Корешок имею!
Больной грустно улыбнулся.
- На мою болезнь корешка природа не придумала, или люди еще не нашли... Так спрячешь?
- Понятное дело! Только как вы туда дойдете? Чтоб надежно, подальше нужно...
- Лошадь бы...
Селиванов с досады хлопнул себя по колену.
- Во дурак! Ну конечно! Будет лошадка и седельце...
- Ты уж извини, - перебил его офицер, - а две не сможешь достать?
- Да он же здоровый, бугай этот! На своих дойдет!
- Я о дочери...
Селиванов снова досадливо скривился и обозлился на себя за непонятливость.
- Понял. Две - это труднее... Но сделаем. А сможет она в седле-то?
- Не галопом же пойдем.
- И то верно, - согласился Селиванов и, наконец, позволил себе вопрос, что уже крутился на языке.
- А этот, длинный который, он кто будет, ежели не секрет, конечно?.. Я это к тому, чтобы, как его... ну... это...
Тот помрачнел заметно, кинув взгляд к выходу, ответ обдумывал, а может, надеялся, что Селиванов от вопроса откажется. Но Селиванов делал вид, будто не понимает замешательства и молчания, и дурачком, как это умел, смотрел на офицера.
- Он будет со мной, а потом ... уйдет. Если надумаешь выдать его, вспомни, что я тебе этого очень не советовал делать...
"Э... - соображал Селиванов. - Не просто тут понять, кто из них главнее! Ухо надо держать востро!"
- Тогда, значит, что. - Он поднялся, кинул ружье за плечи. - Пошел я на счет лошадок. Как договорюсь, так объявлюсь. А вы будьте готовы, значит. Думаю, завтра по утру двинемся...
И тут офицер закашлялся, да так, что Селиванов каким-то тайным чутьем, ранее не слыхав такого кашля, понял - взаправду перед ним конченый человек, не жилец. Тихо, вполоборота, вышел.
Людмила и Длинный сидели на верхней ступеньке крыльца. Оба встали, как только увидели Селиванова. Людмила тут же скользнула в дверь, а Длинный оказался напротив. И Селиванов вынужден был задрать голову, потому что понял - мимо пройти не удастся.
- Ну, до чего договорились? - спросил Длинный, не очень-то дружелюбно на него глядя.
- Что надо, то и сделаю! Извини, милок, время мало, а делу еще много...
С этими словами он хотел прошмыгнуть с крыльца, но цепко был схвачен за плечо.
- Смотри без шуток!
Язык затрепыхался во рту от желания сказать молодцу что-нибудь остренькое, но на то мозги и даны, чтоб язык обуздывать!
Изобразив на лице беспредельное послушание и бескорыстие, став еще ниже ростом и выставив напоказ всю щуплость и неказистость свою, Селиванов прохныкал:
- Да чего ж, не понимаю я, что к чему, что ли! Не сумлевайся, мил человек!
Это "не сумлевайся", которое он никогда не употреблял всерьез, подпустил с умыслом, зная силу холопских интонаций. Сильного и глупого ничем лучше не проймешь. Да не забыл, видно, Длинный его "шутку" в лесу, потому тряхнул за плечо и почти скинул Селиванова с крыльца, - лишь ног шустрость помогла не скопытиться на ступеньках. Неуверенный в том, что сможет сохранить на лице, что положено, Селиванов, не оборачиваясь, просеменил за дом и шмыгнул в калитку огорода. Пройдя достаточно, чтоб наверняка не быть увиденным, он обернулся и угрожающе пробормотал:
- Еще потолкуем, оглобля двуногая, пошуткуем еще...
С одной лошадью было просто. Егерева кобыла, когда по ненадобности, содержалась в конюшне промхоза или на общем выпасе. Ее и седло Селиванов получил без помех, на то было давнишнее распоряжение егеря. А вот вторую пришлось выклянчивать у конюха. Тот был мужиком своенравным и в зависимости от расположения духа мог оказать услугу, а мог и заупрямиться. И тогда важность свою почитал пуще всяких благ и подарков: чем больше суешь под нос, тем упрямее он становился. И хотя именно на такое настроение нарвался Селиванов, но своего-таки добился и вторую лошаденку получил, правда, без седла, за неимением такого в наличности.
Намахав литовкой пару охапок травы за егерьским домом, он покормил лошадей, поставил им воды и, не раздеваясь, завалился на печь, где обычно спал, когда бывал у Ивана. Сон долго не шел. Селиванов предполагал, что Иван вернуться может ночью. Тогда надо будет врать про лошадей, потому что правды говорить не хотел, и не столько оттого, что не доверял егерю, сколько очень уж захотелось иметь свою тайну, свое дело, о котором всерьез болела голова. Неясные планы и предчувствия ворочались в душе. Азарт разгорался и кидал Селиванова на печи с боку на бок, и играл в жмурки со страхом, что тоже шебаршился где-то за душой, и нет-нет да показывал сердчишко маятой сомнений. "И что я за рисковый человек такой! - хвастливо думал о себе Селиванов. - И чего прусь на всякие рога! Везенье - оно ведь тоже до поры до времени! По-другому опять же, кому суждено, того комолая корова забодать может! От судьбы не убережешься! Еще бы вот жениться! Тогда вся жизнь в полноте была б". А дальше фантазия так взыграла, что увидел он себя в тайге с сыном: как учит его читать следы, как подзатыльники за глупость дает и по плечу за удачу хлопает... С этой фантазией и заснул.
Пробудился точно: чтоб из деревни выйти потемну, а в лес войти с рассветом. Седло накинул быстро. На вторую лошадь положил фуфайку и одеяло старое и веревку петлей перекинул по крупу - заместо стремян будет, в езде облегчение. Собакам кинул червячка заморить, себе - хлеб с водой холодной и сахаром вприкуску, закрыл избу, и тронулся в путь по зарослям рябинника, наощупь и по догадке выбирая путь.
Когда теткин пес залился лаем, Селиванов обматюгал его, как мог. Привязав лошадей к забору огорода, сам пошел к дому и на повороте к крыльцу столкнулся с Длинным.
- Готовы?
- Пошли в избу!
В прихожей заохала Светличная: дескать, куда же такого больного человека увозить, как он там без всякого присмотру будет и чем тут плохо...
Людмила посмотрела на Селиванова встревоженно и тоже, кажется, была против, а уж при виде самого больного и в Селиванову душу сомнение закралось. Щеки и лоб его горели, глаза лихорадочно блестели, а на платке, который он, скрывая, комкал, повсюду виднелась кровь.
Сначала навьючили на одну лошадь небольшие мешки с провизией, так, чтобы не мешали сидеть в седле, а на ту, что была без седла, - тюки со всякими тряпками, необходимыми для зимовья. На дорогу выпили все по чарке, кроме офицера. Людмила, загадав, видимо, под чарку то, что и у всех на уме было, выпила на равных и постаралась не закашляться. Зато все время кашлял ее отец...
Он, прощаясь со Светличной, поцеловать на прощание ее не рискнул, но долго держал за плечи, смотрел в налитые слезами глаза и лишь напоследок сказал:
- Когда направлялся в Россию, боялся уже не встретить в ней людей.
- Куда ж они денутся, люди-то! - чуть улыбнулась Светличная.
- Дай-то Бог! А тебе - спасибо...
В седло устроили Людмилу. Офицер, на мгновение будто забыв о болезни своей, резво вскочил на кобыленку и приосанился, удаль былую вспомнив, да не тот был под ним конь, и все было не то, и сник он сразу, помрачнел и сказал нетерпеливо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Больной грустно улыбнулся.
- На мою болезнь корешка природа не придумала, или люди еще не нашли... Так спрячешь?
- Понятное дело! Только как вы туда дойдете? Чтоб надежно, подальше нужно...
- Лошадь бы...
Селиванов с досады хлопнул себя по колену.
- Во дурак! Ну конечно! Будет лошадка и седельце...
- Ты уж извини, - перебил его офицер, - а две не сможешь достать?
- Да он же здоровый, бугай этот! На своих дойдет!
- Я о дочери...
Селиванов снова досадливо скривился и обозлился на себя за непонятливость.
- Понял. Две - это труднее... Но сделаем. А сможет она в седле-то?
- Не галопом же пойдем.
- И то верно, - согласился Селиванов и, наконец, позволил себе вопрос, что уже крутился на языке.
- А этот, длинный который, он кто будет, ежели не секрет, конечно?.. Я это к тому, чтобы, как его... ну... это...
Тот помрачнел заметно, кинув взгляд к выходу, ответ обдумывал, а может, надеялся, что Селиванов от вопроса откажется. Но Селиванов делал вид, будто не понимает замешательства и молчания, и дурачком, как это умел, смотрел на офицера.
- Он будет со мной, а потом ... уйдет. Если надумаешь выдать его, вспомни, что я тебе этого очень не советовал делать...
"Э... - соображал Селиванов. - Не просто тут понять, кто из них главнее! Ухо надо держать востро!"
- Тогда, значит, что. - Он поднялся, кинул ружье за плечи. - Пошел я на счет лошадок. Как договорюсь, так объявлюсь. А вы будьте готовы, значит. Думаю, завтра по утру двинемся...
И тут офицер закашлялся, да так, что Селиванов каким-то тайным чутьем, ранее не слыхав такого кашля, понял - взаправду перед ним конченый человек, не жилец. Тихо, вполоборота, вышел.
Людмила и Длинный сидели на верхней ступеньке крыльца. Оба встали, как только увидели Селиванова. Людмила тут же скользнула в дверь, а Длинный оказался напротив. И Селиванов вынужден был задрать голову, потому что понял - мимо пройти не удастся.
- Ну, до чего договорились? - спросил Длинный, не очень-то дружелюбно на него глядя.
- Что надо, то и сделаю! Извини, милок, время мало, а делу еще много...
С этими словами он хотел прошмыгнуть с крыльца, но цепко был схвачен за плечо.
- Смотри без шуток!
Язык затрепыхался во рту от желания сказать молодцу что-нибудь остренькое, но на то мозги и даны, чтоб язык обуздывать!
Изобразив на лице беспредельное послушание и бескорыстие, став еще ниже ростом и выставив напоказ всю щуплость и неказистость свою, Селиванов прохныкал:
- Да чего ж, не понимаю я, что к чему, что ли! Не сумлевайся, мил человек!
Это "не сумлевайся", которое он никогда не употреблял всерьез, подпустил с умыслом, зная силу холопских интонаций. Сильного и глупого ничем лучше не проймешь. Да не забыл, видно, Длинный его "шутку" в лесу, потому тряхнул за плечо и почти скинул Селиванова с крыльца, - лишь ног шустрость помогла не скопытиться на ступеньках. Неуверенный в том, что сможет сохранить на лице, что положено, Селиванов, не оборачиваясь, просеменил за дом и шмыгнул в калитку огорода. Пройдя достаточно, чтоб наверняка не быть увиденным, он обернулся и угрожающе пробормотал:
- Еще потолкуем, оглобля двуногая, пошуткуем еще...
С одной лошадью было просто. Егерева кобыла, когда по ненадобности, содержалась в конюшне промхоза или на общем выпасе. Ее и седло Селиванов получил без помех, на то было давнишнее распоряжение егеря. А вот вторую пришлось выклянчивать у конюха. Тот был мужиком своенравным и в зависимости от расположения духа мог оказать услугу, а мог и заупрямиться. И тогда важность свою почитал пуще всяких благ и подарков: чем больше суешь под нос, тем упрямее он становился. И хотя именно на такое настроение нарвался Селиванов, но своего-таки добился и вторую лошаденку получил, правда, без седла, за неимением такого в наличности.
Намахав литовкой пару охапок травы за егерьским домом, он покормил лошадей, поставил им воды и, не раздеваясь, завалился на печь, где обычно спал, когда бывал у Ивана. Сон долго не шел. Селиванов предполагал, что Иван вернуться может ночью. Тогда надо будет врать про лошадей, потому что правды говорить не хотел, и не столько оттого, что не доверял егерю, сколько очень уж захотелось иметь свою тайну, свое дело, о котором всерьез болела голова. Неясные планы и предчувствия ворочались в душе. Азарт разгорался и кидал Селиванова на печи с боку на бок, и играл в жмурки со страхом, что тоже шебаршился где-то за душой, и нет-нет да показывал сердчишко маятой сомнений. "И что я за рисковый человек такой! - хвастливо думал о себе Селиванов. - И чего прусь на всякие рога! Везенье - оно ведь тоже до поры до времени! По-другому опять же, кому суждено, того комолая корова забодать может! От судьбы не убережешься! Еще бы вот жениться! Тогда вся жизнь в полноте была б". А дальше фантазия так взыграла, что увидел он себя в тайге с сыном: как учит его читать следы, как подзатыльники за глупость дает и по плечу за удачу хлопает... С этой фантазией и заснул.
Пробудился точно: чтоб из деревни выйти потемну, а в лес войти с рассветом. Седло накинул быстро. На вторую лошадь положил фуфайку и одеяло старое и веревку петлей перекинул по крупу - заместо стремян будет, в езде облегчение. Собакам кинул червячка заморить, себе - хлеб с водой холодной и сахаром вприкуску, закрыл избу, и тронулся в путь по зарослям рябинника, наощупь и по догадке выбирая путь.
Когда теткин пес залился лаем, Селиванов обматюгал его, как мог. Привязав лошадей к забору огорода, сам пошел к дому и на повороте к крыльцу столкнулся с Длинным.
- Готовы?
- Пошли в избу!
В прихожей заохала Светличная: дескать, куда же такого больного человека увозить, как он там без всякого присмотру будет и чем тут плохо...
Людмила посмотрела на Селиванова встревоженно и тоже, кажется, была против, а уж при виде самого больного и в Селиванову душу сомнение закралось. Щеки и лоб его горели, глаза лихорадочно блестели, а на платке, который он, скрывая, комкал, повсюду виднелась кровь.
Сначала навьючили на одну лошадь небольшие мешки с провизией, так, чтобы не мешали сидеть в седле, а на ту, что была без седла, - тюки со всякими тряпками, необходимыми для зимовья. На дорогу выпили все по чарке, кроме офицера. Людмила, загадав, видимо, под чарку то, что и у всех на уме было, выпила на равных и постаралась не закашляться. Зато все время кашлял ее отец...
Он, прощаясь со Светличной, поцеловать на прощание ее не рискнул, но долго держал за плечи, смотрел в налитые слезами глаза и лишь напоследок сказал:
- Когда направлялся в Россию, боялся уже не встретить в ней людей.
- Куда ж они денутся, люди-то! - чуть улыбнулась Светличная.
- Дай-то Бог! А тебе - спасибо...
В седло устроили Людмилу. Офицер, на мгновение будто забыв о болезни своей, резво вскочил на кобыленку и приосанился, удаль былую вспомнив, да не тот был под ним конь, и все было не то, и сник он сразу, помрачнел и сказал нетерпеливо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40