– Сейчас я принесу вам помидоры, – пообещала официантка. И, улыбнувшись, направилась в кухню. Киндерман посмотрел на тарелку Дайера.
– Ты не ешь, почему? Тебе что, плохо?
– Это блюдо слишком острое, – констатировал священник.
– Слишком острое? А мне показалось, что ты макал сладкое печенье в горчицу. Видимо, ты плохо себе представляешь, что такое на самом деле «острое и неудобоваримое блюдо». – Лейтенант отковырял своей вилкой небольшой кусочек омлета. Попробовав его, он отложил вилку. – Да, похоже, именно такое блюдо ты и заказал.
– Возвратимся к нашему фильму, – переменил тему Дайер, выпуская клубы голубоватого сигаретного дыма.
– Он входит в десятку моих самых любимых фильмов, – заявил Киндерман. – А какие ваши любимые, святой отец? Может, назовешь хотя бы пяток?
– Мои уста скреплены обетом молчания.
– Однако ты позволяешь себе исключения. – Киндерман посолил жареный картофель. Дайер скромно пожал плечами:
– Пять – это слишком много. Да и чей могучий интеллект в состоянии перечислить аж пять наименований?
– Аткинса, – не задумываясь, ответил Киндерман. – Он может назвать все подряд: фильмы, бальные танцы, да что угодно. Спроси его об еретиках, и он тут же назовет тебе десяток в том порядке, в каком они ему больше нравятся. Аткинс – человек, который принимает молниеносные, может быть, даже чересчур поспешные решения. Однако это не страшно, ибо у него есть вкус и, как правило, он не ошибается.
– Да неужели? И какие же у него любимые фильмы?
– Первые пять?
– Первые пять.
– "Касабланка".
– Ну, а остальные четыре?
– Опять же «Касабланка». Он просто с ума сходит по этой ленте.
Иезуит кивнул.
– Вот тут некоторые кивают, – угрюмо пробурчал Киндерман. – «Бог есть не что иное, как теннисный тапочек», – заявляет еретик, а Торквемада кивает и с непроницаемой физиономией резюмирует: «Стража, отпустите его. Надо выслушать и другую сторону. Им обоим есть что сказать». В самом деле, святой отец, нельзя же так поспешно обо всем судить. А происходит это, вероятно, оттого, что в твоей голове не смолкает пение и звенят гитары.
– Так ты хочешь узнать название моего любимого фильма?'
– И, пожалуйста, побыстрее, мой друг, – улыбнулся Киндерман. – А то моего звонка ждут не дождутся некоторые коронованные особы.
– Картина называется «Жизнь прекрасна», – признался Дайер. – Ну что, теперь ты счастлив?
– О, выбор великолепный, – просиял Киндерман.
– Честно говоря, я смотрел этот фильм раз двадцать. – Улыбка озарила и веснушчатое лицо Дайера.
– Ну, с тебя не убудет.
– Мне действительно очень нравится этот фильм.
– Да-да, он чистый и добрый. Он наполняет сердце какой-то невинностью.
– Сдается мне, ты то же самое говорил и о картине «Возвращение на круги своя».
Даже не упоминай при мне этот кошмарный фильм, – прорычал Киндерман. – Аткинс называет его «Бесконечное путешествие внутри козла».
Подошла официантка и принесла тарелочку с нарезанными помидорами.
–Ваш заказ, сэр.
– Спасибо, – поблагодарил следователь. Девушка взглянула на нетронутый омлет, стоявший перед Дайером.
– Вам не нравится? Что-то не так?
– Нет-нет, он просто решил пока отдохнуть, – возразил Дайер.
Официантка засмеялась.
– Может, вам еще что-нибудь принести?
– Нет, спасибо. Похоже, я не очень голоден. Девушка взглядом указала на омлет.
– Мне убрать его?
Священник кивнул, и она унесла тарелку.
– Пожуй чего-нибудь, Ганди, – предложил Киндерман и пододвинул поближе к Дайеру тарелку с жареной картошкой. Не обратив на нее внимания, священник спросил:
– А как поживает Аткинс? Я его не видел аж с Рождественской мессы.
– Чувствует себя превосходно. В июне у него свадьба.
Дайер просветлел.
– Здорово.
– Сержант женится на подружке детства. Два очаровательных существа, прогуливающихся по лесам и весям.
– А где будут отмечать?
– В грузовике. Они экономят деньги на мебель. Невеста работает кассиршей в супермаркете, благослови ее, Господи. Аткинс же, как всегда, днем помогает мне, а по ночам грабит магазины «Сэвен-элевен». К сожалению, государственным служащим разрешается работать по совместительству сразу в двух местах. А может быть, я слишком придираюсь к нему? Святой отец, с нетерпением жду вашего духовного совета.
– Но мне кажется, в таких лавочках не бывает много наличности.
– Да, кстати, а как твоя матушка? – Дайер потушил сигарету и, замерев, посмотрел на Киндермана странным и долгим взглядом.
– Билл, она же умерла.
Лейтенант ошарашенно уставился на священника.
– Она умерла вот уже полтора года назад. По-моему, я говорил тебе об этом. Киндерман покачал головой.
– Нет, я не знал.
– Билл, я тебе говорил.
– Мне так жаль ее.
– А мне нет. Ей было девяносто три года, она постоянно страдала от боли, и смерть явилась для нее избавлением. – Из бара донеслась музыка, и Дайер взглянул в ту сторону, где стоял автоматический проигрыватель. Там за столиком сидели несколько студентов, потягивающих пиво из больших керамических кружек. – Кроме того, несколько раз срабатывала ложная тревога – раз пять или шесть, – продолжал священник, снова повернувшись к Киндерману. – Мне звонили то брат, то сестра, сообщая, что мать при смерти, и я тут же мчался к ним. Но в последний раз смерть, наконец, сжалилась над ней.
– Я тебя понимаю. Наверное, это ужасно.
– Нет. Вовсе нет, скорее даже наоборот. Когда я в тот раз добрался до них, мне сообщили, что она уже умерла. Там находились мой брат, сестра и врач. Я вошел в спальню к матери и прочитал молитву. А когда закончил, мать вдруг открыла глаза и уставилась на меня. Я чуть было не лишился дара речи. А она заговорила: «Джо, это было прекрасно, такая чудесная молитва. А теперь, сынок, налей-ка мне что-нибудь выпить». Понимаешь, Билл, я сразу же опрометью бросился вниз по лестнице на кухню, так я был поражен. Там я наполнил стакан виски, бросил в него льда, принес ей это наверх, и она залпом осушила весь бокал. Потом я взял его у нее из рук, а она, взглянув мне прямо в глаза, сказала: «Джо, сынок, по-моему, раньше я тебе этого не говорила, но ты – замечательный человек». И после этого она умерла. Но что меня действительно потрясло, – тут Дайер на мгновение замолчал, разглядев в глазах Киндермана слезы. – Слушай, если ты тут собрался порыдать, я сейчас уйду. Киндерман смахнул слезы костяшками пальцев. – Прости меня. Я просто подумал: какая жалость, что матери почти всегда ошибаются, – пробубнил он. – Ну, продолжай.
Дайер придвинулся ближе.
– Я до сих пор не могу забыть... Больше всего меня поразило в тот день то, что... Так вот. Передо мной на смертном одре лежала девяностотрехлетняя старушка, выжившая из ума, полуслепая и почти глухая, и тело ее походило на старую, мятую тряпицу, но когда она со мной заговорила, Билл, когда заговорила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73