Мердок долго и с видимым интересом изучал витрину, затем вошел в магазин. Когда он открывал дверь, звякнул колокольчик. Несколько секунд спустя из задней комнаты появился хозяин магазина в байковой рубашке с отложным воротничком и закатанными по локоть рукавами. На одной руке синела татуировка «Моя мать — моя страна». «Боже ты мой!» — подумал Мердок.
— Добрый день! — поздоровался он. — Проходил вот мимо, увидел вашу витрину и решил зайти, перекинуться парой слов.
— Всегда рад хорошей компании, — ответил мужчина.
Мердок пригляделся к нему. В возрасте, но парень крепкий. Отрастил, правда, живот — наверное, пьет много пива, но сила все еще при нем.
— Таких мест больше тут, поди, не осталось. Все заполонили так называемые либералы. Нормальных людей уже днем с огнем не сыскать.
Мужчина улыбнулся, но взгляд его остался настороженным.
— Каждый думает как хочет. Свободная страна, и все такое.
Произношение показалось Мердоку знакомым. Хозяин магазина рос или в Огайо, или в Индиане.
— Свобода бывает разная. Дома меня учили, что одно дело — уличная преступность, а совсем другое — думать, о чем хочется.
— Вы, видать, тоже с юга?
— Теннесси. Округ Хэмблен.
— А я знаю, где это!.. — Выговор стал совсем южным. — Ратледж? Нет, это другой округ. Морристаун?
— Административный центр нашего округа, вы попали в точку. Я и представить себе не мог, что так далеко на севере встречу человека, который слышал о Морристауне или об округе Хэмблен. Я-то родился недалеко от Расселлвилла. Каких-нибудь восемь миль, и ты в городе.
— А мои предки жили в сотне миль оттуда. Округ Клей. В Кентукки. К северо-западу. В Гузроке. Еще не встречал человека, которого угораздило там родиться.
— О Гузроке не слышал, но округ Клей знаю. Черт, да я бывал в этом округе! — Мердок помолчал. — Фамилия моя Купер. Но обычно меня зовут Бен.
— Джон Рей Дженкинс. Бен, раз ты знаешь округ Клей, тогда тебе известно, чем славятся наши края. Подожди.
Дженкинс прошел в заднюю комнату и вернулся с бутылкой, на две трети наполненной беловатой жидкостью. Ее хватило, чтобы пару раз наполнить стаканы. Потом Дженкинс бросил пустую бутылку в корзину для мусора.
— Ну и лето! — вздохнул Мердок. — С каждым днем все жарче. И одному Богу известно, как подействует солнце на этих, что с курчавыми волосами.
— Черт, да здесь об этом даже нельзя говорить! — Дженкинс рыгнул, сплюнул. — Ниггеры могут бить окна, стрелять, а белому человеку замечать этого не положено, а не то его обвинят в дискриминации его цветных братьев.
— Слышал, в прошлом году у вас было плохое лето?
— Плохое! Наверное, можно сказать и так.
Мердок долго изучал пол.
— Парни, которые из наших мест, они знают, что держаться надо вместе. Это страна белых людей. Округ Клей, округ Хэмблен, вы понимаете, о чем я говорю.
— Черт, конечно, понимаю!
— Так вот, может, вы знаете, с кем мне можно потолковать: кто не дружит с неграми и сам не приехавший из-за границы еврей. Понимаете, я живу в двух кварталах отсюда, и погром они могут начать в любой момент. А я не могу пойти в магазин и купить себе револьвер. И это называется свободной страной!
— Свободные люди имеют право носить оружие, — покивал Дженкинс. — В Конституции так и записано. Право на ношение оружия.
— Да разве эти слюнтяи из Вашингтона хоть раз заглядывали в Конституцию?
Дженкинс облизал верхнюю губу.
— Слушай, окажи мне услугу. Закрой дверь на засов и опусти жалюзи. Покупателей в этот час ждать не приходится. Знаешь, Бен, мы не в округе Клей и не в округе Хэмблен, однако и здесь есть люди, которые считают, что эта страна должна быть свободной. Пойдем-ка со мной.
* * *
Симпатичная негритянка в платье свободного покроя и кожаных сандалиях поставила на карточный столик три тарелки с едой. Мужчины с ней не разговаривали. Девушка молча вышла из комнаты. Мужчина поменьше ростом, которого звали Чарлз Мбора, тут же отправил в рот вилку окры, пожевал, проглотил.
— Еда для души! — воскликнул он. — У хонки души нет. Хонки ест мертвую пищу, у него мертвая белая кожа, а внутри — мертвая душа. Мертвые душа и сердце. Знаешь, почему он остается на ногах?
Говард Симмонз кивнул.
— Крадет нашу душу.
— Высасывает ее, как вампир. Наши кровь, сердце, душу. Сейчас они стараются нас убить, поверишь ли, брат, у них уже готовы газовые камеры. Хонки не знает, что с нашей смертью умрет и он. Он живет за наш счет, брат мой. Мы умрем, и он погибнет. Не будет крови, которую можно сосать, сердца, которое можно сосать, души. Хонки просто погибнет от голода.
Третий мужчина, черный, как уголь, и толстый, как Будда, промолчал. В присутствии Симмонза он еще не произнес ни слова, а Симмонз провел вместе с ним и Мборой уже три часа — сначала в кафетерии на Атлантическом бульваре, потом на пятом этаже кишащего крысами дома в самом сердце негритянского гетто в Ньюарке. «Еда для души», — думал он. — Как только они купили дом, он наказал Эстер: никаких бобов, никакой окры, никакой требухи и, ради Бога, никакой кормовой капусты. «Никакой еды для ниггеров, — твердо заявил он, словно не замечая, как не понравилось ей последнее слово. — И я говорю это, потому что так оно и есть. Триста лет наши люди ели это дерьмо, ибо ничего другого им не доставалось. Все знали, что есть это могут только ниггеры. Знаешь, о чем я мечтаю? Чтобы наши дети выросли, не зная, что такое еда для ниггеров».
«А нынче, — думал он, — она стала едой для души». Еда черных людей, а ты должен гордиться тем, что ты черный. Он понимал, что без гордости им не выжить, а чем еще можно гордиться, если на улицах убивают без счета, а в вонючий подъезд страшно зайти.
Однако ему-то было чем гордиться. Он гордился тем, что он Говард Симмонз. Он гордился собой, и ему не было нужды подкармливать свою гордость рассуждениями о том, что он черный, ест кормовую капусту и обожает негритянскую музыку. Он слушал Рея Чарлза и Отиса Реддинга, потому что они ласкали слух, но он слушал и Владимира Горовица, и будапештский струнный квартет по той же самой причине. Симмонз находил Махали Джонсона талантливым, но занудным и не любил Мамашу Мэбли. Он гордился своим домом, лужайкой, женой, детьми, собой и деньгами, которые мог заработать руками и головой. Так что поводов для гордости ему хватало и без окры.
Однако он съел все. Еда ему не понравилась. Будь его воля, он бы к ней не притронулся, но приходилось притворяться, что его угостили роскошным лакомством.
А Мбора все говорил и говорил:
— И вот что еще. Два человека, один сосет кровь другого, и что сие означает? Один — сущее зло, а второй — круглый дурак, и дурак заслуживает того, чтобы зло кормилось с него. Покорная жертва ничуть не лучше злодея. Эти евреи шли в газовые камеры, словно овцы на бойню, и есть ниггеры, которые поведут себя точно так же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34