоей крови – вкус анисовой и венгерского, солдат. Благодари богов, что ты не чувствуешь боли.
– Скажи, и я согласен не почувствовать даже последнюю боль на плахе!
А зачем? Зачем мне отвечать на эти, мало соблазнительные слова? Я отворачиваюсь вновь к окну и впитываю в себя печальное зрелище, что издевается над моим внутренним взором. Я ни о чем не спрошу Князя, я ничего не отвечу ему, ибо безмерна моя печаль и ярость, мое горе и гнев.
Вкус крови, запах далекого огня Бореи, взгляд на Белое Вращающееся Озеро, Любовь с Князем, Эрос власти и могущества. Я не требую ничего не возможного. У меня крепкие белые лапы, сильные клыки, и я люблю повыть, глядя в желтое око полной луны, ибо мы с ней похожи. Меня тянет к совершенству, прежде всего, к своему собственному совершенству. Я чаще думаю о своей внешности, нежели о характере. Я выживу во все времена, при всех тиранах, ибо я умна и осторожна, я – Белая Волчица.
Ныне меня не будет мучить вопрос, добр или зол Темный Император, находят ли оправдания деяния его земные. Для меня мертв он уже при жизни, он подписал себе смертный приговор в этот хмурый свинцовый день.
«Учинить по приговору».
Теперь, отныне и навеки я считаюсь только с моей собственной Судьбой.
Через несколько дней на столике в спальных покоях царицы появился страшный презент Темного Государя – банка с заспиртованной головой камергера.

Лето 1733 г.
Она никуда не исчезла. Она сидела в Ореховом кабинете батюшки и неторопливо пила кофе. Да нет, священнодействовала. Услышав его шаги, она вскинула на Сашеньку глаза, улыбнулась. Но в глазах осталось нечто, – накипь какая-то, что ли, – что страшно не понравилось юному князю, нечто, что не смог бы истолковать он никогда. А подсказки ждать не от кого.
– Было бы лучше, если бы ты исчезла из нашего дома, Марта, – набрался смелости сказать Александр. И пожалел о вырвавшихся словах сразу, едва договорил их до конца. Это было то, что он хотел сказать, но слова произнесенные оказались лживы и безлики, бесцветны. – Ты не можешь оставаться здесь, Марта. Мне почему-то кажется, что беды кружат вокруг меня из-за тебя. А потому – прощай!
– Что ж, мне предстоит долгая дорога, – Марта наигранно спокойно поправила непокорные бело-серебряные пряди. – Долгая одинокая дорога, ибо белые вещуны – большая редкость ныне.
Сашенька намеренно ничего не ответил. Он не собирался затевать с ней спор, неважно, на каком бы уровне не велся разговор.
– Понимаю, – усмехнулась Марта. Что это, горечь, боль затаенная? – Ты спешишь очистить от меня дом Княжий. Да ладно. И спасибо за приют, тобой даденный.
Ушла. Исчезла. Но почему ж так смрадно на душе? Именно смрадно, и слова-то иного не подберешь.
Чепуха какая-то!
Марта – лишь эпизод. Не обязательно Меншикову иметь свою собственную Марту. Да он забудет ее через три дня, а через год так и вообще не вспомнит, что знавал такую.
Сашенька повернулся к окну. Карета госпожи Бирон подъехала к центральному входу.
И в этот момент Сашенька увидел тень. Тень, которую узнал мгновенное. Да он бы узнал того монстра Тьмы и в ночи кромешной, за двадцать верст с гаком!
Его сестра открыла дверцу кареты.
– О боже! – прошептал юный князь. – Санька! – И закричал уже истошно. – Санька-а!
Конечно же, Александра Александровна не услыхала. Лишь повертела хорошенькой головкой.
Сашенька повторил движение сестры и был окачен волной парализующего ужаса. В сторону госпожи Бирон несся огромный иссиня-черный жеребец, словно посланник ада. У сестры не было шанса спастись, такой и карету пропорет, если что.
Сашенька бросился из дворца. Он должен успеть.
С улицы понеслись крики, вой ужасный, он бежал по лестнице со скоростью немыслимой. И чудом было уж то, что не споткнулся, не упал, не сломал себе шею.
Его сердце подпрыгнуло в ужасе, когда Сашенька все-таки выбрался из дома.
Карета валялась на боку, да не беда, карета, чай, покрепче плоти человеческой будет. Конюх и лакей валялись подле. Сестрица сидела обочь дороги.
– Санька! О, Господи! Что, что случилось?! Ты ранена?
Прошла почти секунда – вечность! – пока она не начала хоть как-то реагировать на его слова. Секунда, за которую миллионы страшных мыслей обстреляли его голову, разорвав ее на части, но, не причинив видимого, зримого урона.
Александра Александровна медленно подняла на него глаза, в которых не было и тени узнавания. Еще никогда Сашенька не видывал сестру столь бледной. Даже губы у нее были белее снега зимой.
– Что, что с тобой?!
– Черт побери, да прекрати душить ее! Она не ранена!
Сашенька не удивился, услышав голос Марты. Он испытал лишь гнев.
– Что сие значит? – выкрикнул яростно. – Разве я не велел тебе…
– Оставь Марту в покое, – тихо прошептала сестра. – Она спасла меня.
– Случайность, – даже расстроился Сашенька. – Ты случайно не ангел-хранитель?
Марта глянула на него холодно.
– Ты просто щенок, любезный. Али я должна была смотреть, как сестра твоя погибнет, только потому, что ты мне… не доверяешь?
Это не было случайностью. Таких случайностей нe бывает. И Сашенька прекрасно понимал это.
Боль вернулась ночью. Весь вечер они провели в молчании. Сестра принципиально отказывалась разговаривать с ним, отводила взгляд, он физически-болезненно ощущал ее враждебность и дурное настроение. Даже обычно болтливый Густав не раскрыл рта.
Досадливо поморщившись, Сашенька было подумал, а не отправиться ли на задние дворы, в людскую, где разбитные, румяные девки и развеселят, и приласкают. Занятия любовью были для него прежде сравнимы с принятием пищи: кушать-то иногда зело хочется, тем паче, вкусненькое, лакомое! Да нет, не пойду, решил Сашенька, засыпая.
Вновь он проснулся буквально через несколько минут, сбежал из обрывков начинавшегося уже кошмара, выскочил из него с глухой болью в левой руке.
Во рту было премерзостно, и точно также на душе. Кошмар был отчаянием, горестным воспоминанием о нелепо погибшем Петьке Сапеге, бессмысленным, но очищающим гневом на судьбу, что может ударить столь жестоко и коварно.
Он попытался вызвать перед взором внутренним образ Сапеги, и в ужасе понял, что не может. Ему вспоминалась их последняя встреча:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53