В глазах не было ни слез, ни мольбы, ни ужаса, казалось, они только спрашивали всех нас, взрослых, на ком останавливались: «Видите, что со мной сделали? Зачем так сделали со мной?»
Я еле смог оторвать взгляд от его лица и тут увидел распоротый животик…
Много я испытал за минувшие месяцы войны на фронте, потерял не одного своего друга. Мое восприятие крови, ран уже притупилось. Наверно, боль, гнев, жажда мести врагу до краев наполнили душу и не было уже в ней места для страданий. Да, это было почти так. Но когда я увидел этого мальчика, все во мне перевернулось. Такие потрясения очищают человека от всякого огрубения. Я забыл о своей никчемной ране.
Мальчика подхватили санитары и унесли в помещение.
Звук полета снаряда повторился, и снова ударил взрыв, ближе. Осколки просвистели над нами. Человек в халате, стоявший рядом со мной, схватился руками за свою ногу. Я увидел на нем пробитый сапог.
Забинтовав руку, я возвратился к командиру полка. Там шел неутихающий бой, рвались снаряды, трещали пулеметы и автоматы.
Вскоре атака немецкой пехоты была отбита. Командир полка положил бинокль и повернулся ко мне. На его уставшем, черном от пыли и загара лице мелькнула улыбка.
- Подлечился? Ну что ж, бери людей и укатывай свой самолет побыстрее, пока они приутихли.
Командир приказал сержанту, стоявшему возле него, взять солдат, автомашину и отправиться со мной.
Только мы подъехали к самолету, по нас открыли стрельбу вражеские минометы - очевидно, это место просматривалось противником. Пришлось спрятаться за будку и ждать вечера. Лишь с наступлением темноты мы взялись за работу.
В полете МИГ-3 легок и послушен. Одно движение ручки управления изменяет его положение, бросает в переворот. Лежащий на земле с убранными шасси, он тяжел и непокорен. Почти до полуночи возились мы, пытаясь поднять и поставить самолет на колеса, но нам удавалось только переваливать машину с одного крыла на другое.
- Пора возвращаться в полк, - сказал сержант, вспотевший, как и все мы, от стараний. - В три часа ночи мы снимаемся отсюда.
Услышав это, я уставился на него, меня охватила растерянность. Неужели придется бросить самолет?
Солдаты полезли в кузов машины.
Грузовик уже гудел мотором. Я, скованный безвыходностью, думал о том, что делать дальше.
«Пойду с этой частью! - решил. - Куда они, туда и я, пока отойдем подальше от Орехова». Схватив свой реглан, планшет, лежавшие в стороне, я тоже быстро залез в кабину.
По дороге снова думал о самолете. Покидать его нельзя. Как же я возвращусь в полк без своего оружия? Воинский долг, совесть не позволяли мне покинуть, поджечь или взорвать самолет, в котором был поврежден только мотор. На этом МИГе еще можно было воевать и воевать!..
Командир полка остался мной недоволен.
- Не можете поднять - сжигайте! - решительно сказал он. - Мы оставляем позиции.
Поджечь самолет - сейчас тоже было нелегкой задачей. Надо в темноте, под обстрелом возвращаться к нему, поснимать пулеметы, забрать с собой парашют… Иначе у меня не поднимется рука уничтожить свою машину. Но самая правильная мысль, кажется, и осеняет человека в наиболее трудные для него минуты. Почему я пытался поднять самолет на руках, чтобы выпустить шасси? Можно ведь подкопаться под него и таким образом поставить его на колеса! Конечно же, это и легче и быстрее.
- Ладно, - согласился командир полка. - Берите несколько человек, попробуйте.
Он, кстати, значительно подобрел ко мне после того, как мы вместе с ним в его землянке поужинали, поговорили о жизни, о войне. Да разве он мог не понимать меня? Я хотел того же, чего хотел он сам, - спасти самолет.
Мы уже были в машине, когда в темноту кто-то бросил:
- В двенадцать быть здесь!
Я выскочил из кабины и наткнулся на командира.
- Разрешите нам взять пару бутылок КС. Если не поднимем, тогда…
- Разрешаю.
- А если поднимем, товарищ командир, я прошу ваших солдат последовать со мной.
- Двигайтесь на Пологи. Мы отходим в том направлении.
- Есть! - Я схватил в темноте его руку и крепко пожал ее.
Это было прощанье с хорошим человеком. Его солдаты, наша машина и я в Малую Токмачку больше не возвратились. Нам понадобилось немного времени, чтобы сделать подкоп под самолет, поставить его на колеса, положить его хвост на кузов. Без промедления наш спаренный агрегат - ЗИС и МИГ - двинулся по дороге на Пологи.
В ночном путешествии с самолетом на прицепе никому из нас не пришлось даже вздремнуть. Переезды, мосты, повороты, встречные машины - везде надо было осмотреться, предупредить, чтобы не задеть крыльями. Продвигались медленно, но без приключений. Только утром остановились у крайней хаты небольшого села.
Собственно, мы бы и здесь не сделали остановки, если бы не стадо коров. Оно двигалось, заняв всю дорогу. Мы вынуждены были подождать. Из кабины я увидел у ворот женщину. Наверно, она тоже выгнала со двора свою корову и смотрела, пока пастух пройдет дальше, за село. Я засмотрелся на нее, прислонившуюся к столбу, печальную.
- Вот бы попросить у нее чего-нибудь перекусить, - посоветовал сержант. Напоминание сержанта было своевременным: ведь со мной три человека, которые много потрудились, не спали.
- Доброе утро! - поприветствовал я женщину, приблизясь к ней.
- Здравствуйте, - тихо ответила она.
- Не найдется ли у вас чего-нибудь покушать? Она все еще не шелохнулась и не сводила с меня своих грустных глаз.
- Найдется, - сказала она по-украински и вздохнула, - А вы, значит, оставляете нас? На немцев?
Я посмотрел на ее старенькие туфли с мужской ноги - мужа ли, сына.
- Кушать у нас всего хватит. Земля родила… Кому это все теперь достанется?
Ее глубокую грусть и задумчивость выражала не только поза - одинокая женщина-мать у ворот, - но и ее лицо, глаза. Она смотрела на нас, на наш самолет, на меня, перебинтованного.
Затем я увидел, как она повернулась, услышал, как она сказала: «Идемте. Зовите товаришив», как на ее ногах хлопали большие мужские туфли, но меня словно притянула к себе эта земля, словно приковали к ней тяжелые, как камень, слова этой женщины: «Оставляете нас».
Я обернулся и быстро пошел к машине. Шофер уставился на меня, ждал, что скажу.
- Поехали! Стадо прошло, не видишь! Поехали!
Машина двинулась дальше, мимо дворов. Да, мы действительно оставляли эти живописные, чудесные украинские села, этих трудолюбивых людей, добытые ими богатства, как оставили Молдавию, Прибалтику, Белоруссию, большие просторы земли русской… Знаешь это, помнишь об этом каждый день, где-то в душе эта мысль отложилась в скипевшийся ком злости, непримиримости к врагу, но сознавать это перед глазами простой женщины - жены и матери - невыносимо. Нет, я больше не зайду ни в одну хату, ни в один дом, пока не смогу прямо посмотреть в глаза женщине, ребенку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Я еле смог оторвать взгляд от его лица и тут увидел распоротый животик…
Много я испытал за минувшие месяцы войны на фронте, потерял не одного своего друга. Мое восприятие крови, ран уже притупилось. Наверно, боль, гнев, жажда мести врагу до краев наполнили душу и не было уже в ней места для страданий. Да, это было почти так. Но когда я увидел этого мальчика, все во мне перевернулось. Такие потрясения очищают человека от всякого огрубения. Я забыл о своей никчемной ране.
Мальчика подхватили санитары и унесли в помещение.
Звук полета снаряда повторился, и снова ударил взрыв, ближе. Осколки просвистели над нами. Человек в халате, стоявший рядом со мной, схватился руками за свою ногу. Я увидел на нем пробитый сапог.
Забинтовав руку, я возвратился к командиру полка. Там шел неутихающий бой, рвались снаряды, трещали пулеметы и автоматы.
Вскоре атака немецкой пехоты была отбита. Командир полка положил бинокль и повернулся ко мне. На его уставшем, черном от пыли и загара лице мелькнула улыбка.
- Подлечился? Ну что ж, бери людей и укатывай свой самолет побыстрее, пока они приутихли.
Командир приказал сержанту, стоявшему возле него, взять солдат, автомашину и отправиться со мной.
Только мы подъехали к самолету, по нас открыли стрельбу вражеские минометы - очевидно, это место просматривалось противником. Пришлось спрятаться за будку и ждать вечера. Лишь с наступлением темноты мы взялись за работу.
В полете МИГ-3 легок и послушен. Одно движение ручки управления изменяет его положение, бросает в переворот. Лежащий на земле с убранными шасси, он тяжел и непокорен. Почти до полуночи возились мы, пытаясь поднять и поставить самолет на колеса, но нам удавалось только переваливать машину с одного крыла на другое.
- Пора возвращаться в полк, - сказал сержант, вспотевший, как и все мы, от стараний. - В три часа ночи мы снимаемся отсюда.
Услышав это, я уставился на него, меня охватила растерянность. Неужели придется бросить самолет?
Солдаты полезли в кузов машины.
Грузовик уже гудел мотором. Я, скованный безвыходностью, думал о том, что делать дальше.
«Пойду с этой частью! - решил. - Куда они, туда и я, пока отойдем подальше от Орехова». Схватив свой реглан, планшет, лежавшие в стороне, я тоже быстро залез в кабину.
По дороге снова думал о самолете. Покидать его нельзя. Как же я возвращусь в полк без своего оружия? Воинский долг, совесть не позволяли мне покинуть, поджечь или взорвать самолет, в котором был поврежден только мотор. На этом МИГе еще можно было воевать и воевать!..
Командир полка остался мной недоволен.
- Не можете поднять - сжигайте! - решительно сказал он. - Мы оставляем позиции.
Поджечь самолет - сейчас тоже было нелегкой задачей. Надо в темноте, под обстрелом возвращаться к нему, поснимать пулеметы, забрать с собой парашют… Иначе у меня не поднимется рука уничтожить свою машину. Но самая правильная мысль, кажется, и осеняет человека в наиболее трудные для него минуты. Почему я пытался поднять самолет на руках, чтобы выпустить шасси? Можно ведь подкопаться под него и таким образом поставить его на колеса! Конечно же, это и легче и быстрее.
- Ладно, - согласился командир полка. - Берите несколько человек, попробуйте.
Он, кстати, значительно подобрел ко мне после того, как мы вместе с ним в его землянке поужинали, поговорили о жизни, о войне. Да разве он мог не понимать меня? Я хотел того же, чего хотел он сам, - спасти самолет.
Мы уже были в машине, когда в темноту кто-то бросил:
- В двенадцать быть здесь!
Я выскочил из кабины и наткнулся на командира.
- Разрешите нам взять пару бутылок КС. Если не поднимем, тогда…
- Разрешаю.
- А если поднимем, товарищ командир, я прошу ваших солдат последовать со мной.
- Двигайтесь на Пологи. Мы отходим в том направлении.
- Есть! - Я схватил в темноте его руку и крепко пожал ее.
Это было прощанье с хорошим человеком. Его солдаты, наша машина и я в Малую Токмачку больше не возвратились. Нам понадобилось немного времени, чтобы сделать подкоп под самолет, поставить его на колеса, положить его хвост на кузов. Без промедления наш спаренный агрегат - ЗИС и МИГ - двинулся по дороге на Пологи.
В ночном путешествии с самолетом на прицепе никому из нас не пришлось даже вздремнуть. Переезды, мосты, повороты, встречные машины - везде надо было осмотреться, предупредить, чтобы не задеть крыльями. Продвигались медленно, но без приключений. Только утром остановились у крайней хаты небольшого села.
Собственно, мы бы и здесь не сделали остановки, если бы не стадо коров. Оно двигалось, заняв всю дорогу. Мы вынуждены были подождать. Из кабины я увидел у ворот женщину. Наверно, она тоже выгнала со двора свою корову и смотрела, пока пастух пройдет дальше, за село. Я засмотрелся на нее, прислонившуюся к столбу, печальную.
- Вот бы попросить у нее чего-нибудь перекусить, - посоветовал сержант. Напоминание сержанта было своевременным: ведь со мной три человека, которые много потрудились, не спали.
- Доброе утро! - поприветствовал я женщину, приблизясь к ней.
- Здравствуйте, - тихо ответила она.
- Не найдется ли у вас чего-нибудь покушать? Она все еще не шелохнулась и не сводила с меня своих грустных глаз.
- Найдется, - сказала она по-украински и вздохнула, - А вы, значит, оставляете нас? На немцев?
Я посмотрел на ее старенькие туфли с мужской ноги - мужа ли, сына.
- Кушать у нас всего хватит. Земля родила… Кому это все теперь достанется?
Ее глубокую грусть и задумчивость выражала не только поза - одинокая женщина-мать у ворот, - но и ее лицо, глаза. Она смотрела на нас, на наш самолет, на меня, перебинтованного.
Затем я увидел, как она повернулась, услышал, как она сказала: «Идемте. Зовите товаришив», как на ее ногах хлопали большие мужские туфли, но меня словно притянула к себе эта земля, словно приковали к ней тяжелые, как камень, слова этой женщины: «Оставляете нас».
Я обернулся и быстро пошел к машине. Шофер уставился на меня, ждал, что скажу.
- Поехали! Стадо прошло, не видишь! Поехали!
Машина двинулась дальше, мимо дворов. Да, мы действительно оставляли эти живописные, чудесные украинские села, этих трудолюбивых людей, добытые ими богатства, как оставили Молдавию, Прибалтику, Белоруссию, большие просторы земли русской… Знаешь это, помнишь об этом каждый день, где-то в душе эта мысль отложилась в скипевшийся ком злости, непримиримости к врагу, но сознавать это перед глазами простой женщины - жены и матери - невыносимо. Нет, я больше не зайду ни в одну хату, ни в один дом, пока не смогу прямо посмотреть в глаза женщине, ребенку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131