Нет, вы только подумайте, какой символ! Вот что такое Россия…
— Третья рота — выходи строиться!
Молоденький белобрысый сержант, на потрёпанной гимнастёрке которого звенели две медали «За отвагу», повёл нас по лесной дороге. От сознания того, что за ним послушно идёт полтораста человек, сержант важничал, но не упускал случая покрасоваться перед идущими навстречу товарищами.
— Здравия желаем, товарищ командир роты! — выпучив от усердия глаза, приятели в струнку вытягивались перед сержантом.
— Что за видик? — включился в игру сержант. — Пораспущались, понимаете! Выдраить мне… танк, чтоб блестел как новенький!
Меня обрадовало, что у многих солдат на ремнях висели трофейные пистолеты и кинжалы — давняя моя мечта! Сердце прыгало в груди при мысли о том, что скоро и я буду так же прекрасно выглядеть. Вот бы Тае фотокарточку послать! Тая-то все про меня знает, это мама думает, что её сынок в училище…
Растеряв строй, мы толпой шли за сержантом, с интересом поглядывая на аккуратный нерусский лес, чистый и прореженный; казалось, сосны выстроились в ровные шеренги и стоят по стойке «смирно» — как в ухоженном парке.
— Хозяева… — вздохнул Митрофанов. — Не то что наш лес — мусорная свалка…
— Не думал, не гадал — Германия… — пробормотал Сергей Тимофеевич. — Теперь, Миша, в анкете будешь писать: «Был за границей».
— Трава как трава, и земля такая же, как на Смоленщине, — удивлялся Митя Коробов, — а поди же, каких палачей выродила… Катюша где-то здесь, сестричка. Может, встречу, а, Сергей Тимофеевич?
— У тебя хоть надежда есть, а моего брательника повесили, гады, в Орле на площади, — ожесточённо сказал Митрофанов. — В сорок втором.
Я украдкой посмотрел на Володю — он не любил таких разговоров и шёл нахмурясь. Сергей Тимофеевич мне рассказывал, что у Володи немцы расстреляли всю семью — отца, мать и трех сестёр: нашли спрятанного в погребе раненого лётчика.
Батальон располагался в лесу, метрах в двадцати-тридцати от дороги. Из небольших, на четверых, палаток доносилось похрапыванье; по-домашнему бродили, пощипывая свежую травку, стреноженные лошади, а в повозках на ящиках с боеприпасами дремали ездовые; расстелив на траве шинели, несколько солдат чистили оружие, читали книги. Из одной палатки выбрался заспанный старший лейтенант, оказавшийся нашим комбатом Макаровым, ординарец привёл командиров рот, и начался отчаянный торг, предметом которого были наши персоны. Комбат сначала терпеливо слушал, потом приказал всем замолчать и принял соломоново решение: выделил по одному взводу каждой роте. Здесь мы получили истинное представление о потерях полка под Бреслау: даже вместе с нами в роте оказалось не более половины обычного состава…
— Будем знакомиться, — собрав нас в кружок, заявил тот самый белобрысый сержант. — Я есть командир первого взвода гвардии сержант Виктор Чайкин.
— Витюха, значит, — добродушно обронил Митрофанов. — Командуй обедать, командир!
— Для кого Витюха, а для тебя Виктор Степанович, — строго поправил сержант. — Может, оружие сначала получим? — и, взглянув на наши вытянувшиеся лица, решил: — Ладно, котелки — к бою!
— Вот это командир! — восхитился Кузин, торопливо вытаскивая из вещмешка котелок.
— Отец родной! — весело поддержал Володя. — Веди, гвардии сержант!
Кухня оказалась близко, на большой поляне. Мы были наслышаны о фронтовом пайке, но действительность превзошла все ожидания. С довольной ухмылкой глядя на потрясённых новичков, повар вываливал в каждый котелок огромный черпак дымящейся рисовой каши пополам с мясом.
— Это как понимать — мне одному? — слабым голосом спросил Кузин.
— Отощали вы, братцы, на тыловых хлебах, — сочувственно произнёс повар. — Ешьте вволю — трофеи! Целый склад рису взяли, вторую неделю доесть не можем.
И мы ели вволю. До сих пор не могу забыть этого щедрого котелка риса пополам с мясом — не на десятерых, а на одного. Раздавались, впрочем, и скептические голоса:
— Солдатское счастье: разом густо, разом пусто!
— Да ты что, не слышал: склад взяли.
— Завтра посмотришь, когда на троих один шиш получишь!
Но опасения были напрасны: и завтра, и послезавтра, и до самого конца войны нас кормили по потребностям, «от пуза» — сколько съешь. Через несколько дней, однако, мы привыкли к этой сверхсытной каше и даже стали — о человеческая неблагодарность! — ворчать на повара: «Другого придумать не можешь? Надоел твой рис, картошечки бы да щей!»
Сразу же после еды нас повели получать оружие. Здесь я едва ли не впервые ощутил на себе великую силу блата. Володя Железнов, которого Чайкин назначил командиром отделения и своим ближайшим советником, распределил три выделенных отделению автомата так здорово, что они оказались в руках Сергея Тимофеевича, моих и, разумеется, самого Володи. Разгорелась склока, в которой я при других обстоятельствах обязательно принял бы участие, защищая идеалы справедливости, но в тот момент предпочёл без особого труда заглушить слабые угрызения своей совести и тихо уйти в сторонку. Чайкин нетвёрдым начальственным баском успокаивал обиженных, обещая в ближайшие дни обеспечить автоматами всех, а я гладил и ласкал свой автомат, переживая столь незаслуженную удачу. Разобрав его на части, я неожиданно обнаружил на прикладе двенадцать аккуратных небольших зарубок — чей-то недосчитанный счёт…
— До тебя, брат, у него, может, десять хозяев было, — невесело усмехнулся Володя, когда я поделился с ним своим открытием. — Раненые или «смертью храбрых» — обычное дело.
У меня все перевернулось от этих слов — «обычное дело», и я взглянул на автомат другими глазами. Я вдруг с поразительной ясностью понял то, что игра в войну закончилась. Да, всё, что было до этой минуты, оборачивалось только игрой: и хождения в военкомат, и запасной полк, и эшелон. Война для меня началась тогда, когда я взял в руки оружие, сеявшее не книжную, не кинематографическую, не учебную, а реальную смерть; оружие, из которого я должен, я буду стрелять в людей. «В фашистов!» — поправил я самого себя. Я затрепетал от этой мысли, и если бы не боязнь показаться смешным, то вытянулся бы перед моим автоматом и отдал ему честь. А он лежал на расстеленной шинели, как жребий войны, воплощение судьбы, и, казалось, подмигивал мне своим черным зрачком. Кто они, мои предшественники, кто он, солдат, сделавший на прикладе эти двенадцать чудесных зарубок? С этим вопросом я обратился к Чайкину. Сержант повертел в руках автомат, наморщил лоб, но вспомнить не смог. — Спроси у писаря, — посоветовал он. — Автоматы — они все похожие, а зарубки многие делали, хотя комбат за это матерится: к чему оружие портить?
Ротный писарь, пожилой ефрейтор, взглянул на номер автомата и полистал замусоленную общую тетрадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Третья рота — выходи строиться!
Молоденький белобрысый сержант, на потрёпанной гимнастёрке которого звенели две медали «За отвагу», повёл нас по лесной дороге. От сознания того, что за ним послушно идёт полтораста человек, сержант важничал, но не упускал случая покрасоваться перед идущими навстречу товарищами.
— Здравия желаем, товарищ командир роты! — выпучив от усердия глаза, приятели в струнку вытягивались перед сержантом.
— Что за видик? — включился в игру сержант. — Пораспущались, понимаете! Выдраить мне… танк, чтоб блестел как новенький!
Меня обрадовало, что у многих солдат на ремнях висели трофейные пистолеты и кинжалы — давняя моя мечта! Сердце прыгало в груди при мысли о том, что скоро и я буду так же прекрасно выглядеть. Вот бы Тае фотокарточку послать! Тая-то все про меня знает, это мама думает, что её сынок в училище…
Растеряв строй, мы толпой шли за сержантом, с интересом поглядывая на аккуратный нерусский лес, чистый и прореженный; казалось, сосны выстроились в ровные шеренги и стоят по стойке «смирно» — как в ухоженном парке.
— Хозяева… — вздохнул Митрофанов. — Не то что наш лес — мусорная свалка…
— Не думал, не гадал — Германия… — пробормотал Сергей Тимофеевич. — Теперь, Миша, в анкете будешь писать: «Был за границей».
— Трава как трава, и земля такая же, как на Смоленщине, — удивлялся Митя Коробов, — а поди же, каких палачей выродила… Катюша где-то здесь, сестричка. Может, встречу, а, Сергей Тимофеевич?
— У тебя хоть надежда есть, а моего брательника повесили, гады, в Орле на площади, — ожесточённо сказал Митрофанов. — В сорок втором.
Я украдкой посмотрел на Володю — он не любил таких разговоров и шёл нахмурясь. Сергей Тимофеевич мне рассказывал, что у Володи немцы расстреляли всю семью — отца, мать и трех сестёр: нашли спрятанного в погребе раненого лётчика.
Батальон располагался в лесу, метрах в двадцати-тридцати от дороги. Из небольших, на четверых, палаток доносилось похрапыванье; по-домашнему бродили, пощипывая свежую травку, стреноженные лошади, а в повозках на ящиках с боеприпасами дремали ездовые; расстелив на траве шинели, несколько солдат чистили оружие, читали книги. Из одной палатки выбрался заспанный старший лейтенант, оказавшийся нашим комбатом Макаровым, ординарец привёл командиров рот, и начался отчаянный торг, предметом которого были наши персоны. Комбат сначала терпеливо слушал, потом приказал всем замолчать и принял соломоново решение: выделил по одному взводу каждой роте. Здесь мы получили истинное представление о потерях полка под Бреслау: даже вместе с нами в роте оказалось не более половины обычного состава…
— Будем знакомиться, — собрав нас в кружок, заявил тот самый белобрысый сержант. — Я есть командир первого взвода гвардии сержант Виктор Чайкин.
— Витюха, значит, — добродушно обронил Митрофанов. — Командуй обедать, командир!
— Для кого Витюха, а для тебя Виктор Степанович, — строго поправил сержант. — Может, оружие сначала получим? — и, взглянув на наши вытянувшиеся лица, решил: — Ладно, котелки — к бою!
— Вот это командир! — восхитился Кузин, торопливо вытаскивая из вещмешка котелок.
— Отец родной! — весело поддержал Володя. — Веди, гвардии сержант!
Кухня оказалась близко, на большой поляне. Мы были наслышаны о фронтовом пайке, но действительность превзошла все ожидания. С довольной ухмылкой глядя на потрясённых новичков, повар вываливал в каждый котелок огромный черпак дымящейся рисовой каши пополам с мясом.
— Это как понимать — мне одному? — слабым голосом спросил Кузин.
— Отощали вы, братцы, на тыловых хлебах, — сочувственно произнёс повар. — Ешьте вволю — трофеи! Целый склад рису взяли, вторую неделю доесть не можем.
И мы ели вволю. До сих пор не могу забыть этого щедрого котелка риса пополам с мясом — не на десятерых, а на одного. Раздавались, впрочем, и скептические голоса:
— Солдатское счастье: разом густо, разом пусто!
— Да ты что, не слышал: склад взяли.
— Завтра посмотришь, когда на троих один шиш получишь!
Но опасения были напрасны: и завтра, и послезавтра, и до самого конца войны нас кормили по потребностям, «от пуза» — сколько съешь. Через несколько дней, однако, мы привыкли к этой сверхсытной каше и даже стали — о человеческая неблагодарность! — ворчать на повара: «Другого придумать не можешь? Надоел твой рис, картошечки бы да щей!»
Сразу же после еды нас повели получать оружие. Здесь я едва ли не впервые ощутил на себе великую силу блата. Володя Железнов, которого Чайкин назначил командиром отделения и своим ближайшим советником, распределил три выделенных отделению автомата так здорово, что они оказались в руках Сергея Тимофеевича, моих и, разумеется, самого Володи. Разгорелась склока, в которой я при других обстоятельствах обязательно принял бы участие, защищая идеалы справедливости, но в тот момент предпочёл без особого труда заглушить слабые угрызения своей совести и тихо уйти в сторонку. Чайкин нетвёрдым начальственным баском успокаивал обиженных, обещая в ближайшие дни обеспечить автоматами всех, а я гладил и ласкал свой автомат, переживая столь незаслуженную удачу. Разобрав его на части, я неожиданно обнаружил на прикладе двенадцать аккуратных небольших зарубок — чей-то недосчитанный счёт…
— До тебя, брат, у него, может, десять хозяев было, — невесело усмехнулся Володя, когда я поделился с ним своим открытием. — Раненые или «смертью храбрых» — обычное дело.
У меня все перевернулось от этих слов — «обычное дело», и я взглянул на автомат другими глазами. Я вдруг с поразительной ясностью понял то, что игра в войну закончилась. Да, всё, что было до этой минуты, оборачивалось только игрой: и хождения в военкомат, и запасной полк, и эшелон. Война для меня началась тогда, когда я взял в руки оружие, сеявшее не книжную, не кинематографическую, не учебную, а реальную смерть; оружие, из которого я должен, я буду стрелять в людей. «В фашистов!» — поправил я самого себя. Я затрепетал от этой мысли, и если бы не боязнь показаться смешным, то вытянулся бы перед моим автоматом и отдал ему честь. А он лежал на расстеленной шинели, как жребий войны, воплощение судьбы, и, казалось, подмигивал мне своим черным зрачком. Кто они, мои предшественники, кто он, солдат, сделавший на прикладе эти двенадцать чудесных зарубок? С этим вопросом я обратился к Чайкину. Сержант повертел в руках автомат, наморщил лоб, но вспомнить не смог. — Спроси у писаря, — посоветовал он. — Автоматы — они все похожие, а зарубки многие делали, хотя комбат за это матерится: к чему оружие портить?
Ротный писарь, пожилой ефрейтор, взглянул на номер автомата и полистал замусоленную общую тетрадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53