Едва ли Людмила живет
там, в опечатанном коттедже, скорее всего она у Валеры. Но не имея выбора,
спешу вниз, под мост, затем по тропинке, которая теперь русло ручья,
конечно, по колено вымокаю, еще и скользко, и мой парашют над головой
цепляется за деревья, но все же скоро оказываюсь перед дверью не просто
замкнутой, но заколоченной двумя штакетинами крест-накрест. Рядом с
калиткой то самое место, откуда эти штакетины выломаны. Не очень-то
вдохновляет меня представшая перед глазами картинка. Заколоченный дом -
это всегда неправильно и некрасиво даже просто по форме, если не говорить
больше. Конечно, крест на дверях - это жест бывшего хозяина. То есть
вполне в стиле Людмилы. Милиции нет нужды выламывать штакетины. А если
Людмила, то это крест не только на бывшую собственность. Хочется думать,
что и на прошлую жизнь тоже. Но Людмила и какая-то новая жизнь - это тоже
пока непредставимо для меня. Но крест неспроста. В том я уверен.
Идти назад вверх по скользкой и мокрой тропе не решаюсь и направляюсь
вниз к морю, а по набережной вернусь в санаторий и буду пребывать там
безвыходно неопределенное время, потому что это единственный шанс: если я
не могу найти Людмилу, то мне только и остается, что ждать, когда она
найдет меня, я надеюсь на это, потому что никак не могу думать совсем
плохо о моих новых знакомых.
Только небывалого объема зонт спасает меня, поскольку дождь все
расходится и расходится, и ветер, как хмельной, мечется в разные стороны
по побережью и швыряет водяные потоки в разные стороны, так что уклониться
от них не удается никому, кроме меня. Набережная почти пуста, и если
встречаются, то в основном бегущие. Ливень. Я же могу не спешить и
постоять у штормующего моря. Сколько там баллов - пять, шесть? Ничего в
этом не понимаю. Но зловеще. Только все равно не вижу, не чувствую
инициативы, и морс мне видится не действующим, а страдающим. Некто, более
могущественный, чем морс, проделывает с ним нечто жестокое и
бессмысленное: вздымает валы, пенит воду, накидывает на берег и в общем-то
баламутит, баламутит! А море, как безынициативная масса материи, мечется,
кружится, топорщится, издаст мертвые шумы, и оттого в душе не то жалость,
не то сочувствие, а через пять минут созерцания просто скука, как скучно,
например, долго слушать человека, подражающего соловьиному пению. Воздашь
должное искусству имитации - и скорей бы хлопать в ладоши.
Мелькает мысль: а может быть, они уже ищут меня? Ведь наверняка
деньги они сдали с утра. Сидеть где бы то ни было с полумиллионом в
кармане - занятие, прямо скажем, неспокойное. Возможно даже, что сейчас,
когда им уже известен результат, то есть что деньги мать не спасают, а что
это так, я не сомневаюсь, сейчас, возможно, я им и нужен, с кем они еще
могут советоваться, не боясь огласки. Я уже вижу их обескураженные
физиономии и еще не знаю, что скажу им, но предчувствую, как это часто
бывает со мной, что найдутся и нужные слова и уместные идеи, и, как знать,
может быть, когда-нибудь мы еще посидим все вчетвером за бутылкой коньяка,
потому что каждый из них уже пережил нечто, что способно очень определенно
повлиять на отношение к жизни. Вон ведь их сколько, незаурядных событий,
за короткий промежуток времени: самоубийство и возвращение к жизни, тюрьма
и полная потеря сомнительным образом приобретенных благ, наша таинственная
ночная авантюра, и даже непорядочность по отношению ко мне - это тоже
нечто, что каким-то образом должно переживаться и оставить след в душах.
Разумеется, объяснения не избежать, я просто должен его потребовать, я
обязан видеть их раскаяние, но знаю, чего там! моя суровость будет
недолгой, не враги они мне, а всего лишь люди, живущие или жившие до сих
пор по иным правилам. Мне их не судить. Мне им помогать.
Сворачивая с набережной на улицу, ведущую к санаторию, я уже убежден,
что в эти минуты Людмила и Валера ищут меня, а когда за спиной раздастся
голос (ей-Богу, чуть ли не родной!), обращающийся ко мне по имени, я не
радуюсь, я ликую, я торжествую, я испытываю чувство победы, начисто
затмевающее все неприятные нюансы наших прежних взаимоотношений.
Оглянувшись, однако, я замираю в растерянности и недоумении. Из
полуоткрытой дверцы машины мне нетерпеливо машет рукой женщина кавказских
кровей, и за рулем совершенно незнакомый человек, насколько мне удается
рассмотреть сквозь дождь, не то грузин, не то абхазец. Но женщина машет
требовательно, и я направляюсь к машине.
- Ну, наконец-то, слава Богу! - говорит женщина голосом Людмилы и
распахивает дверцу. - Садитесь же!
Торопливо и неловко я собираю свой зонт, стряхиваю с него воду и
всовываюсь вовнутрь, натыкаясь длинной палкой зонта то в переднее сиденье,
то в какие-то предметы, которыми завален до отказа внутренний багажник
"жигулей"-пикапа.
- Осторожней, пожалуйста, я ведь вам не шашлык!
Это, конечно, Людмила. Она в черном парике, брови ее подведены и
затемнены, кажется, еще какие-то косметические наложения присутствуют на
ее лице, так что узнать ее невозможно. Только голос...
- Давай! - кричит она шоферу впереди нас, он лишь на мгновение
оборачивается, и это, конечно, Валера, еще более неузнаваемый, потому что
грим его выполнен с исключительным профессионализмом. Кондовый славянин
стал породистым кавказцем.
Машина срывается с места, и мы несемся сквозь дождь. Зонт по-прежнему
не пристроен и весьма опасен из-за острого наконечника. Людмила зло
вырывает его у меня из рук и сует куда-то за спину.
- Вы что, ограбили антикварный магазин?
Нет, это не юмор. Это мимоходом. Лицо ее напряжено, и я не могу
оторвать от нес глаз, потому что, отвернувшись, затем вынужден
настраиваться, чтобы узнать ее, и что-то неприятное есть в этой
необходимости вглядываться в изменившиеся черты, чтобы восстановить образ
и отношение к нему.
Мы уже за чертой городи, по в машине молчание. Признаюсь, мне немного
не по себе от той лихости, с которой Валера гонит машину сквозь ливень, но
Людмила спокойна, успокаиваюсь и я. Нужно привыкать к сюрпризам моих
друзей, а на сюрпризы они не скудеют, и будь я проклят, если это мне не
нравится. Все-таки в глубине души я не принимаю их всерьез и словно
присутствую при играх детей не моего поколения и потому для меня
любопытных. Любопытство это небезопасно, о чем и свидетельствует царапина
на моей скуле. Но игры детей всегда небезопасны для взрослых.
Город позади. Нарушая правила, Валера выкручивает руль влево, и мы
оказываемся в небольшом тупичке под скалой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
там, в опечатанном коттедже, скорее всего она у Валеры. Но не имея выбора,
спешу вниз, под мост, затем по тропинке, которая теперь русло ручья,
конечно, по колено вымокаю, еще и скользко, и мой парашют над головой
цепляется за деревья, но все же скоро оказываюсь перед дверью не просто
замкнутой, но заколоченной двумя штакетинами крест-накрест. Рядом с
калиткой то самое место, откуда эти штакетины выломаны. Не очень-то
вдохновляет меня представшая перед глазами картинка. Заколоченный дом -
это всегда неправильно и некрасиво даже просто по форме, если не говорить
больше. Конечно, крест на дверях - это жест бывшего хозяина. То есть
вполне в стиле Людмилы. Милиции нет нужды выламывать штакетины. А если
Людмила, то это крест не только на бывшую собственность. Хочется думать,
что и на прошлую жизнь тоже. Но Людмила и какая-то новая жизнь - это тоже
пока непредставимо для меня. Но крест неспроста. В том я уверен.
Идти назад вверх по скользкой и мокрой тропе не решаюсь и направляюсь
вниз к морю, а по набережной вернусь в санаторий и буду пребывать там
безвыходно неопределенное время, потому что это единственный шанс: если я
не могу найти Людмилу, то мне только и остается, что ждать, когда она
найдет меня, я надеюсь на это, потому что никак не могу думать совсем
плохо о моих новых знакомых.
Только небывалого объема зонт спасает меня, поскольку дождь все
расходится и расходится, и ветер, как хмельной, мечется в разные стороны
по побережью и швыряет водяные потоки в разные стороны, так что уклониться
от них не удается никому, кроме меня. Набережная почти пуста, и если
встречаются, то в основном бегущие. Ливень. Я же могу не спешить и
постоять у штормующего моря. Сколько там баллов - пять, шесть? Ничего в
этом не понимаю. Но зловеще. Только все равно не вижу, не чувствую
инициативы, и морс мне видится не действующим, а страдающим. Некто, более
могущественный, чем морс, проделывает с ним нечто жестокое и
бессмысленное: вздымает валы, пенит воду, накидывает на берег и в общем-то
баламутит, баламутит! А море, как безынициативная масса материи, мечется,
кружится, топорщится, издаст мертвые шумы, и оттого в душе не то жалость,
не то сочувствие, а через пять минут созерцания просто скука, как скучно,
например, долго слушать человека, подражающего соловьиному пению. Воздашь
должное искусству имитации - и скорей бы хлопать в ладоши.
Мелькает мысль: а может быть, они уже ищут меня? Ведь наверняка
деньги они сдали с утра. Сидеть где бы то ни было с полумиллионом в
кармане - занятие, прямо скажем, неспокойное. Возможно даже, что сейчас,
когда им уже известен результат, то есть что деньги мать не спасают, а что
это так, я не сомневаюсь, сейчас, возможно, я им и нужен, с кем они еще
могут советоваться, не боясь огласки. Я уже вижу их обескураженные
физиономии и еще не знаю, что скажу им, но предчувствую, как это часто
бывает со мной, что найдутся и нужные слова и уместные идеи, и, как знать,
может быть, когда-нибудь мы еще посидим все вчетвером за бутылкой коньяка,
потому что каждый из них уже пережил нечто, что способно очень определенно
повлиять на отношение к жизни. Вон ведь их сколько, незаурядных событий,
за короткий промежуток времени: самоубийство и возвращение к жизни, тюрьма
и полная потеря сомнительным образом приобретенных благ, наша таинственная
ночная авантюра, и даже непорядочность по отношению ко мне - это тоже
нечто, что каким-то образом должно переживаться и оставить след в душах.
Разумеется, объяснения не избежать, я просто должен его потребовать, я
обязан видеть их раскаяние, но знаю, чего там! моя суровость будет
недолгой, не враги они мне, а всего лишь люди, живущие или жившие до сих
пор по иным правилам. Мне их не судить. Мне им помогать.
Сворачивая с набережной на улицу, ведущую к санаторию, я уже убежден,
что в эти минуты Людмила и Валера ищут меня, а когда за спиной раздастся
голос (ей-Богу, чуть ли не родной!), обращающийся ко мне по имени, я не
радуюсь, я ликую, я торжествую, я испытываю чувство победы, начисто
затмевающее все неприятные нюансы наших прежних взаимоотношений.
Оглянувшись, однако, я замираю в растерянности и недоумении. Из
полуоткрытой дверцы машины мне нетерпеливо машет рукой женщина кавказских
кровей, и за рулем совершенно незнакомый человек, насколько мне удается
рассмотреть сквозь дождь, не то грузин, не то абхазец. Но женщина машет
требовательно, и я направляюсь к машине.
- Ну, наконец-то, слава Богу! - говорит женщина голосом Людмилы и
распахивает дверцу. - Садитесь же!
Торопливо и неловко я собираю свой зонт, стряхиваю с него воду и
всовываюсь вовнутрь, натыкаясь длинной палкой зонта то в переднее сиденье,
то в какие-то предметы, которыми завален до отказа внутренний багажник
"жигулей"-пикапа.
- Осторожней, пожалуйста, я ведь вам не шашлык!
Это, конечно, Людмила. Она в черном парике, брови ее подведены и
затемнены, кажется, еще какие-то косметические наложения присутствуют на
ее лице, так что узнать ее невозможно. Только голос...
- Давай! - кричит она шоферу впереди нас, он лишь на мгновение
оборачивается, и это, конечно, Валера, еще более неузнаваемый, потому что
грим его выполнен с исключительным профессионализмом. Кондовый славянин
стал породистым кавказцем.
Машина срывается с места, и мы несемся сквозь дождь. Зонт по-прежнему
не пристроен и весьма опасен из-за острого наконечника. Людмила зло
вырывает его у меня из рук и сует куда-то за спину.
- Вы что, ограбили антикварный магазин?
Нет, это не юмор. Это мимоходом. Лицо ее напряжено, и я не могу
оторвать от нес глаз, потому что, отвернувшись, затем вынужден
настраиваться, чтобы узнать ее, и что-то неприятное есть в этой
необходимости вглядываться в изменившиеся черты, чтобы восстановить образ
и отношение к нему.
Мы уже за чертой городи, по в машине молчание. Признаюсь, мне немного
не по себе от той лихости, с которой Валера гонит машину сквозь ливень, но
Людмила спокойна, успокаиваюсь и я. Нужно привыкать к сюрпризам моих
друзей, а на сюрпризы они не скудеют, и будь я проклят, если это мне не
нравится. Все-таки в глубине души я не принимаю их всерьез и словно
присутствую при играх детей не моего поколения и потому для меня
любопытных. Любопытство это небезопасно, о чем и свидетельствует царапина
на моей скуле. Но игры детей всегда небезопасны для взрослых.
Город позади. Нарушая правила, Валера выкручивает руль влево, и мы
оказываемся в небольшом тупичке под скалой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26