Сафин потянул дверь, вошел, привычным движением щелкнул выключателем. Гроб был на месте. Автомобиль - "горбатенький" - тоже. Беспорядка не наблюдалось. "Михаил, пооборвать бы ему, второй раз запирать забывает, деревянная башка! Смеешься ты надо мной, что ли... Атмосфера, ишь! А сам взятки лещами берет, чистоплюй. Сам и есть дурилка картонная..." - ворчал про себя Билятдин, запираясь изнутри. Потом полюбовался на свое изделие, погладил его струганый бок, с трудом снял тяжелую крышку, погасил свет и, кряхтя, забрался на верстак. Перекинул одну ногу, другую, встал задом кверху на четвереньки, сгреб в изголовье стружки и ветошь, укрылся курткой и, подложив ладони под щеку, тяжко захрапел. На дворе было еще темно, когда Билятдина разбудили. Гулко отзывалась на удары металлическая дверь. Отряхиваясь, Билятдин скинул крюк, отвалил щеколду - и, как говорится, обалдел. В едва сочащемся рассвете стояла перед ним - нет, совсем не маленькая милая Галия, а рослая перемученная кляча, не кто иной, как Андревна, Наина Горемыкина собственной персоной. Огромными и черными от ужаса были на бледном костистом лице глаза. - Сафин... - прошептала Наина, и косно ворочался в отверстии ее черного рта язык, - Билятдин Ахматович... Андревна обеими руками сильно сжала локти Билятдина, так что тот ойкнул, в испуге подняв к ней заспанное синеватое плоское лицо. - Разит, разит от тебя, Сафин, как из бочки... - гудела черноглазая, черноротая Наина, - спишь тут и ничего не знаешь, подлец! - Да я и выпил-то пива, пивка с литр взял, не больше, чем же я подлец, Наина Андревна! - тоже почему-то зашептал Билятдин, и так же трудно поворачивался его язык. - А тем ты подлец, Сафин, - строго и громко сказала Андревна и отпустила его, - что дорогой товарищ Брежнев Леонид Ильич, лауреат и герой, скончался и помер этой ночью, а ты ханки натрескался и не работник! Билятдин так и закрутился на месте, присел и пошел юлить волчком, как шаман, и бил себя по тугой черной голове, словно в бубен. - Ояоя-а-аэлоя-аа... эгоя аллах-варах каравай мой, вай кара-а! - пел Билятдин, а Горемыкина пританцовывала на месте, не в силах устоять перед ритмом, и щелкала пальцами. - У меня же все готово, печень моего сердца, Наина ты моя Андревна, вот он, глянь сюда! И тут с леденящим страхом вспомнил Билятдин, что не выстругал он ни пазы для ножек, ни саму ножку, правда, последнюю, не успел закончить, не говоря уж о полировке, морилке... А оконце! Он даже стекло для него не отмерил! Наина, стервь глазастая, мгновенно запеленговала все недочеты и прошипела: - К вечеру чтоб успел! Похороны завтра. Билятдин подумал было, что на вечер у него приглашены гости, в том числе, кстати, и сама Горемыкина: пропал день рождения, а заодно и тридцатипятилетие великой Победы, любимого после Нового года праздника всей билятдиновой семьи. Но тут, сами понимаете, не до праздников и не до Победы, когда надо гнать-успевать к всенародной скорби, что состоится, считай, через двадцать четыре часа. До вечера время промчалось удивительно быстро, можно сказать - промелькнуло. Так и не успел Билятдин, как замыслил, вырезать на крышке голубя мира, а по углам - пальмовые ветки. Но львиные ножки вструмил на совесть и оконце аккуратно закрыл золотистого, солнечного цвета стеклышком, чтоб дорогому товарищу Леониду Ильичу повеселее лежалось. Ну и проморил, так что дуб затеплился, засмуглел шмелиным медом, и лачком в три слоя прошелся... И стоял, таким образом, на изогнутых крепких ножках не гроб, а шоколадка "Золотой ярлык". И ровно в двадцать один час, когда в программе "Время" как раз диктор Кириллов своим ритуальным голосом словно бил в большой барабан: "Сегодня! В три часа двадцать минут утра! После продолжительной болезни! Скончался! Выдающийся! Всего прогрессивного! Лидер! Социалистического труда! Мир скорбит! Глубокая и всенародная! Героическая борьба! Борец! За мир! Во всем! Мире! Невосполнимая!" - как раз в эти напряженные минуты с шикарным шелестом тормознул у дверей гаража гигантский продолговатый черный жук, открылись задние дверцы фургона, и четверо отглаженных хромовых ребят легко вогнали гроб в чрево машины. Билятдин вполз следом. В Кремле гроб те же четверо поднимали по широкой мраморной лестнице с золотыми перилами и красным ковром, прижатым к ступеням бронзовыми прутьями. Потом несли длинными коридорами, а Билятдин все летел следом, вдоль белых стен, и на поворотах на него надвигались малахитовые, гранитные и опять же мраморные плиты, на которых стояли - все почему-то на одной ноге милиционеры в васильковой форме с красными петлицами, лампасами и околышами. Левая рука вскинута под козырек, правой милиционеры крепко прижимали к боку маленькие деревянные винтовочки с примкнутыми штыками. Второй ноги Билятдин ни у кого из них не обнаружил. И, как ни странно, эта единственная росла у них из середины туловища, как у оловянного солдатика: синяя штанина галифе и блестящий сапожок. В большой комнате, даже, пожалуй, зале, в самом его центре и опять-таки на мраморной плите, как на пьедестале, помещалась просторная кровать. Не то чтобы громадная, а так, примерно полутораспальная. В высоких подушках полусидел товарищ Леонид Ильич Брежнев и грозно смотрел из-под раскидистых бровей. Обшарил тяжелым больным взглядом всю группу товарищей и остановился на Билятдине. Выпростав из-под одеяла дряблую руку, он, слабо шевеля пальцем, поманил Сафина. - Ты хроб делал? - Так точно! - хотел браво ответить Билятдин, но похолодел, голос сорвался, и он проблеял какую-то невнятицу. - А вот мы щас и похлядим, что ты там наколбасил, халтуряла! - хрипло засмеялся товарищ Брежнев, и челядь угодливо захихикала. Товарищ Брежнев откинул одеяло. Оказался он в черной тройке, галстуке и лаковых штиблетах. Кровать была высокая, да еще цоколь, - поэтому товарищу Брежневу пришлось перевернуться на живот, свесить ноги вниз и так сползать, держась дряблыми руками за матрас: точно, как это делает по утрам малышка Афиечка. Затем товарищ Брежнев крепко взял Билятдина за плечо и повел его к гробу. За пару метров отпустил, оттолкнулся от пола правой ногой, сделал плавный прыжок и рухнул в гроб - точнехонько по росту, словно по мерке скроенный. - Накрывай! - махнул бровями. Четверо понесли крышку. - А ну, стоп, стоо-оп!! - закричал вдруг товарищ Брежнев, и, весь затекший, Билятдин понял, что разоблачен. - Хде холубь? А? Я тебя спрашиваю, мудило! Холубь мира - я его тебе рисовать буду, ну?! Товарищ Леонид Ильич Брежнев выскочил из гроба, схватил Билятдина за грудки и пихнул на свое место. Сам же встал рядом на колени и принялся изо всех сил толкать его в грудь, как бы делая искусственное дыхание. Он наваливался, и пихал, и жал бедного Билятдина, ломал ему ребра, повторяя: "Хто теперь холубя мне изобразит - мама?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30