Набухшие тополиные сережки, лопаясь, падали с легким шорохом на полированный верх машины, под которой, насвистывая, проворно елозя кедами по траве, постукивал пневматической масленкой Валерий; он, видимо, делал это не в первый раз. И Никита, чувствуя на брови скользяще-щекотное прикосновение рассеянного в воздухе липкого пуха, проговорил не совсем уверенно:
— Никогда не знал…
Медля, Алексей долго разминал тоненькую, дешевую папиросу в твердых испачканных пальцах; чернели каемки масла под ногтями, лицо было пятнисто освещено сквозь ветви иглами солнца, и тогда Никита увидел косой шрам возле его тронутого сединой виска. «Кажется, он занимался боксом?» — подумал он, вспомнив перчатки, кожаную тренировочную грушу в его комнате, и тотчас хотел спросить об этом, но договорил дрогнувшим голосом:
— Никогда не знал, что в Москве у меня столько родственников.
— Естественно. Если твоя мать — родная сестра профессора Грекова, — Алексей зажег спичку, прикурил, положил руку на колено Никиты, — значит, их много. Даже больше, чем надо, брат. Когда-то она бывала у всех.
— Разве ты знал мою мать? — недоверчиво спросил Никита, смахнув прилипший к потной переносице назойливо щекочущий пух, и повторил: — Ты когда-нибудь видел ее?
Пекло солнце, и особенно остро чувствовался давящий зной на волосах, и Никита будто по-особому отчетливо видел смуглое лицо Алексея, глухо заросший травой дворик с палисадниками, густые тополя, раскрытые окна в низком деревянном домике, и даже представилось на секунду, что он все это давно видел, что это было давно знакомо ему. Но он никогда ничего этого не видел, не мог знать, что здесь, в тихом зеленом дворике Замоскворечья, жил его брат Алексей, и показалось ему сейчас, что его приезд сюда с Валерием походил на кем-то начатую игру, и он, как бы насильно втянутый в эту игру, сказал:
— Странно все-таки… В один день мы оказались родственниками…
— К сожалению, — ответил Алексей и вдруг нахмурился, докуривая в ладонь. — Почти. Все мы на этой земле родственники, дорогой брат, только иногда утрачиваем зов крови. Ясно? И это нас освобождает от многого, к сожалению и к несчастью. Как кардан, Валерий? — с прежней строгостью спросил он. — Ты жив, брат?
— Что освобождает? Кого? — подал голос из-под машины Валерий, и там на миг перестала пощелкивать масленка. — Кого это ты цитируешь?
— Зачем цитировать банальности? — сухо ответил Алексей, и вновь Никите бросился в глаза этот едва заметный косой шрам возле его виска.
— Я ночую в твоей комнате, — сказал почему-то Никита. — Там остались перчатки и груша. Подумал, ты занимаешься боксом?
Алексей сделал вид, что не услышал вопроса, затаптывал папиросу на ступени.
— Ты боксер? — опять спросил Никита, глядя на рассеченную бровь Алексея.
— Ошибся. Боксом я увлекался в прошлом. В институте. Сейчас я инструктор. В автошколе. Этот шрам — война. Царапнуло на Днепре…
— Война? — повторил Никита, одновременно с беспокойством думая о том, что Алексей не ответил, видел ли он его мать. Никита знал, что мать несколько раз приезжала по своим сложным делам в Москву, но подробно никогда не говорила об этом.
— И обкатываю машины своим ученикам. Эта «Волга» — одного инженера.
— Ты видел когда-нибудь мою мать? — спросил Никита, стараясь говорить естественно, но боясь поднять глаза, опасаясь выдать напряжение в своем взгляде. — Ты был знаком с ней?
Он посмотрел на Алексея: тот уже стоял около крыльца и, сосредоточенный, поворачивал к солнцу расстеленную на траве брезентовую палатку, густо, как гусеницами, усыпанную тополиными сережками, и не обернулся к Никите.
— Ты когда-нибудь… — упорно проговорил Никита, — видел ее?
Алексей отпустил палатку и, спокойно выдерживая упрямое внимание Никиты, облокотился на качнувшиеся под тяжестью его тела перила.
— Да, раз я видел твою мать, — ответил Алексей.
— И что?
— Помню, она была в телогрейке.
— В телогрейке? — переспросил Никита и сдвинул брови. — Это тогда… Какая тогда она была?
— Она показалась мне суровой. В общем, отец хотел ее обнять, а она сказала: «Прости, я отвыкла от нежностей».
— Что она сказала?
— «Прости, я отвыкла от нежностей».
И Алексей, оттолкнувшись от перил, подошел к машине, остановился подле торчащих ног Валерия, приказал грубовато:
— Вылезай! Сам доделаю. И вот что. Бери иглу и зашивай палатку. Если уж хочешь ехать в Крым. В трех местах дыры. Все дожди будут твои.
— Алешенька, голубчик, пусть Дина зашьет, ни дьявола я в этом деле не соображаю! — лежа под кузовом, жалобно взмолился Валерий, передвигая на траве длинные ноги. — Женское это дело, ей-богу!
— Вылезай, историк, тоже мне! — скомандовал Алексей. — Надо уметь — будешь уметь! И без дискуссий.
— В чем дело? Это что, частнокапиталистические замашки или современное трудовое воспитание? Ты понял, Никитушка, какого брата подкинула мне судьба? — Валерий захохотал, в то же время послушно вылез из-под кузова я, расстегивая надетую для работы старую Алексееву пижаму, прислонился плечом к крылу, притворяясь обессиленным. — Для того чтобы рабочий мог восстановить свои силы, эксплуататор должен давать столько, сколько нужно лишь для восстановления сил. Это по Марксу, Алешенька. Обед будет?
— Видимо, тостов не будет, — сказал Алексей с грустно-насмешливой улыбкой и спросил Никиту: — Ты окрошку любишь? Обыкновенную деревенскую окрошку?
— Мне все равно, — ответил Никита, подходя к разостланной на солнцепеке брезентовой палатке, которую минуту назад осматривал Алексей. — Если это нужно, — сказал он не очень твердо, — я могу зашить. Если найдется большая игла. Это нетрудно.
— Так даже, брат? — проговорил Алексей и обратной стороной ладони похлопал Валерия по щеке. — Ты слышал, пижон? Гомо сапиенс, царь природы… Можешь учиться у геологов.
Валерий же дурашливо завел глаза, завалил назад голову, к колесу, схватился двумя руками за грудь, изображая крайнюю степень сердечного приступа как бы вследствие поразившего его несказанного восторга.
— О, что происходит! Валидол! Валокордин, нитроглицерин! Какого родственника мы приобрели, Алеша! Умеет латать палатки! Идеал домохозяек! Шедевральный парень! Никита, а как насчет глажки брюк? А? Сможешь?
— Могу и погладить, — сказал Никита, еще не определив для себя, как следует отвечать — серьезно или иронически. — Могу и стирать, если хочешь…
— Прекрасно! Для того чтобы найти складку на моих джинсах, не хватило бы и двух научно-исследовательских институтов! Погладим? По рукам?
— Я сказал, что могу и погладить, — уже не без вызова повторил Никита. — Что это привело тебя в восторг?
— А-а, понимаю, понимаю… — протянул Валерий с заинтересованным видом. — Понимаю… Прошу прощения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Никогда не знал…
Медля, Алексей долго разминал тоненькую, дешевую папиросу в твердых испачканных пальцах; чернели каемки масла под ногтями, лицо было пятнисто освещено сквозь ветви иглами солнца, и тогда Никита увидел косой шрам возле его тронутого сединой виска. «Кажется, он занимался боксом?» — подумал он, вспомнив перчатки, кожаную тренировочную грушу в его комнате, и тотчас хотел спросить об этом, но договорил дрогнувшим голосом:
— Никогда не знал, что в Москве у меня столько родственников.
— Естественно. Если твоя мать — родная сестра профессора Грекова, — Алексей зажег спичку, прикурил, положил руку на колено Никиты, — значит, их много. Даже больше, чем надо, брат. Когда-то она бывала у всех.
— Разве ты знал мою мать? — недоверчиво спросил Никита, смахнув прилипший к потной переносице назойливо щекочущий пух, и повторил: — Ты когда-нибудь видел ее?
Пекло солнце, и особенно остро чувствовался давящий зной на волосах, и Никита будто по-особому отчетливо видел смуглое лицо Алексея, глухо заросший травой дворик с палисадниками, густые тополя, раскрытые окна в низком деревянном домике, и даже представилось на секунду, что он все это давно видел, что это было давно знакомо ему. Но он никогда ничего этого не видел, не мог знать, что здесь, в тихом зеленом дворике Замоскворечья, жил его брат Алексей, и показалось ему сейчас, что его приезд сюда с Валерием походил на кем-то начатую игру, и он, как бы насильно втянутый в эту игру, сказал:
— Странно все-таки… В один день мы оказались родственниками…
— К сожалению, — ответил Алексей и вдруг нахмурился, докуривая в ладонь. — Почти. Все мы на этой земле родственники, дорогой брат, только иногда утрачиваем зов крови. Ясно? И это нас освобождает от многого, к сожалению и к несчастью. Как кардан, Валерий? — с прежней строгостью спросил он. — Ты жив, брат?
— Что освобождает? Кого? — подал голос из-под машины Валерий, и там на миг перестала пощелкивать масленка. — Кого это ты цитируешь?
— Зачем цитировать банальности? — сухо ответил Алексей, и вновь Никите бросился в глаза этот едва заметный косой шрам возле его виска.
— Я ночую в твоей комнате, — сказал почему-то Никита. — Там остались перчатки и груша. Подумал, ты занимаешься боксом?
Алексей сделал вид, что не услышал вопроса, затаптывал папиросу на ступени.
— Ты боксер? — опять спросил Никита, глядя на рассеченную бровь Алексея.
— Ошибся. Боксом я увлекался в прошлом. В институте. Сейчас я инструктор. В автошколе. Этот шрам — война. Царапнуло на Днепре…
— Война? — повторил Никита, одновременно с беспокойством думая о том, что Алексей не ответил, видел ли он его мать. Никита знал, что мать несколько раз приезжала по своим сложным делам в Москву, но подробно никогда не говорила об этом.
— И обкатываю машины своим ученикам. Эта «Волга» — одного инженера.
— Ты видел когда-нибудь мою мать? — спросил Никита, стараясь говорить естественно, но боясь поднять глаза, опасаясь выдать напряжение в своем взгляде. — Ты был знаком с ней?
Он посмотрел на Алексея: тот уже стоял около крыльца и, сосредоточенный, поворачивал к солнцу расстеленную на траве брезентовую палатку, густо, как гусеницами, усыпанную тополиными сережками, и не обернулся к Никите.
— Ты когда-нибудь… — упорно проговорил Никита, — видел ее?
Алексей отпустил палатку и, спокойно выдерживая упрямое внимание Никиты, облокотился на качнувшиеся под тяжестью его тела перила.
— Да, раз я видел твою мать, — ответил Алексей.
— И что?
— Помню, она была в телогрейке.
— В телогрейке? — переспросил Никита и сдвинул брови. — Это тогда… Какая тогда она была?
— Она показалась мне суровой. В общем, отец хотел ее обнять, а она сказала: «Прости, я отвыкла от нежностей».
— Что она сказала?
— «Прости, я отвыкла от нежностей».
И Алексей, оттолкнувшись от перил, подошел к машине, остановился подле торчащих ног Валерия, приказал грубовато:
— Вылезай! Сам доделаю. И вот что. Бери иглу и зашивай палатку. Если уж хочешь ехать в Крым. В трех местах дыры. Все дожди будут твои.
— Алешенька, голубчик, пусть Дина зашьет, ни дьявола я в этом деле не соображаю! — лежа под кузовом, жалобно взмолился Валерий, передвигая на траве длинные ноги. — Женское это дело, ей-богу!
— Вылезай, историк, тоже мне! — скомандовал Алексей. — Надо уметь — будешь уметь! И без дискуссий.
— В чем дело? Это что, частнокапиталистические замашки или современное трудовое воспитание? Ты понял, Никитушка, какого брата подкинула мне судьба? — Валерий захохотал, в то же время послушно вылез из-под кузова я, расстегивая надетую для работы старую Алексееву пижаму, прислонился плечом к крылу, притворяясь обессиленным. — Для того чтобы рабочий мог восстановить свои силы, эксплуататор должен давать столько, сколько нужно лишь для восстановления сил. Это по Марксу, Алешенька. Обед будет?
— Видимо, тостов не будет, — сказал Алексей с грустно-насмешливой улыбкой и спросил Никиту: — Ты окрошку любишь? Обыкновенную деревенскую окрошку?
— Мне все равно, — ответил Никита, подходя к разостланной на солнцепеке брезентовой палатке, которую минуту назад осматривал Алексей. — Если это нужно, — сказал он не очень твердо, — я могу зашить. Если найдется большая игла. Это нетрудно.
— Так даже, брат? — проговорил Алексей и обратной стороной ладони похлопал Валерия по щеке. — Ты слышал, пижон? Гомо сапиенс, царь природы… Можешь учиться у геологов.
Валерий же дурашливо завел глаза, завалил назад голову, к колесу, схватился двумя руками за грудь, изображая крайнюю степень сердечного приступа как бы вследствие поразившего его несказанного восторга.
— О, что происходит! Валидол! Валокордин, нитроглицерин! Какого родственника мы приобрели, Алеша! Умеет латать палатки! Идеал домохозяек! Шедевральный парень! Никита, а как насчет глажки брюк? А? Сможешь?
— Могу и погладить, — сказал Никита, еще не определив для себя, как следует отвечать — серьезно или иронически. — Могу и стирать, если хочешь…
— Прекрасно! Для того чтобы найти складку на моих джинсах, не хватило бы и двух научно-исследовательских институтов! Погладим? По рукам?
— Я сказал, что могу и погладить, — уже не без вызова повторил Никита. — Что это привело тебя в восторг?
— А-а, понимаю, понимаю… — протянул Валерий с заинтересованным видом. — Понимаю… Прошу прощения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44