В такой ситуации ни в коем случае нельзя было выпустить на Запад миллион вооружённых фашистов, тем более что они наверняка оставили бы на своём пути выжженную пустыню.
Очень обидно было бы умереть 9 мая и даже неделю спустя, но Победе одинаково требовались жизни тех, кто сложил свои головы в Брестской крепости, и тех, кто погиб под Прагой после подписания акта о капитуляции.
Вот почему ещё в двадцатых числах мая тысячи семей, не понимая, не веря, не сознавая, как это могло произойти, получали скорбные листочки: «Погиб смертью храбрых 9-го… 12-го… 15-го мая 1945 года», — тогда, когда никто уже, казалось, не должен был умереть в бою.
Мы входили в чешские деревни первыми, потому что танки, торопясь в Прагу, проскакивали мимо — и мне трудно подобрать слова, чтобы рассказать, как нас встречали. Девушки в праздничных платьях целовали потные, небритые лица солдат, дети висли на наших шеях, а надевшие добытые из сундуков свадебные костюмы старики подносили кружки с холодным пивом.
— Руде Армаде — наздар!
— Ать жие Руда Армада!
Мы успели прийти — и эти деревни не были сожжены, их жители остались живы. Мы понимали друг друга без переводчика, их речь была похожа на нашу, и на их лицах была непередаваемая радость. Однажды Локтеву не дали пройти по деревне своими ногами: парни с трехцветными повязками на рукавах, возвратившиеся домой партизаны, пронесли его по длинной мощёной улице и опустили на землю в конце деревни.
Мы, молодые солдаты, попавшие на фронт уже на территории Германии, такого ещё не видели. Только в этих чешских деревнях, названия которых не остались в памяти, я понял, что такое возвращение народу свободы. Наверное, в этом и есть высшее счастье солдата — сделать людей свободными, видеть слезы радости на их лицах и не стыдиться своих слез.
На войне люди привыкают к страданиям и чужой смерти, страдания запоминаются больше радости — так устроен человек. Но когда я встречаю солдат, много лет назад освобождавших чешские города и деревни, мы одними словами говорим об одном и том же — как нас встречали. Мы вспоминаем ликующее «Наздар!», девичьи поцелуи — по десятку на каждого из нас, хлеб-соль, кружки с холодным пивом и сотни, тысячи счастливых человеческих лиц.
Если бы я не читал и не знал по рассказам, сколько опасностей подстерегает разведчиков на каждом шагу, то мог бы подумать, что попал в команду для выздоравливающих. Полдня мы ехали впереди полка на велосипедах, вдыхая аромат цветущих яблонь, с интересом рассматривали каменные распятия на дорогах и подолгу беседовали со встречными чехами. Мы угощали их трофейными сигаретами, сами охотно угощались свежим молоком и катили дальше.
Неожиданно для себя попав в разведку, я рисовал в своём воображении совсем другие картины. Однако я не лез к ребятам с вопросами, сознавая, что солдат, фронтовая биография которого началась месяц назад, нелепо выглядит в глазах бывалых разведчиков, прошедших огонь и воду и медные трубы. К тому же отношение ко мне поначалу было более чем прохладным — не только потому, что в разведке, собирающей в себе «сливки» полка, я оказался не по заслугам, а «по блату», но и потому, что Заморыш, несмотря на запрещение, разболтал товарищам историю знакомства новичка с их командиром. Жука разведчики боготворили: он был по возрасту старше, на голову умнее и опытнее всех, его ироничной речи, ловкой жестикуляции, походке явно старались подражать, и я чувствовал, что на меня смотрят угрюмо, исподлобья — как на человека, по вине которого Петька Савельев три года хлебал тюремную похлёбку. Жук время от времени подбадривал меня репликами, снисходил до разговоров Заморыш. Для остальных ребят я не существовал.
Нечего и говорить, как мне было обидно. Я оказался среди людей, которым был безразличен, и с грустью вспоминал свои взвод, из которого столь опрометчиво ушёл. До сих пор мне везло: Сашка и Хан скрасили тяжёлые будни запасного полка, незабвенные Володя Железнов, Сергей Тимофеевич и в какой-то мере Митрофанов — дорогу на фронт и первые две фронтовые недели, а дружба с Виктором и Юрой вернула меня к жизни после гибели друзей у проклятого немецкого озера. На фронте нельзя быть одиноким — даже несколько часов, и я быстро это понял.
И тогда я решился на такой шаг. Выбрав момент, когда все оказались рядом, я попросил внимания и откровенно сказал о том, что вы только что прочитали. Я добавил, что навязываться никому не собираюсь и могу тут же возвратиться в свою роту, где остались мои друзья и где никто не станет воротить от меня нос. Ребята явно не ожидали такой исповеди, чувствовалось, что она произвела впечатление.
Жук помрачнел, и под его тяжёлым взглядом все опустили глаза.
— А я и не знал, что Заморыш стал треплом, проговорил он, глазами пригвождая к месту своего помощника. — Не прячь фары, этого я не люблю. Нашкодил — смотри прямо. Вот что, я не римский папа, который продавал народу индульгенции за трудовые деньги. Если Пётр Савельев отпустил кому-то грехи, значит такова была потребность его сложной души. Слышали, чтобы я разбрасывал по ветру неразменное слово «кореш»? Сеньор Арамис, он же Мишка Полунин, — мой старый кореш, понятно? Не его вина, но он со своими гавриками сделал для меня побольше, чем кое-кто из вас. Рекомендую по очереди к нему подойти и пожать его руку. Начнём с тебя, Музыкант. Ну?!
— Он тебе «червонец», а ты целуешься, как Христос, — проворчал Дима Казаков, могучий квадратный парень, прозванный Музыкантом за огромные, как морские раковины, уши. — Ладно, не бранись, тебе виднее. Давай пять, мушкетёр!
С этого разговора отношения наладились, а через несколько часов стали даже хорошими — после боя и последующих событий, о которых речь пойдёт ниже.
Наша верная своему прозвищу «лесисто-болотистая» дивизия просёлочными дорогами двигалась на юг. Привычной линии фронта перед нами не было: фашисты потеряли способность к активному сопротивлению и, судя по всему, мечтали только об одном — унести ноги.
Оторвавшись от полка, мы медленно ехали по живописной извилистой дороге. Редкостно красивый пейзаж так и просился на картину: в километре налево — лес, в полукилометре направо — лес, а между ними — высокий, поросший кустарником холм. Мы спешились, влезли на холм и начали осматривать местность.
— Красотища какая… — расчувствовался Заморыш. — Патефончик бы сюда, пивка ящик, раков корзиночку и девочку подобрее…
— Глупый ты чэловэк, — развёл руками Рашид Алиев, стройный черноглазый дагестанец, при первом знакомстве поразивший меня своим искусством метать в цель кинжал. — Война идёт, а ты — дэвочки!
— Холодная у тебя кровь, Рашид, — посмеивался Заморыш. — Вам, кавказцам, только бы шашлыку нарубаться и лошадиный хвост причесать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53