– Ты не волнуйся, - ответил он. - У меня уже все прошло.
– Если что, вызывай «неотложку»… Валидол у тебя лежит под подушкой?
– Лежит! Лежит! - засмеялся он.
Никакого валидола, конечно, под подушкой не было, он лежал расслабленный, почти счастливый, и невольно сравнивал обеих своих женщин. Вика - та бы создала вокруг него комфорт. Чтоб все под рукой, чтоб все вкусно, красиво. Была бы тихая музыка, детективы, открытая форточка с марлей для дезинфекции. Он бы болел, как король. Анна - другая. «Мужик есть мужик. Чуть где кольнет, он уже ложится. Что тебе сказали врачи? Гулять! А ты что сделал? Лег! Лежи, мне не жалко, только здоровей от лежания не становятся». И он бы встал. Сейчас они смеются с Ленкой, и у нее никаких поползновений прийти к нему, узнать, что с ним. Первым делом сунула ему клеенку в руки. Он вернул себя в состояние раздражения против Анны, неприязни к ней: какая она неряшливая внешне, ходит в этом коротеньком халате, который жалеет выбросить. И хитрая, хитрая, могла бы и спросить насчет пола, стоит ли, мол, покрывать, нет, ведет себя так, будто собирается здесь жить вечно.
И тут ему вдруг пришла мысль: а что, если взять и попросить себе квартиру? Он перенесет туда весь свой этот кабинет и так же все расставит, и заберет Вику. И никто ему ничего не скажет - старую семью не обидел и федоровским добром не воспользовался. Ну почему, почему не пойти ему навстречу? Сдается как раз большой дом. И он стал перечислять доводы, по которым квартиру ему дать можно и должно. Во-первых, он уже двадцать лет на одном месте, как пришел сюда из института - так и работает. Ну его там двигали, повышали, но на одном же предприятии. Во-вторых, эта квартира дана ему взамен той, двухкомнатной, материной. Значит, по сути, и эта квартира не его. А он просит себе лично. Первый раз именно себе. Ведь ему еще работать почти двадцать лет, да гораздо больше, мало кто в шестьдесят уходит. Так можно ему в счет всех будущих лет пойти навстречу сегодня? Чтоб не было у него этих отношений, объяснений, черт подери, вот до спазма дошел… Такими убедительными, такими бесспорными казались ему доводы, что он прямо с утра решил идти к директору.
– Ты в своем уме? - спросил его директор. - Мы когда тебе давали трехкомнатную? Три года назад. И теперь снова? - Он достал из стола список и подал его Алексею. Большой список, на четыреста человек, а дом на двести семьдесят квартир. - Твои проблемы - проблемы сытого, а у меня голодные. Меня попрут отсюда через три дня, если я начну вникать в семейные истории… У тебя, будем говорить грубо, две женщины. И у каждой из них есть квартира, и каждая готова тебя прописать на своей площади.
– Постой, - сказал Алексей Николаевич. - Я сам чего-то стою на этом свете?
– Все, чего ты стоишь, ты имеешь. Квартиру и зарплату. Ты меня не пугай… Ты же хочешь большего. Невозможного по нынешним временам. Да или нет?
– Нет, - ответил Алексей Николаевич. - Я у тебя буду работать еще двадцать лет. Я у тебя стану дедом. И мне будет тесно в моей трехкомнатной. И я приду к тебе примерно через пять лет. Так вот, я не приду больше никогда - помоги мне сейчас. Давай напишу это кровью…
– Над тобой не каплет, - сказал директор.
– Да мужик же я! - закричал Алексей Николаевич. - А ты из меня хочешь сделать или бандита, или примака.
– Это твои трудности, - твердо стоял директор. - По своим векселям сам и плати…
Алексей Николаевич не знал, что в спину ему глядел сочувствующий человек, что у него самого недавно мучительно, из-за квартиры, разводилась дочь, молодая еще, тридцати лет, в старуху превратилась, делясь с мужем. Он столько тогда передумал о всех этих квартирных делах, додумался вообще до парадокса: чем с квартирами лучше, тем хуже. Люди так быстро начинают ценить блага, что всякое напоминание, намек - «вот, мол, раньше, в коммуналке» - вызывает такое бешенство! А с другой стороны, что может быть страшней коммуналки? Появились, правда, сейчас певцы коммунального братства: делились, мол, солью, ходили в гости, вместе смотрели телевизор… Была, конечно, какая-то рожденная необходимостью общность. Даже не необходимостью - бедой. Потому что коммуналки - беда. Они разрушали в человеке его право на самостоятельность, индивидуальность, тайность, если хотите, на его право закрыть дверь в личную жизнь. Без такого права человек не человек.

***
А в это время Анна Антоновна слушала ответ той самой ученицы, мать которой обещала ей ковер. Девочка мучительно пробивалась к идейному содержанию «Мертвых душ», набила на этом деле мозговые мозоли и с трудом выдавила из себя, что «Плюшкин - жадный и скупой, а Ноздрев - пьяница и алкоголик».
– Правильно, - сказала Анна Антоновна. Она не слышала ответа, просто видела, что девочка что-то старательно говорит, а это у нее не часто случается. Подбодренная учительницей, девочка сообщила еще, что «Манилов мечтает о мостах, которых нет, а Собакевича Гоголь сделал топором». Анна Антоновна видела, что класс хихикает, но у нее не хватало сил вникнуть отчего. Она думала о том, что Алексей Николаевич ушел сегодня рано, очень рано, пока она была в ванной. Она вышла, а его и след простыл. А ведь вчера он так старательно тянул край клеенки и разглаживал на ней морщины. Сегодня же его как ветром сдуло. Она слышала, как он вечером звонил пассии, успокаивал ее. И Анну этот звонок успокоил, значит, ушел он, тон ничего не сказав, и ушел домой. Значит, если у него болит, он ведет себя как та собака… Но больная собака, кажется, бежит из дома? Неважно… Он же не буквально собака, он пришел и тянул клеенку. А сегодня утром умчался, не попив чаю, определенно к корректорше, замаливать, зализывать вчерашнее.
Так думалось Анне Антоновне. На перемене к ней подошла отвратительная особа - инспекторша роно и сообщила, что хочет посидеть у нее на уроке.
Конечно, учитель вправе не пустить на урок посторонних, будь это даже инспектор, но за двадцать лет работы Анна Антоновна не припомнит, чтобы кто-нибудь когда-нибудь воспользовался этим правом. Она мысленно послала инспекторшу к чертовой бабушке, а вслух вежливо разрешила. Эта особа когда-то работала у них сразу после института, явилась в модной одежде, в обновленных знаниях, и.началась у нее в школе чехарда. Все вокруг были дураки - и учителя, и ученики, и родители. Ей объясняли - нельзя так, непедагогично дурака называть дураком. Помучились с ней год и выдвинули в роно: все-таки от живого школьного дела подальше. Житья от нее не было тем, к кому она приходила на урок, поэтому Анну Антоновну коллеги провожали в класс сочувственно.
После урока, в учительской, инспекторша начала сразу, без экивоков: «Почему вы на уроке такая, простите, рохля? Что у вас за вид, что за манера держаться? Почему вы выглядите, как жена, брошенная мужем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58