у тебя открытый взгляд, говорил офицер, но бороду, извини, придется сбрить. Суламифь уже надела халатик, - а эта скотина все хрипела мне в ухо: "Как думаешь, где он прячет рукописи?" Наконец выпроводили всех и Хлесталов сел в прихожей на пол, вытянув ноги поперек коридора. - Миха, я вижу, ты за что-то сердишься на меня... А мы, может, никогда больше не увидимся, - с трудом проговорил, пытаясь из своего партера сфокусироваться на зыбкой моей фигуре. - Я, конечно, болт забил, кто там чего обо мне думает... но тебя я люблю, кх-кх. Прошу: поговорим, старичок... Подними меня. Мы, как встарь, утвердились на кухне, чтобы не будить старенькую детку Суламифь, уснувшую со скорбно поджатым ротиком. Хлесталов был озабочен; не осталось и следа от его судорожной веселости. Долго копался у себя в карманах, сопя: "Да где ж она, где ж ты, красавец, куда ж я тебя захерачил..." Наконец извлек сложенную вчетверо бумажку, развернул и сунул мне под нос: "Полюбуйся. Нравится?" Это был ксерокс казенного бланка с каким-то списком. Одна фамилия в списке отчеркнута маркером. Рядом в кавычках - "Краснов". Потом - дата, еще какие-то цифры. Сверху на бланке гриф "СС ДВП". Видимо, "совершенно секретно, для внутреннего пользования"? - Именно, для внутреннего. А теперь будет для внешнего! - Хлесталов довольно захохотал и ударил меня по позвоночнику. Вот какую историю в духе анамнеза услышал я от Хлесталова. - Пару лет назад я, модный писатель и авторитетный диссидент, персонаж советологических сплетен, короче - популярная фигура прозападной московской тусовки, привычно балдел в лучах неожиданной и, допускаю, незаслуженной славы, пользуясь щедротами известной тебе Марго Оболенской. О нашей связи знала вся Москва, знала, конечно, и Суламифь. С этой Марго я вконец обезумел. Я тебе не говорил, старичок, но ведь мы с Суламифью давно не это самое... - Хлесталов произвел вульгарный жест, хлопнув ладонью по кулаку. Жили по-соседски, спали в одной постели - ноль эмоций. Я прекрасно к ней отношусь, она святая, жизнь мне сколько раз спасала, я безумно ей благодарен... Видимо, это и подавило во мне нормальные эротические рефлексы - эта убийственная гипердуховность... Короче, старичок, к моменту судьбоносной встречи с Марго я представлял собой сексуальный курган, триумфальную арку импотенции. Квалификацию пока что не растерял, мог поставить себе диагноз... Суламифь не роптала, она любила и любит меня, бедная, как сына. Как несчастного сынка-придурка. Ей бы, дурехе, хоть на ноготь блядства! Не верь, старичок, если тебе будут говорить, что импотенцию можно вылечить в одиночку. Ну и Марго... О, Михаил, талантливейший кадр, поверь мне! Явилась - и вот, значит, зажгла... Старик, она превратила меня в маньяка. Я хотел ее поминутно. Не мог жить без ее... Молчу. Да... Суламифь, повторяю, не роптала, но однажды, придя, как обычно, под утро, почти уже трезвый и весь пустой, как сданная посуда, - обнаруживаю эту дуру в ванной, белую в красной воде. Кровь еще сочится, а пульса уж и не слыхать. Слава богу, вскрыла у запястья, а не у локтя, не задела артерию. Тоже ведь доктор. Надеялась, думаю, чтобы не до конца... тоже понять можно. В общем, видишь, выпал случай оплатить должок. С этих пор я забоялся оставлять Суламифь одну, пришлось брать с собой. Пару раз столкнулись с Марго - и в эти разы я напивался скотски. На джазовом вечере в одном дико элитарном клубе полез драться с ветеранами, разбил зеркальную стену, раскурочил саксофон. А когда меня вывели, помню, еще некоторое время блевал на крыльцо. Одного сакса, ты понимаешь, было бы достаточно, чтоб меня уже в приличные места не звали. И я, правда, выпал из тусовки. А значит, старичок, в моем случае - и из жизни. Меня перестали упоминать. Кстати, и рукопись книжки вернули. С извинениями. Мемуары о совковом детстве... Пришел, видишь ли, новый редактор из юниоров и изволил назвать мой текст "отработанным паром". За несколько месяцев я дал единственное интервью - каким-то педрилам для их листка. Так эта падаль тиснула шапку: "Супермен Хлесталов сочувствует голубому движению и готов пополнить его ряды!" В общем, добро пожаловать в полную и окончательную депрессию. Глухо, как в танке. Не говорю уж о запое... Тут, как водится, выползает на свет божий Токарев - давно его видно не было. Они ведь меня как начали пасти, так всё и вербуют, даже подружились на этой почве. Чума: пью четвертые сутки, весь синий, - этот приперся и заводит свою песню о помощи органам. Дал ему по зубам - старик в слезы... Веришь, заплакал, старый козел. Совсем я осатанел. Ну и короче, к вечеру моя дуреха сызнова, как в старые добрые времена, сняла меня с табуретки. Хлесталов закурил. Бухая бледность, горящие глаза делали его похожим на оперного черта. - И вот, - продолжал он, - спустя месяцы забвения выпадает мне из ящичка заветный конвертик: билетик на мелованном картоне с золотым тиснением. Пан посол имеет честь пригласить пана с супругой на прием в честь выхода в свет антологии польской поэзии, посвященной чьему-то там 150-летнему юбилею. Супруга бежит к соседке, пан чистит смокинг - да, представь, старичок, завелся у супермена Хлесталова и гардеробчик... И вот мы у посла! Прием домашний, в суперэлегантной квартире, гость отборный, дамы с голыми лопатками, моя рыженькая в ногах путается, сияет, варежку разинула; вцепился ей в локоть, волоку гордо, - у нее неделю потом синяки не сходили. Все классно. Целую послице ручку. Пью сок. Аплодирую какой-то персоне национальный герой, перевел всю польскую литературу на кучу языков, его стараниями вышла и эта антология, хоть я, правду сказать, о нем в жизни не слыхал. Смуглый красавец, теннисная выправка, галстук от Версаче... Ну Хлесталов отдыхает. - Пан Хлестауов, - картавит тут очаровательная послица, - проше, - и ведет меня сквозь толпу к этому переводчику. А рядом, ослепительной спиной ко мне, стоит с сигареткой на отлете пани в набедренной повязке, и нога под ней как Смоленская дорога... Белокурая гривка лежит по таким голым плечам, что я пускаюсь вскачь, забыв про мою Золушку. - Пан такой-то, - поет послица, - жеуаю вас знакомить с паном Хлестауовым, проше, панове... Пан лучезарно улыбается, голый торсик неторопливо разворачивается... Да, старичок, ты угадал. Марго. Мило ахает, целует меня в щеку, после чего совершенно паскудно прижимается всем фронтом к переводчику и мурлычет: "Дорогой, это тот самый Хлесталов, я тебе рассказывала..." - Аха! Автор нашумевшей "Баллады"! - вспоминает "дорогой", жмет мне руку и виновато улыбается: - Извините, не довелось читать других вещей. Думаю, они не хуже, нет, Марго? И моя любовь кроит рожу, всегда сводившую меня с ума, задирает свои безумные плечи к ушам и театрально шепчет: "А разве он еще чего-нибудь написал?!" Да, говорю сквозь зубы, но стараюсь держаться светски, по возможности скалясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30