Мое материнское сердце предостерегало меня. Какое положение могла бы Лиза теперь занимать! Вы никогда не бывали у меня в доме и не можете поэтому знать, какие люди меня навещали, представители высшей знати и даже августейшие особы. Все восхищались Лизою и предсказывали ей блестящую карьеру, а профессор Ливониус говорил, что через три года она будет примадонною придворной оперы. Я провожу ночи без сна, когда все это вспоминаю. Я не отдала своей дочери вашему брату, вы это знаете. Он ее просто похитил, украл, как низкий грабитель». (Тут Михаэль невольно рассмеялся, так что оба кельнера посмотрели в его сторону. Его брат в самом деле похитил Лизу, это было в начале войны, и Венцель приехал в отпуск только на пять дней.)
Вслед за пространными, скорбными рассуждениями по поводу падения нравов фрау фон дем Буш опять возвращалась к своей теме. Ее худшие опасения, – писала она, – по-видимому, оправдались. «Лиза пишет мне, что вы уже полгода не навещаете своего брата. Мне легко понять, что вы от него отдалились, как почти все другие люди. («О, как бессовестна эта старуха!» – подумал в гневе Михаэль) Ведь все его друзья, как пишет мне Лиза, мало-помалу покинули его, да и знакомые Лизы начинают исчезать, а у нее ведь был такой превосходный круг – все уважаемые личности, секретари посольств, атташе и блестящие офицеры. Из дружбы и уважения к нашему семейству они бывали у Лизы. Но не приходится удивляться, что они уходят один за другим. Дочь моя очень несчастна, я вижу это из каждой строки ее писем. Вы знаете, милый Михаэль, что ваш брат уже три месяца не служит больше в синдикате Раухэйзена». («Венцель? Что это с Венцелем?» – подумал Михаэль, испуганный этой неожиданной новостью.) Почему? Известна ли вам причина? А ведь у него там было чудесное и превосходно оплачиваемое положение. Что случилось? Объясните мне! Лиза об этом упорно молчит. От берлинских знакомых мне не удалось узнать ничего достоверного, они только делали намеки, еще сильнее меня встревожившие. Что-то здесь неладно. Я поехала бы в Берлин, но должна побывать в Бремене, у своей сестры, а потом во Франкфурте-на-Майне, куда меня настойчиво зовет одна старая подруга. Мне хотелось бы, чтобы Лиза питала к своей матери больше доверия. Пойдите к ней, пожурите ее! Что за глупая гордость – стыдиться перед родной матерью. Но я могу себе представить, что Лизе неприятно говорить о столь неутешительных вещах. Не знаю, видались ли вы за последнее время со своим братом. Лиза пишет мне, что в последние месяцы им овладела какая-то необыкновенная непоседливость. Он часто пропадал из дому на несколько дней. А в полученном сегодня письме Лиза признается мне, что Венцель не возвращается домой уже две недели, поглощенный делами. Я чувствую, что Лиза переживает страшнейшие волнения. Что вделалось с вашим братом?
Михаэль прочитал это сообщение с чрезвычайным изумлением и некоторым испугом. Письмо заканчивалось просьбой навестить Лизу, порасспросить ее и затем подробно сообщить обо всем ей, фрау фон дем Буш, с нетерпением ожидающей его ответа.
Михаэль встал и надел пальто. Встревоженный и раздраженный, вышел он из ресторана.
Он решил завтра посетить Лизу.
На следующий день, в начале пятого часа Михаэль отправился к Лизе. Она жила в западной части города, на одной из тех улиц, что все похожи одна на другую, в одном из тех полных поддельной роскоши домов, что все различны между собою. Вестибюль был весь облицован мрамором. Рядом с лифтом стояла мраморная скамья, на которую никто не садился, потому что она была как лед холодна. Но Лиза находила великолепным и вестибюль, и скамью.
Горничная, миловидная и стройная, в наколке, встретила гостя с радостно удивленным лицом.
– Господин доктор Шелленберг, вы ли это? – воскликнула она и как можно шире распахнула перед ним дверь.
– Моя невестка дома? А впрочем, я слышу ее голос. Из комнаты Лизы доносились пение и игра на рояле.
Лиза разучивала какой-то каданс, повторяя его несколько раз. У нее было сильное, немного резкое сопрано.
– У барыни урок, – сказала служанка. – Мне не велено мешать. Но урок скоро кончится.
– Проводите меня покамест к детям, – попросил Михаэль.
Не успел он заглянуть в детскую, как раздался громкий и радостный визг обоих детей. Марион, девочка, похожая на Лизу, хотела сейчас же броситься к нему. Она торчала на табурете посреди комнаты. Но мальчик, Гергард, – уже теперь в его лице сквозили крупные, немного грубые черты Шелленбергов, – взволнованно прикрикнул на сестру:
– Не высаживайся, Марион, ты сейчас же утонешь! Ты ведь не умеешь плавать! А ты, дядя, пожалуйста, не ходи дальше. Разве ты не видишь, что эта полоса – берег озера?
Гергард сидел на платяном шкафу. В руке он держал свернутый из бумаги рупор и, поднося его иногда ко рту, страшно трубил. В комнате стоял большой беспорядок, дети были не совсем опрятны и неряшливо одеты. В углу идиллически красовалась ночная посудина.
– Что тут происходит? – спросил Михаэль, смеясь.
– Марион сидит на парусной яхте, которая только что перевернулась, дядя, – объяснил Гергард порывисто и возбужденно, боясь, что дядя помешает игре. – А я – сторож на маяке и трублю о помощи. Не высаживайся, Марион, ты сейчас же утонешь! Разве ты не видишь, какие бушуют волны? И ветер дует – у-у-у!
Марион с мольбой о помощи смотрела на Михаэля, судорожно цепляясь за табурет, словно боясь, что ее снесет порывом ветра. От страха она промочила штанишки и была близка к слезам.
– Не бойся, Марион, – успокоил ее Михаэль, – если ты упадешь в воду, я тебя сейчас же вытащу.
– Ты должна звать на помощь, Марион! Ах, какая ты глупая!
– Помогите! Помогите! – завопила крошка.
– Спасательная шлюпка приближается! – протрубил Гергард.
Стремглав, как кошка, соскочил он со шкафа и стал медленно скользить по полу на стуле к табурету Марион. Крича и командуя, он бросил ей веревку и оттащил ее вместе с табуретом в угол. Это означало, что они достигли берега.
– Иди сюда, дядя, – крикнул мальчик, – теперь мы на Павлиньем острове. – Голос у Гергарда, который раньше дико и громко кричал, возбужденный игрою, вдруг сделался мягким и нежным. – Отчего ты так редко приходишь? Тебя больше совсем не видать! – сказал он и посмотрел на Михаэля долгим, чистым взглядом. А Марион вскарабкалась на него, как на дерево, и, обвив его шею худыми ручонками, покрывала поцелуями его щеки.
– У меня было много работы, – смущенно ответил Михаэль, чувствуя, что мальчик не верит ему.
Гергард искоса посмотрел на него.
– Ну, вы уж, со своей работой! – сказал он и презрительно пожал плечами. – Папа тоже говорит, что должен работать, а между тем день и ночь сидит в ресторанах.
– Гергард, постыдись! – с мягким укором сказал Михаэль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
Вслед за пространными, скорбными рассуждениями по поводу падения нравов фрау фон дем Буш опять возвращалась к своей теме. Ее худшие опасения, – писала она, – по-видимому, оправдались. «Лиза пишет мне, что вы уже полгода не навещаете своего брата. Мне легко понять, что вы от него отдалились, как почти все другие люди. («О, как бессовестна эта старуха!» – подумал в гневе Михаэль) Ведь все его друзья, как пишет мне Лиза, мало-помалу покинули его, да и знакомые Лизы начинают исчезать, а у нее ведь был такой превосходный круг – все уважаемые личности, секретари посольств, атташе и блестящие офицеры. Из дружбы и уважения к нашему семейству они бывали у Лизы. Но не приходится удивляться, что они уходят один за другим. Дочь моя очень несчастна, я вижу это из каждой строки ее писем. Вы знаете, милый Михаэль, что ваш брат уже три месяца не служит больше в синдикате Раухэйзена». («Венцель? Что это с Венцелем?» – подумал Михаэль, испуганный этой неожиданной новостью.) Почему? Известна ли вам причина? А ведь у него там было чудесное и превосходно оплачиваемое положение. Что случилось? Объясните мне! Лиза об этом упорно молчит. От берлинских знакомых мне не удалось узнать ничего достоверного, они только делали намеки, еще сильнее меня встревожившие. Что-то здесь неладно. Я поехала бы в Берлин, но должна побывать в Бремене, у своей сестры, а потом во Франкфурте-на-Майне, куда меня настойчиво зовет одна старая подруга. Мне хотелось бы, чтобы Лиза питала к своей матери больше доверия. Пойдите к ней, пожурите ее! Что за глупая гордость – стыдиться перед родной матерью. Но я могу себе представить, что Лизе неприятно говорить о столь неутешительных вещах. Не знаю, видались ли вы за последнее время со своим братом. Лиза пишет мне, что в последние месяцы им овладела какая-то необыкновенная непоседливость. Он часто пропадал из дому на несколько дней. А в полученном сегодня письме Лиза признается мне, что Венцель не возвращается домой уже две недели, поглощенный делами. Я чувствую, что Лиза переживает страшнейшие волнения. Что вделалось с вашим братом?
Михаэль прочитал это сообщение с чрезвычайным изумлением и некоторым испугом. Письмо заканчивалось просьбой навестить Лизу, порасспросить ее и затем подробно сообщить обо всем ей, фрау фон дем Буш, с нетерпением ожидающей его ответа.
Михаэль встал и надел пальто. Встревоженный и раздраженный, вышел он из ресторана.
Он решил завтра посетить Лизу.
На следующий день, в начале пятого часа Михаэль отправился к Лизе. Она жила в западной части города, на одной из тех улиц, что все похожи одна на другую, в одном из тех полных поддельной роскоши домов, что все различны между собою. Вестибюль был весь облицован мрамором. Рядом с лифтом стояла мраморная скамья, на которую никто не садился, потому что она была как лед холодна. Но Лиза находила великолепным и вестибюль, и скамью.
Горничная, миловидная и стройная, в наколке, встретила гостя с радостно удивленным лицом.
– Господин доктор Шелленберг, вы ли это? – воскликнула она и как можно шире распахнула перед ним дверь.
– Моя невестка дома? А впрочем, я слышу ее голос. Из комнаты Лизы доносились пение и игра на рояле.
Лиза разучивала какой-то каданс, повторяя его несколько раз. У нее было сильное, немного резкое сопрано.
– У барыни урок, – сказала служанка. – Мне не велено мешать. Но урок скоро кончится.
– Проводите меня покамест к детям, – попросил Михаэль.
Не успел он заглянуть в детскую, как раздался громкий и радостный визг обоих детей. Марион, девочка, похожая на Лизу, хотела сейчас же броситься к нему. Она торчала на табурете посреди комнаты. Но мальчик, Гергард, – уже теперь в его лице сквозили крупные, немного грубые черты Шелленбергов, – взволнованно прикрикнул на сестру:
– Не высаживайся, Марион, ты сейчас же утонешь! Ты ведь не умеешь плавать! А ты, дядя, пожалуйста, не ходи дальше. Разве ты не видишь, что эта полоса – берег озера?
Гергард сидел на платяном шкафу. В руке он держал свернутый из бумаги рупор и, поднося его иногда ко рту, страшно трубил. В комнате стоял большой беспорядок, дети были не совсем опрятны и неряшливо одеты. В углу идиллически красовалась ночная посудина.
– Что тут происходит? – спросил Михаэль, смеясь.
– Марион сидит на парусной яхте, которая только что перевернулась, дядя, – объяснил Гергард порывисто и возбужденно, боясь, что дядя помешает игре. – А я – сторож на маяке и трублю о помощи. Не высаживайся, Марион, ты сейчас же утонешь! Разве ты не видишь, какие бушуют волны? И ветер дует – у-у-у!
Марион с мольбой о помощи смотрела на Михаэля, судорожно цепляясь за табурет, словно боясь, что ее снесет порывом ветра. От страха она промочила штанишки и была близка к слезам.
– Не бойся, Марион, – успокоил ее Михаэль, – если ты упадешь в воду, я тебя сейчас же вытащу.
– Ты должна звать на помощь, Марион! Ах, какая ты глупая!
– Помогите! Помогите! – завопила крошка.
– Спасательная шлюпка приближается! – протрубил Гергард.
Стремглав, как кошка, соскочил он со шкафа и стал медленно скользить по полу на стуле к табурету Марион. Крича и командуя, он бросил ей веревку и оттащил ее вместе с табуретом в угол. Это означало, что они достигли берега.
– Иди сюда, дядя, – крикнул мальчик, – теперь мы на Павлиньем острове. – Голос у Гергарда, который раньше дико и громко кричал, возбужденный игрою, вдруг сделался мягким и нежным. – Отчего ты так редко приходишь? Тебя больше совсем не видать! – сказал он и посмотрел на Михаэля долгим, чистым взглядом. А Марион вскарабкалась на него, как на дерево, и, обвив его шею худыми ручонками, покрывала поцелуями его щеки.
– У меня было много работы, – смущенно ответил Михаэль, чувствуя, что мальчик не верит ему.
Гергард искоса посмотрел на него.
– Ну, вы уж, со своей работой! – сказал он и презрительно пожал плечами. – Папа тоже говорит, что должен работать, а между тем день и ночь сидит в ресторанах.
– Гергард, постыдись! – с мягким укором сказал Михаэль:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94