И подумалось ему, до чего ж он, Селиванов, везучий, и трижды "Господи" в уме произнес без всякой конкретности, но означало это, что благодарит он судьбу свою за то, какая она есть.
Выпили, поморщились, вяло пожевали тушенку.
- Рассказывать чего, али сам все знаешь? - спросил Селиванов. И опять побоялся Ивану в глаза посмотреть. Уж, кажется, совесть его чиста была, более того, имел все основания для благодарности со стороны Ивана, а в глаза глядеть не мог по той вине, какая может быть между живым и мертвым, удачливым и неудачливым, прямым и горбатым. Но нужен был ответ Селива-нову, потому взглянул Ивану в лицо и увидел в глазах тоже страх. Иван боялся услышать правду, которая, будучи незнаемой, была надеждой; и ею можно было жить всю жизнь, и даже жизнь продлить ею можно, когда каменья градом сыпятся. А правда? Она что? Она - факт! И может оказаться последним камнем на шее...
Рябинин сглотнул слюну так, что борода дернулась, и сказал глуховато, вроде и без волнения:
- Ничего не знаю. Говори! Да не шибко длинно...
Это означало, что если ничего хорошего сказать не можешь, не тяни резину. Селиванов так и понял.
- Дочка у тебя есть, Ваня, и внучок...
Снова дернулась борода Рябинина. Спокойные до того момента глаза словно напряглись изнутри - не то болью, не то радостью, не поймешь... И еще глуше спросил Иван:
- А жена, значит...
Селиванов опустил глаза, сжался плечами, пальцы забегали по краю стола.
- Давай рассказывай... налей сперва...
Выпил он, не дожидаясь Селиванова, перекрестился, словно храбрости просил у Бога, и грузно навалился локтями на стол.
- Говори, не тяни душу!
- Ну, значит...- спохватился Селиванов и отставил невыпитый стакан, как тебя повязали, я поутру еще, до петухов, с телегой подкатил, погрузил их, вещички прихватили кое-какие... на окна да на двери - кресты, и обходом на Кедровую, а оттуда в Иркутск, к тетке моей, по отцу которая. Она еще в двенадцатом годе за фабричного вышла... Боялся я, Ваня, что Людмилу твою пометут за происхождение, как дознаются... У тетки их пристроил с дочкой, а сам - назад, разведать, за что тебя-то. Был слушок, что тебя тоже в Иркутск увезли...
- В Иркутск, - мотнул бородой Иван.
- Во! Я так и сказал ей, дурья моя голова, что здесь где-то Иван, в централе, может. Она в ноги: поди, говорит, узнай, из-за меня, говорит, пострадал Ванечка! Ну а куда я пойду, ты сам теперь рассуди! Кто чего сказал бы мне? А она руки целует, иди, говорит. Ну, я по Иркутску пошлялся, вернулся, говорю: узнал, тут он, разбираются, можа, по ошибке повязали, отпустят... Ты, говорю, подожди недельку, если не отпустят, я снова пойду...
В горле у Селиванова пересохло, он прикашлянул; вспомнив про водку, почти залпом проглотил, что в стакане было, и на закуску не взглянул.
- Тут, конечно, я виноват, Ваня, и можешь ты меня казнить, как хочешь... только оставил я ее у тетки и сбегал в тайгу на пару дней, дела были, пропади они пропадом, да ведь кто знать мог... Только когда в Иркутск приехал снова, Людмилы уже не было. Тетка - в страхе, дитё у ней на руках в слезах... Сказала она, что идет Ваню выручать, и пропала... И все...
Иван грохнул кулаком по столу так, что Селиванов подскочил и от стола отодвинулся. Но взял себя в руки Рябинин, только глаза закрыл. И так, с закрытыми глазами, сказал: - Дитё ж должно было быть... сына ждали...
Селиванов виновато молчал.
- А дочь?
- А дочь... всё в порядке, Ваня, - заговорил тот быстро и облегченно. - Вырастили! Нужды она не знала, сама тебе скажет! Выучилась она на учительницу, замуж вышла, за учителя тоже... Ничего мужик...
Последнее Селиванов проговорил не очень уверенно и, поймав вопрос в глазах Рябинина, поторопился разъяснить:
- Муж он ей хороший, ей-Богу, не обижает... Шибко партийный он только, у меня с ним разговору не получалось...
- Дурак, что ли?
- Чтоб сказать дурак, оно вроде и нельзя! Сам увидишь! Людишки так вокруг все поизменя-лись... Жить-то полегче стало. И оно понятно! Ежели один будет пахать с утра до вечера, то другой грабить будет не успевать... Да и власть вроде в лютости поостыла, а мужик ей тут же гимну подпоет под ее ж трубы... А людишки, они теперь, окромя взаправдашних дураков, безглазые какие-то... Смотришь им в зенки, а там только большой кружочек да малый. Малый туда-сюда бегает... А жизни в ем нет! Глядишь на человека, а человека не видишь! Ему сс...ь в глаза, а он тебе про культю личности...
- Не мели! - с досадой перебил его Рябинин. - Дочь-то про меня знает?
Селиванов опять глазами забегал.
- Ты ведь, Ваня, того, враг народа... Как бы ей жить-то? Пытала она по детству, где, мол, мамка да папка... Ну, говорил, мамка, дескать, померла по болезни, а папка, ну это... пострадал, мол, безвинно.
Увидев страдание на лице Ивана и белеющий в костяшках кулак, он снова заспешил:
- Но худого слова про тебя не было, Ваня, сама тебе скажет!
- Как она скажет, - простонал Рябинин, - если не ждет меня! А если объявлюсь, каким глазом посмотрит на меня, каторжника!
- А как я ей скажу, так и посмотрит, и никак подругому! - вдруг заносчиво вскинулся Селиванов.
- Ты?!
Селиванов смутился.
- Баловал я ее, Ваня. Любит она меня, сукиного сына! Я ж ее мехами, как королеву, разукра-сил! А в Иркутск без гостинца не приезжал! Все мои стволы на ее работали! Да и я к ней прилепился сердчишком...
Тут ему показалось, что наболтал лишнего, и поторопился загладить болтовню.
- Но ты на меня ревность не имей, Ваня! Я ведь, если по правде, и сам тебя уже не ждал... А теперь я ее тебе передам, как в рамочке! Когда скажешь, и поедем! Хоть завтра. А?
- Поедем... - неуверенно ответил Иван. - Кончай банку!
Селиванов разлил по стаканам остатки.
Электричка моталась, дергалась и будто спотыкалась о каждый километровый столб. Защелка в двери купе не работала, и дверь со скрипом елозила туда-сюда. Мимо купе все время сновали люди: кто сходил, кто садился, кто бегал из вагона в вагон. И в купейном вагоне не было спасения от суеты и шума. Ягодники с горбовиками и ведрами понабились в тамбуры, и оттуда в вагон клубами шел дым и гомон с непременным матом и анекдотами.
В купе несколько раз заглядывали, но увидев двух насупившихся стариков, проходили мимо. В соседнем купе бренчали на гитаре и орали какую-то дребедень. Все это мешало и думам и разговорам.
- Если тебе десять дали, пошто так долго был?
Рябинин смотрел в окно, ответил не сразу.
- Тяжко было. В побег ходил.
- В побег! - удивленно воскликнул Селиванов. - Так чего ж сюда не прибег?! Кто тебя здесь нашел бы?! Жил бы как царь таежный!
- Досюда добраться надо! - угрюмо ответил Рябинин. - Три раза я из лагеря уходил, и в первой же деревне вязали!
Селиванов хлопал глазами, карежась от стыда за друга.
- Да как же ты давался им? Неужто никто не уходил!
- Уходили, - вздохнул Рябинин. - Да только с кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40