Мы
жмем руки, и сыщик быстрым шагом направляется к выходу. Я иду наверх в
свою комнату и, к большому удовольствию, нахожу ее пустой.
У меня прекрасное настроение. И причины мне его понятны. Местных
сыщиков ждет сюрприз. Полмиллиона упадет им в руки и не без моего участия.
Меня даже не тревожит, что Людмила будет обманута в своих ожиданиях.
Разумеется, мать ее не выпустят. Возможно, даже этот обман ожесточит
Людмилу и ее кавалера, но после этого шага у них уже не будет дороги
начал, в ту публику, откуда выдернута ее мать. Наверное, им нужно будет
уехать отсюда, и тут я могу быть им полезен.
Но это еще не все причины моего хорошего настроения.
Завтрашним мероприятием будет схвачено за нос полицейское
мировоззрение. Эта тема меня волнует давно. Полицейская психология, или
психология полицейских, - явление социально удостоверенное и общественно
полезное, когда оно как частный случай. И только у нас произошло
невероятное: полицейская психология стала государственной и - хуже того -
общенародной. В этом отношении рафинированный интеллигент мало чем
отличается, скажем, от вахтера. Один говорит: "Не суйся, не положено!"
Второй отвечает: "А я и не суюсь. Знаю, что не положено. А которые суются,
то честолюбцы, авантюристы, и вообще это несерьезно".
"Видишь вон того, - говорит вахтер, - я его знаю, он подозрительный".
"Я его не знаю, - говорит интеллигент, - но очень может быть".
Удивительную социальную гармонию смастерили мы под чутким
руководством впередсмотрящих.
Правда, сегодня моден тип сердитовзадсмотрящий. Фонтаны правды
извергаются относительно того, что сзади. И только наши нынешние "органы",
как продукт непорочного зачатия... их просто как бы нет. Их как бы нигде
нет, потому что они как бы везде есть, а мы их как бы не видим, потому что
у нас своих глаз давно уже нет, а только их глаза, которыми мы и
всматриваемся в жизнь и отбираем сами, без подсказки, что дозволено, а что
еще нет.
Сегодняшний умный отличается от вчерашнего умного тем, что вчерашний
лучше других знал, чего нельзя, а сегодняшний лучше других и раньше других
соображает, что уже можно.
А где-то в невидимости пребывают прищуренные оптимисты и тактично
корректируют догадливых и отважных. Свобода!
Еще не очень хорошо понимаю, каким образом увязывается завтрашнее
мероприятие со всем комплексом моих антиполицейских эмоций, но азарт,
овладевший мной, - верный симптом того, что увязка имеется.
Задаю себе прямой вопрос: что более всего убеждает меня в
положительности моих новых знакомых, в той положительности, которая, как
бы густо ни обросла перьями порока, способна обнажиться в подходящей
ситуации и стать стержнем возрождения или обновления души? Так что же?
Ну, во-первых, невозможно поверить, что внешнее совершенство может
быть только рекламой зла. И все же не это главное в моем оптимизме. Долго
думаю, как сформулировать "главное", и прихожу к четкому словосочетанию:
протестантизм мышления. Ну, а если не говорить красиво, но говорить
искренно, то мне импонирует их негативное отношение к власти. Что оно
негативное в полном смысле этого слова, то есть не несущее в себе никаких
конструктивных начал, не смущает меня, ведь они так молоды, а в молодости
всякий протест начинается с брани. Главное, чтобы брань не превратилась в
способ мышления и тип отношения к миру. Тогда цинизм, как ржавчина,
разъест душу и превратит ее в помойку. Но я уверен, что бранящемуся всегда
открыт путь к конструктивному образу жизни, чего не скажешь о равнодушном
и хладнокровном. И, конечно же, таковой теорией я защищаю и оправдываю
самого себя, вот уж воистину никогда не страдавшего хладнокровием.
По отношению к моим новым знакомым я, наверное, сейчас не совсем
честен. Возможно, я обязан был объяснить им, что сдача денег не спасет
Людмилину мать от тюрьмы, факт сдачи может лишь обернуться крохотным
смягчающим обстоятельством, но и в нем есть смысл. Но даже если бы и его
не было, я все равно не стал бы их отговаривать, потому что они хотят
совершить поступок ради блага другого человека, а разве не с такого
поступка начинается всякое возрождение. Надо только однажды почувствовать
вкус к добру, к жертвенности, к бескорыстию, и вот тебе новая жизнь без
всякого насилия над собственной волей, и гордыне тогда не прокрасться в
сознание, потому что перерождение происходит естественным, так сказать,
путем. Это эволюция от недостаточности добра к его обретению, к врастанию
в него, к приобщению к нему.
Еще сейчас мне хочется думать так: красивая женщина (я мог бы
говорить и о мужчине, но что-то противится во мне...) - это ведь, в
сущности, такое же явление природы, как, скажем, красивый пейзаж. Мы им
любуемся и не предъявляем никаких претензий. Наше любование лишено
морализирования, оно эстетическое по определению. То есть женская красота
- это некая ценность, к которой следует относиться как к достоянию, а
всякое достояние подлежит некоему обеспечению. Разве в Нефертити
что-нибудь интересует нас, кроме самого факта ее существования. Мы
надеемся, что ее супруг фараон знал цену красоты своей жены, оберегал ее,
хранил как достояние и увековечил ее для нас, будучи убежденным в том, что
имеет дело с явлением вечной ценности.
Или вот Людмила. Ведь не о Нефертити я думаю, а о ней, выстраивая все
эти силлогизмы... Так если о ней, возможно, она заслуживает какого-то
особого к себе отношения со стороны общества. Во всяком случае, в себе это
особое отношение я ощущаю. Я не вижу ее ни женой своей, ни любовницей, но
я хотел бы, чтобы она где-то присутствовала в моей жизни, чтобы она была
где-то почти рядом и немного над. Своим пребыванием в поле моего зрения
она не затмит ничего, что мне дорого, как особенная красота байкальского
пейзажа не мешает мне быть влюбленным в российские холмы.
Ведь что-то же происходит нынче с нашей эстетикой. В прозу ломятся
матерщина и похабство, в поэзию фиглярство, в живопись безобразие, в
музыку какофония. Почтенные, степенные мужи в своих творческих эманациях
кривляются и выламываются, как мальчики в период полового созревания.
Подозреваю, что кого-то из них именно в этот переходный период заметила
публика, поощрила и обрекла на вечную озабоченность поощрением. Грустно.
И только природа, как шаловливых детей, стукает нас по пальцам, тычет
перстом в одуревшие лбы и подбрасывает то тут, то там свои шедевры,
образцы извечно прекрасного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
жмем руки, и сыщик быстрым шагом направляется к выходу. Я иду наверх в
свою комнату и, к большому удовольствию, нахожу ее пустой.
У меня прекрасное настроение. И причины мне его понятны. Местных
сыщиков ждет сюрприз. Полмиллиона упадет им в руки и не без моего участия.
Меня даже не тревожит, что Людмила будет обманута в своих ожиданиях.
Разумеется, мать ее не выпустят. Возможно, даже этот обман ожесточит
Людмилу и ее кавалера, но после этого шага у них уже не будет дороги
начал, в ту публику, откуда выдернута ее мать. Наверное, им нужно будет
уехать отсюда, и тут я могу быть им полезен.
Но это еще не все причины моего хорошего настроения.
Завтрашним мероприятием будет схвачено за нос полицейское
мировоззрение. Эта тема меня волнует давно. Полицейская психология, или
психология полицейских, - явление социально удостоверенное и общественно
полезное, когда оно как частный случай. И только у нас произошло
невероятное: полицейская психология стала государственной и - хуже того -
общенародной. В этом отношении рафинированный интеллигент мало чем
отличается, скажем, от вахтера. Один говорит: "Не суйся, не положено!"
Второй отвечает: "А я и не суюсь. Знаю, что не положено. А которые суются,
то честолюбцы, авантюристы, и вообще это несерьезно".
"Видишь вон того, - говорит вахтер, - я его знаю, он подозрительный".
"Я его не знаю, - говорит интеллигент, - но очень может быть".
Удивительную социальную гармонию смастерили мы под чутким
руководством впередсмотрящих.
Правда, сегодня моден тип сердитовзадсмотрящий. Фонтаны правды
извергаются относительно того, что сзади. И только наши нынешние "органы",
как продукт непорочного зачатия... их просто как бы нет. Их как бы нигде
нет, потому что они как бы везде есть, а мы их как бы не видим, потому что
у нас своих глаз давно уже нет, а только их глаза, которыми мы и
всматриваемся в жизнь и отбираем сами, без подсказки, что дозволено, а что
еще нет.
Сегодняшний умный отличается от вчерашнего умного тем, что вчерашний
лучше других знал, чего нельзя, а сегодняшний лучше других и раньше других
соображает, что уже можно.
А где-то в невидимости пребывают прищуренные оптимисты и тактично
корректируют догадливых и отважных. Свобода!
Еще не очень хорошо понимаю, каким образом увязывается завтрашнее
мероприятие со всем комплексом моих антиполицейских эмоций, но азарт,
овладевший мной, - верный симптом того, что увязка имеется.
Задаю себе прямой вопрос: что более всего убеждает меня в
положительности моих новых знакомых, в той положительности, которая, как
бы густо ни обросла перьями порока, способна обнажиться в подходящей
ситуации и стать стержнем возрождения или обновления души? Так что же?
Ну, во-первых, невозможно поверить, что внешнее совершенство может
быть только рекламой зла. И все же не это главное в моем оптимизме. Долго
думаю, как сформулировать "главное", и прихожу к четкому словосочетанию:
протестантизм мышления. Ну, а если не говорить красиво, но говорить
искренно, то мне импонирует их негативное отношение к власти. Что оно
негативное в полном смысле этого слова, то есть не несущее в себе никаких
конструктивных начал, не смущает меня, ведь они так молоды, а в молодости
всякий протест начинается с брани. Главное, чтобы брань не превратилась в
способ мышления и тип отношения к миру. Тогда цинизм, как ржавчина,
разъест душу и превратит ее в помойку. Но я уверен, что бранящемуся всегда
открыт путь к конструктивному образу жизни, чего не скажешь о равнодушном
и хладнокровном. И, конечно же, таковой теорией я защищаю и оправдываю
самого себя, вот уж воистину никогда не страдавшего хладнокровием.
По отношению к моим новым знакомым я, наверное, сейчас не совсем
честен. Возможно, я обязан был объяснить им, что сдача денег не спасет
Людмилину мать от тюрьмы, факт сдачи может лишь обернуться крохотным
смягчающим обстоятельством, но и в нем есть смысл. Но даже если бы и его
не было, я все равно не стал бы их отговаривать, потому что они хотят
совершить поступок ради блага другого человека, а разве не с такого
поступка начинается всякое возрождение. Надо только однажды почувствовать
вкус к добру, к жертвенности, к бескорыстию, и вот тебе новая жизнь без
всякого насилия над собственной волей, и гордыне тогда не прокрасться в
сознание, потому что перерождение происходит естественным, так сказать,
путем. Это эволюция от недостаточности добра к его обретению, к врастанию
в него, к приобщению к нему.
Еще сейчас мне хочется думать так: красивая женщина (я мог бы
говорить и о мужчине, но что-то противится во мне...) - это ведь, в
сущности, такое же явление природы, как, скажем, красивый пейзаж. Мы им
любуемся и не предъявляем никаких претензий. Наше любование лишено
морализирования, оно эстетическое по определению. То есть женская красота
- это некая ценность, к которой следует относиться как к достоянию, а
всякое достояние подлежит некоему обеспечению. Разве в Нефертити
что-нибудь интересует нас, кроме самого факта ее существования. Мы
надеемся, что ее супруг фараон знал цену красоты своей жены, оберегал ее,
хранил как достояние и увековечил ее для нас, будучи убежденным в том, что
имеет дело с явлением вечной ценности.
Или вот Людмила. Ведь не о Нефертити я думаю, а о ней, выстраивая все
эти силлогизмы... Так если о ней, возможно, она заслуживает какого-то
особого к себе отношения со стороны общества. Во всяком случае, в себе это
особое отношение я ощущаю. Я не вижу ее ни женой своей, ни любовницей, но
я хотел бы, чтобы она где-то присутствовала в моей жизни, чтобы она была
где-то почти рядом и немного над. Своим пребыванием в поле моего зрения
она не затмит ничего, что мне дорого, как особенная красота байкальского
пейзажа не мешает мне быть влюбленным в российские холмы.
Ведь что-то же происходит нынче с нашей эстетикой. В прозу ломятся
матерщина и похабство, в поэзию фиглярство, в живопись безобразие, в
музыку какофония. Почтенные, степенные мужи в своих творческих эманациях
кривляются и выламываются, как мальчики в период полового созревания.
Подозреваю, что кого-то из них именно в этот переходный период заметила
публика, поощрила и обрекла на вечную озабоченность поощрением. Грустно.
И только природа, как шаловливых детей, стукает нас по пальцам, тычет
перстом в одуревшие лбы и подбрасывает то тут, то там свои шедевры,
образцы извечно прекрасного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26