Что, в течении полутора лет моя цена как писателя драматически уменьшилась в четыре раза? Этого быть не может, потому что пол-России осведомлено о том, что я в тюрьме. У меня складывается впечатление, что Вы пользуетесь тем обстоятельством, что я нахожусь в тюрьме.
Издатель: По поводу Вашего последнего письма. Мне неприятно и жаль, что Вы пишите о том, что Вам приходится выпрашивать и ждать денег. Это неправда, мы за всё заплатили далеко вперёд
Я: Поскольку все мои деньги конфискованы следствием, то даже продуктовые посылки в тюрьму мне оплачивает мой защитник. Пребывание в тюрьме, кстати - дорогое удовольствие. Я предполагал, что пребывание в тюрьме даёт мне право на некоторые небольшие льготы в отношениях с моим издателем, как то: дружеский аванс, какие-то деньги в счёт публикации следующей книги. За мной долгов не числится, первая же книга вернула бы Вам эти несколько тысяч долларов. Вы ведёте себя хуже, чем когда я был на свободе…
Аслан: Эдуард, у тебя больше не осталось твоего шоколада?
Я (шуршу бумагами): Держи! Осталось немного…
Аслан: Спасибо партийцам.
Нет, Издатель не понимает, кого он издаёт. Такое может быть. Близкие даже люди однажды перестают понимать, кто ты. Моя первая жена Анна знала лучше меня мои стихи, но расставшись со мной, потом не могла понять последующего моего творчества… Ни жанра, ни смысла текстов «Русское» и «Золотой век». «Что это? Зачем?» Когда я написал мой первый роман, те, кто любил мои стихи, говорили мне: «Поэт ты отличный, а вот проза тебе не удается. Ну зачем ты стал писать прозу. Только позоришься с этим…» В 90-е года, те, кто был в восторге от моих «романов», не захотели понимать мою журналистику. «Ты отличный писатель, зачем ты лезешь в беллетристику? Пусть этим занимаются бесталанные патриоты, но ты - в „Савраске“?!» Они морщили носы и считали, что я загубил свою репутацию тем что стал публиковать статьи в «Советской России». Впоследствии суждено было появиться и тем, кто любил мою журналистику, но не верил в мой политический талант. «Журналист ты был от Бога, но в политике, в политике ты ничего не понимаешь. Политика - грязное дело», - говорили они снисходительно и банально.
Если бы я слушал моих близких и окружающих меня людей, я бы так и остался умеренно пьющим московским поэтом, в треснувших очках и с корявой физиономией. И сейчас выдёргивал бы морковку со своих шести соток, задумчиво отирал бы её о фуфайку и хрустел бы морковкой, разговаривая с соседом о первых заморозках. А не сидел бы в Бастилии, как государственный преступник. Напрашивается только одно возможное объяснение поведению близких: люди по природе своей реакционны, неподвижны, они совсем не хотят, чтобы ты был больше их. Они намеренно тянут тебя назад, в свой вонючий улей. Помню алкоголичка Наташа Медведева, жена, радовалась, когда мне случалось напиваться. «Edward, She is very happy to see you drink», - с изумлением открыл мне наш общий друг Тьери Мариньяк. Это всё происходило в середине 80-х годов в Париже. Выглядело её удовольствие якобы непонятным и неуместным. Мне её удовольствие по поводу моего состояния опьянения было куда как понятно. Чрезмерно выпив, я опускался на один уровень с нею, во мне обнажалась человеческая слабость. Люди, и близкие, хотят, чтоб их кумиры, любимые так же вывозились в дерьме, как они сами, не высовывались, не возвышались. Мои жёны и близкие, хотя и хотели быть жёнами Супермена и железного человека, радовались проявлению моих слабостей. Род человеческий всегда тянет свои жирные пухлые ручонки к Герою: «Сойди к нам в жидкое месиво, будь как мы!» А я бил их по рукам, а я кричал своей женщине: «Ты ленива! Подъём, в строй, совершенствуй себя!» Толпа не любит жить с героями. Пока я не пришёл в камеру 32, они себе спокойно храпели до обеда, возились до полуночи, а появился я, и им пришлось почувствовать себя виновными перед самими собой. Я говорил им: «Учите английский, используйте время, ходите на прогулку, не то у Вас атрофируются ноги, занимайтесь спортом». Им пришлось переживать меня недели две, они пытались подражать мне, мы пошли все трое на прогулку… Первым отстал Аслан… Ихтиандр продержался дольше и импульсивно, с перерывами ходил на прогулки. Потом, к его счастью, началась осень и появился предлог не ходить, - дождь, он радостно дождём и воспользовался, хотя одна треть прогулочного дворика закрыта железной крышей. Человек слаб и не терпит возле себя возвышающихся людей: Ихтиандр едва ли не каждый вечер канючит, что вот на Бутырке бы… Я для него слишком активен, и он имеет в виду, что на Бутырке бы меня поставили на место… Ибо я камень, брошенный в их стоячий пруд.
Газета «Коммерсант» задала вопрос французскому писателю Эммануэлю Карреру: Какого Вы мнения об Андрее Макине?
Э. Каррер: Честно говоря, я не очень люблю его произведения. За «Testament» он получил Гонкуровскую премию. Добрая и искренняя книга, но для меня немного скучная, поверхностная /…/ Я встречал в Париже ещё одного русского писателя… Эдуарда Лимонова. Где он, кстати, теперь?
«Коммерсант»: Сидит в тюрьме. У него сложная репутация левого экстремиста, и о своей партии он сейчас думает больше, чем о своих книгах".
Э. Каррер: "Вот повезло ему! Я гораздо больше люблю писателей с плохой репутацией. Скандальный Лимонов для меня интереснее, чем приглаженный Макин.
Каррер сам, если не приглаженный, то причёсанный. У него есть роман «Усы», где рассказывается, как приличный член общества, бизнесмен, сбривает усы, но окружающие его люди не замечают изменения в его внешности. История с усами - повод для обличения безжизненного безразличия буржуазного общества. Но Каррер, какой он ни есть буржуазный, хотя бы понимает, что стыдно быть буржуазным, политкорректным, что это своего рода умственная и родовая неполноценность: быть буржуазным. Что это мелко. Что быть буржуазным - это как признаться - «Вот - я не очень умный, Вы знаете». У француза хоть шевелится в подкорке - что стыдно быть этаким Макиным, что стыдно быть скучным и поверхностным, пусть и добрым. Каррер знает, что злые, неправильные, сидящие в тюрьмах, антибуржуазные прoклятые писатели приносят человечеству больше озарений и дают пинков, чем Макины. Мы - камни, взрывающие ваши болота! Француз Каррер понял и позавидовал Лимонову, потому что во Франции есть традиция де Сада, Бодлера, Селина, Жана Жене. В России? Первого нашего поэта Василия Тредиаковского при дворе били палкой. Все последующие наши писатели старались быть политкорректными. Прoклятым был Чаадаев, Герцен был прoклятым, но умел устроиться. Крайне не повезло Чернышевскому, после чуть ли не двадцатилетней каторги умер в Астрахани… Нет у нас прoклятой традиции, хотя отдельные прoклятые писатели были. Впрочем они не были тотальными бунтовщиками, их бунт был в основном антисамодержавным, политическим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Издатель: По поводу Вашего последнего письма. Мне неприятно и жаль, что Вы пишите о том, что Вам приходится выпрашивать и ждать денег. Это неправда, мы за всё заплатили далеко вперёд
Я: Поскольку все мои деньги конфискованы следствием, то даже продуктовые посылки в тюрьму мне оплачивает мой защитник. Пребывание в тюрьме, кстати - дорогое удовольствие. Я предполагал, что пребывание в тюрьме даёт мне право на некоторые небольшие льготы в отношениях с моим издателем, как то: дружеский аванс, какие-то деньги в счёт публикации следующей книги. За мной долгов не числится, первая же книга вернула бы Вам эти несколько тысяч долларов. Вы ведёте себя хуже, чем когда я был на свободе…
Аслан: Эдуард, у тебя больше не осталось твоего шоколада?
Я (шуршу бумагами): Держи! Осталось немного…
Аслан: Спасибо партийцам.
Нет, Издатель не понимает, кого он издаёт. Такое может быть. Близкие даже люди однажды перестают понимать, кто ты. Моя первая жена Анна знала лучше меня мои стихи, но расставшись со мной, потом не могла понять последующего моего творчества… Ни жанра, ни смысла текстов «Русское» и «Золотой век». «Что это? Зачем?» Когда я написал мой первый роман, те, кто любил мои стихи, говорили мне: «Поэт ты отличный, а вот проза тебе не удается. Ну зачем ты стал писать прозу. Только позоришься с этим…» В 90-е года, те, кто был в восторге от моих «романов», не захотели понимать мою журналистику. «Ты отличный писатель, зачем ты лезешь в беллетристику? Пусть этим занимаются бесталанные патриоты, но ты - в „Савраске“?!» Они морщили носы и считали, что я загубил свою репутацию тем что стал публиковать статьи в «Советской России». Впоследствии суждено было появиться и тем, кто любил мою журналистику, но не верил в мой политический талант. «Журналист ты был от Бога, но в политике, в политике ты ничего не понимаешь. Политика - грязное дело», - говорили они снисходительно и банально.
Если бы я слушал моих близких и окружающих меня людей, я бы так и остался умеренно пьющим московским поэтом, в треснувших очках и с корявой физиономией. И сейчас выдёргивал бы морковку со своих шести соток, задумчиво отирал бы её о фуфайку и хрустел бы морковкой, разговаривая с соседом о первых заморозках. А не сидел бы в Бастилии, как государственный преступник. Напрашивается только одно возможное объяснение поведению близких: люди по природе своей реакционны, неподвижны, они совсем не хотят, чтобы ты был больше их. Они намеренно тянут тебя назад, в свой вонючий улей. Помню алкоголичка Наташа Медведева, жена, радовалась, когда мне случалось напиваться. «Edward, She is very happy to see you drink», - с изумлением открыл мне наш общий друг Тьери Мариньяк. Это всё происходило в середине 80-х годов в Париже. Выглядело её удовольствие якобы непонятным и неуместным. Мне её удовольствие по поводу моего состояния опьянения было куда как понятно. Чрезмерно выпив, я опускался на один уровень с нею, во мне обнажалась человеческая слабость. Люди, и близкие, хотят, чтоб их кумиры, любимые так же вывозились в дерьме, как они сами, не высовывались, не возвышались. Мои жёны и близкие, хотя и хотели быть жёнами Супермена и железного человека, радовались проявлению моих слабостей. Род человеческий всегда тянет свои жирные пухлые ручонки к Герою: «Сойди к нам в жидкое месиво, будь как мы!» А я бил их по рукам, а я кричал своей женщине: «Ты ленива! Подъём, в строй, совершенствуй себя!» Толпа не любит жить с героями. Пока я не пришёл в камеру 32, они себе спокойно храпели до обеда, возились до полуночи, а появился я, и им пришлось почувствовать себя виновными перед самими собой. Я говорил им: «Учите английский, используйте время, ходите на прогулку, не то у Вас атрофируются ноги, занимайтесь спортом». Им пришлось переживать меня недели две, они пытались подражать мне, мы пошли все трое на прогулку… Первым отстал Аслан… Ихтиандр продержался дольше и импульсивно, с перерывами ходил на прогулки. Потом, к его счастью, началась осень и появился предлог не ходить, - дождь, он радостно дождём и воспользовался, хотя одна треть прогулочного дворика закрыта железной крышей. Человек слаб и не терпит возле себя возвышающихся людей: Ихтиандр едва ли не каждый вечер канючит, что вот на Бутырке бы… Я для него слишком активен, и он имеет в виду, что на Бутырке бы меня поставили на место… Ибо я камень, брошенный в их стоячий пруд.
Газета «Коммерсант» задала вопрос французскому писателю Эммануэлю Карреру: Какого Вы мнения об Андрее Макине?
Э. Каррер: Честно говоря, я не очень люблю его произведения. За «Testament» он получил Гонкуровскую премию. Добрая и искренняя книга, но для меня немного скучная, поверхностная /…/ Я встречал в Париже ещё одного русского писателя… Эдуарда Лимонова. Где он, кстати, теперь?
«Коммерсант»: Сидит в тюрьме. У него сложная репутация левого экстремиста, и о своей партии он сейчас думает больше, чем о своих книгах".
Э. Каррер: "Вот повезло ему! Я гораздо больше люблю писателей с плохой репутацией. Скандальный Лимонов для меня интереснее, чем приглаженный Макин.
Каррер сам, если не приглаженный, то причёсанный. У него есть роман «Усы», где рассказывается, как приличный член общества, бизнесмен, сбривает усы, но окружающие его люди не замечают изменения в его внешности. История с усами - повод для обличения безжизненного безразличия буржуазного общества. Но Каррер, какой он ни есть буржуазный, хотя бы понимает, что стыдно быть буржуазным, политкорректным, что это своего рода умственная и родовая неполноценность: быть буржуазным. Что это мелко. Что быть буржуазным - это как признаться - «Вот - я не очень умный, Вы знаете». У француза хоть шевелится в подкорке - что стыдно быть этаким Макиным, что стыдно быть скучным и поверхностным, пусть и добрым. Каррер знает, что злые, неправильные, сидящие в тюрьмах, антибуржуазные прoклятые писатели приносят человечеству больше озарений и дают пинков, чем Макины. Мы - камни, взрывающие ваши болота! Француз Каррер понял и позавидовал Лимонову, потому что во Франции есть традиция де Сада, Бодлера, Селина, Жана Жене. В России? Первого нашего поэта Василия Тредиаковского при дворе били палкой. Все последующие наши писатели старались быть политкорректными. Прoклятым был Чаадаев, Герцен был прoклятым, но умел устроиться. Крайне не повезло Чернышевскому, после чуть ли не двадцатилетней каторги умер в Астрахани… Нет у нас прoклятой традиции, хотя отдельные прoклятые писатели были. Впрочем они не были тотальными бунтовщиками, их бунт был в основном антисамодержавным, политическим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93