Я на свои пью, не на ворованные! Кому плохо?!
- Когда пить начал, спрашиваю?
Голос Селиванова был угрюмым, Оболенский вертелся под его взглядом, а в сторону Рябинина даже не смотрел.
- В детдоме пили... - ответил он робко.
- Чего, там все, что ли, пили?
- Ну, не все... - и не вытерпел. - Ну чего с допросом пристал! Говори дело!
- Пойдем! - Селиванов встал. Они вышли во двор, Селиванов осмотрелся вокруг.
- Вишь поленницу? Нехорошо стоит. Надо к тому забору перетаскать, чтоб ветер не порушил. Литр за мной, как сделаешь!
Оболенский даже рот раскрыл от удивления.
- Ты чо, Селиваныч, того? Зачем мыться заставил?
- Какое твое дело! - закричал Селиванов. - Хошь литр иметь, - делай, что говорят!
И вернулся в избу. Рябинин сидел, обхватив голову руками. Когда Селиванов сел рядом, поднял голову,спросил тихо:
- Неужто правда, Андриан?
- Вот какая штука, Ваня! Пригляделся я к нему сегодня... Похож он на мать. Испохаблена морда свинской жизнью, а все равно похож! Только пошто ж она ему свою фамилию прописала? Хотя опять же: твою-то еще хуже - враг народа... - Покачал головой. - Вот какая она, жизнь наша! Да чтоб я перед ей башку склонял?! Надо думать, Ваня, Бог твой, ежели Он правильный, когда-нибудь пошлет на ее потоп смертельный, потому что не жизнь это, а б... Когда война была, тут кое-кто шипел: дескать, вот кара идет... Я и тогда понимал: не человеческого ума дело - судить эту жизнь, потому что сотворена она не руками человеческими!
Он сердито взглянул на икону над Ивановой головой.
- Ну что делать, Ваня? Ведь можно его еще вернуть к человеческому облику! Ведь того не может быть, чтобы порода напрочь протухла в человеке?
- Ошибка, может? - без всякой надежды сказал Иван и сам же отмахнулся от этой мысли. - Неужто сына нашел? А если нашел, так ведь это ж сын! Мой и ее... Открыться надо!
- Не спеши. Не сразу это делать надо. Видишь, алкаш он... Попробовать бы оторвать от него бутылку сперва.
- Постой! - встрепенулся Рябинин. - А годов ему сколько? Когда родился? Ему нынче сколько должно, а? Двадцать пять? Так?
Селиванов громыхнул табуреткой и выскочил во двор. Вновь перепачканный смолой и берестой, Оболенский таскал поленья от забора к забору и как попало складывал их.
- Слышь ты! Ты какого года рождения будешь?
- Чего?
- Сколько лет, говорю?
- Двадцать пять! А чо?
- Ничо! Поленницу кладешь, как дите молокососное!
Селиванов повернулся и хлопнул дверью. Снова сел рядом с Иваном.
- Значит, он?
- Он, Ваня!
- Что он там делает?
- Поленницу таскает с места на место.
Иван положил ладони на стол и выпрямился.
- Какой ни есть - сын мне! Стало быть, объявиться надо!
- Ну, не спеши, говорю! Давай сбегай в тайгу пока, а я с ним повожусь, присмотрюсь, авось отскребу что путное в душе! Не может порода пропасть вчистую!
- Так разве... - заколебался Иван.
- А я что говорю, - подхватил Селиванов. - Все равно парня подготовить надо!
- Пойдем посмотрю на его еще!
- Посмотри, - ответил Селиванов, поднимаясь.
Поленница, которую складывал Оболенский, приобретала такой отвратный вид, что Селиванов не удержался, чтобы не сплюнуть.
- Во бестолочь!
И вдруг испуганно взглянул на Ивана. Ведь отец! Придержать язык надо. Но никак не привя-зывался этот баламут к Ивановой бороде. А к жене его лебедушке, какой помнил ее Селиванов, а уж к деду-офицеру (и подумать только!)? Срамота одна! А те, в городе, разве признают его за родственника? Ничего себе братец для сестрички выискался! Хоть бы поленница не рухнула, пока все перетащит! И понял - рухнет. Еще две-три охапки - и непременно рухнет!
- Хорош! Кончай! - крикнул, не скрывая зла. - Отработал! Кончай, говорю! Оставь эти на месте!
Оболенский пожал плечами. Глядел недоуменно на стариков. Иван спустился с крыльца, подошел к нему вплотную, печальный, суровый.
- Спасибо!
- А я не за спасибо! За спасибо медведь вкалывает!
Иван смотрел на него все так же печально, и парень сник малость.
- Да нет, я могу и так... подумаешь, полешки таскать...
Не очень искренне это прозвучало, но Селиванов заметил, как оттаял взгляд Ивана. Даже в фигуре легкость появилась... А вообще-то с какой стати парню чужому дрова таскать?..
- Спасибо! - еще раз сказал Иван и пошел в избу. Проходя мимо Селиванова, взглянул как-то виновато.
Селиванов вынул десятку из кармана, подал Оболенскому.
- Сколько даешь-то? - засопел тот.
- Червонец.
- А за что червонец? За три полена?
- А ты сколько хочешь?
Парень плюнул, выругался.
- Иди ты... Не надо мне ничего. Темнишь! Мыться заставил... Теперь червонец за три полена даешь! Чо тебе надо от меня?!
Селиванов немного растерялся.
- Видишь, хороший человек один живет! Четвертак ни за что отмотал! Дрова понадобиться могут, или еще что... Будешь катить мимо на тракторе, загляни...
- Так бы и говорил сразу, - успокоился Оболенский, нетерпеливо захрустев десяткой. - Это можно! Я в Рябиновку каждый месяц хоть раз, да катаюсь! Будет дед в ажуре! А как это - четвертак ни за что? - усомнился он.
- Гуляй, - махнул Селиванов. - Будет сухо в глотке, приходи ко мне, размочу!
- Иди ты! - расплылся в удовольствии Оболенский. - Но ты даешь! А все говорят, что ты жмот!
- Говорят, - зря не скажут! Гуляй! И он выпроводил его за колодец.
Рябинин пошел в тайгу один. И как ни отговаривал его Селиванов, пошел на свой бывший участок, хотя знал - участка по сути нет, по самой его сердцевине ведут высоковольтную, а это значит: зверье вон, и тайге язва, порежут не только угодья и тропы, но и ручьи и роднички! Ветер-сквозняк да вонь машинная...
Шел как во сне, в том постылом лагерном сне, когда ночь не отдыхом бывала, а пыткой. И сейчас казалось, что спит, и непременно проснется в тот миг, когда останется десять шагов до какого-нибудь зимовья, или когда ружье вскинет на добычу, или просто на душе радостно станет от встречи со знакомым местом. И до того сильно было это ощущение сна, что иногда останавли-вался Рябинин поперек тропы и говорил что-нибудь громко, чтобы голос свой услышать, но все равно слышал его будто со стороны, как раз, как во сне и бывает, качал головой удивленно и шел дальше. Останавливался как вкопанный, если вдруг узнавал камень или - еще того чуднее - пень (ведь сколько лет прошло!); и наоборот, чуть не бегом бежал, когда догадывался, что впереди поворот тропы направо или налево, а там спуск малость или подъем, и когда все так и было, говорил себе: "Ага! Ишь ты! Помню!" Хмурился, если попадалась незнакомая развилка. Это значит, тропа, что поменьше - молодая, без него уже вытопталась, и неприятно это было, и ревность просыпалась к чужому, кто ходил здесь без него, как будто на то прав не имел.
Не нашел одного родничка, другого. Пропали... Это бывает в тайге. Зато появились другие, но он из них не пил. Ко всем голосам тайги прислушивался особенно, они ведь ни в чем не измени-лись, и он узнавал их все, и каждую тварь голосящую называл вслух ее именем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40