Написал, говорю. Роман-трилогию "Дающая в терновнике". Она: - Пан шутит. Пан намекает, что некоторые неразборчивы в связях. Пан совершенно прав. Кто не грешил по молодости лет! В этот благоприятный момент ко мне пробилась Суламифь. Очень кстати. - Моя жена, - а что я мог еще сказать? И эта наглая дрянь - что, ты думаешь, она делает? Заглядывает под стул и удивляется: "Где?" Короче, старичок, ты опять угадал, я немедленно напиваюсь в хлам, теряю мою злосчастную Дюймовочку, но зато нахожу этого полиглота, которого ненавижу сильнее, чем советскую власть. Ровненько, по половице подбираюсь к ним с Марго и остроумно интересуюсь типа: и что же ты в нем нашла такого, чего нет у меня? Улыбается, сучка: "У него трусики чище". Согласись, конструктивно ответить на это непросто, тем более на посольском приеме. И я - веришь, чисто рефлекторно, в полном затмении ума, выписываю ей по роже. Содрать, наконец, эту ее ухмылку! Крики, паника... Дальше не помню. Помню только, как стою на площадке и переводчик держит меня за мокрые почему-то лацканы. И в следующий миг писатель Хлесталов обрушивается вниз, мордой считая ступеньки. Старик, меня спустили с лестницы. С тех пор не проходит дня, чтобы я не изобретал способа приложить этого аскарида, который разбил мне - не морду! - Хлесталов вдруг поднялся шатаясь и грозно потряс над головой неверным пальцем. - Не морду, - выкрикнул, и я зашипел, как утюг. - Не морду, - поучительно повторил он и строго глянул куда-то вдаль, - а жизнь! Старик, ты не знаешь, что значит быть спущенным с лестницы на глазах у просвещенной Москвы... Я вообразил - и содрогнулся от приоткрывшейся бездны, от шекспировской силы ощущений, от этих смертных мук, неусыпно терзавших моего опозоренного товарища. - Я ничего не мог делать и вконец обнищал, - продолжил Хлесталов. - Суламифь корячилась на двух работах, а я мог только пить и ждать. Планы мести разъедали мне мозг, в любой момент за мной можно было присылать перевозку. А полиглот между тем женился (не на Марго) и забыл, конечно, и думать обо мне. Тем более, живет он сейчас в... - Хлесталов назвал маленькую, хорошо развитую страну в Западной Европе, куда он и сам сейчас вострил лыжи. - Но теперь, - Хлесталов опять закачался над столом, как кобра, - мой час настал! Он ткнул в совершенно секретный листок для внутреннего пользования. - Месяц назад моего Токарева отправили на пенсию. И даже не дали персональной. Старик обиделся на контору - и вот сделал мне подарочек. С одной стороны - по старой дружбе. А с другой - чтобы своим посильно поднасрать. Миха! - Хлесталов вцепился мне в плечи и вплотную приблизил серое лицо к моему уху. - За это можно все отдать... Не падай, старик: он был стукачом! - Кто? - я совсем запутался в переплетениях карьер. - Конь в пальто! - рассердился Хлесталов. - Не Токарев же! Этот был у них внештатным агентом, в чистых трусах, ясно тебе, стучал под псевдонимом "Краснов"! И есть копии его рапортов! Там два на Марго, и вообще - кого только нет! Ты понял? Эльдорадо! Я не понял. Хлесталов обругал меня кромешными словами и объяснил, как он приедет в маленькую культивированную демократию и упьется отмщением. - Посмотрим, кого тогда спустят с лестницы! Я молчал. Разнообразные предчувствия шевелились в моей, так сказать, душе. Прошло несколько лет. Много всего унеслось по трубам канализационного чистилища, много стреляных гильз выкатилось под ноги обездоленных прохожих. Мой женский товарищ и жена Батурина Гришка объявила, что в этом сумасшедшем доме она ложится спать практически без надежды проснуться не на пепелище, что у нее сын допризывник и в каком-нибудь горном ущелье его уже заждался над мушкой верный глаз и что галерею гораздо разумней и естественней держать, допустим, в Сохо, даже и в Нью-Йоркском, а не на этих вонючих задворках, и что прав был сгинувший Хлесталов, когда писал свою чернуху. - Ну и где сейчас твой Хлесталов?! - завывали мы с Батуриным, втайне понимая, что кто-кто, а наша Гришка не пропадет ни в Южном Бронксе, ни на Северном Кавказе, в судьбе которого, слава богу, было кому просечь и до Хлесталова. В общем, мой женский товарищ сказочно московский бизнес продал и увез мешпуху в Штаты. И, как и следовало ожидать, прекрасно там все устроил. И поверь, читатель, если бы это был не остров Манхэттен с двухъярусной квартирой над собственным бутиком, а саманная мазанка в горном ауле, - я точно так же рванул бы туда по первому зову, потому что как муравей или, допустим, пернатый щегол один, без себе подобных не живет, так и мне без моих кислотников не было в жизни кайфа. Поначалу, как и в московской юности, я сидел у них на шее. А если учесть, что Батурин вообразил себя потомственным русским купцом и целыми днями, слоняясь с радиотелефоном по квартире и валяясь с ним на диване, обсуждал вопрос учреждения в Нью-Йорке купеческого клуба, то можно смело сказать, что мы оба сидели на двужильной шее Гришки. В отличие от бывалого Батурина, эмигрантская обломовщина утомляла меня комплексами Макара Девушкина. Не с моими дедками - дамским портным из Харькова и ярославским шулером - шиться с дворянами и даже купцами. Пятый этаж нашего дома занимала интернациональная семья профессора Б. Профессорша, американская феминистка из мадьяр и, по-моему, непроявленная лесбиянка, работала фотографом в женском журнале. Ее черный шестнадцатилетний сын от первого брака возглавлял небольшую коммуну геев, по целым семестрам тут же, на пятом этаже, мигрирующих из комнаты в комнату. Профессор, русский мученик политкорректности, мог тайком жаловаться только нам, заглядывая порой по-соседски с квадратной бутылкой по-прежнему чуждого мне виски, отдающего, по моим наблюдениям, соломой, пропитанной к тому же лошадиной мочою. Еще там у них тихо ловила глюки подкуренная тинейджер монголоидного происхождения - то ли дочурка феминистки, то ли ее какая-то воспитанница. Эта была совсем трава и никому не докучала. Сам профессор преподавал в университете славянские языки, а в Москве, если я, отвлеченный его колониальным напитком, правильно понял, был поэтом, что ли... Но других знакомых у меня в Нью-Йорке, считай, не было. Вот и закинул профессору насчет работы. В журнале у Марицы как раз убили фотолаборанта. То есть убили, конечно, не в журнале, а в метро, здесь важен лишь факт. Профессор очень обрадовался, что есть повод зазвать хоть кого-нибудь в гости; я бы рискнул предположить, что его взаимопонимание с окружающими "майнорити" было неполным. Робея, вышел я из лифта прямо в холл их огромной запущенной квартиры. Из мраморного вазона в углу торчал вялый кипарис, больше похожий на крупный можжевельник. Прихваченный скотчем, болтался плакат: "Геи мира хотят мира!" Держась за руки, мимо, словно два ангела, проскользили на роликовых коньках длинноволосые подростки в майках по колено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30